Во все времена особо одаренные вниманием нашего чопорного государства деятели культуры волновались: как бы мы – зрители – не подумали. Ну просто – не подумали бы мы.
В те годы мхатовские старейшины во главе с министром культуры Фурцевой в защитительном порыве уберегли нас от возможности увидеть театральное чудо – небольшого роста, резкого, непохожего на государственные памятники Пушкина на главной драматической сцене страны. В действительности же, как мы знаем, Александр Сергеевич был высок, красив, бел лицом и даже, может быть, блондин.
Быков же, вообразите, был не только похож на изображения Пушкина, он был его современником. Ролан Антонович, знаете ли, просто жил во все времена. На экране. Очень достоверно.
Быков мог сыграть немыслимое. Он был великим артистом, понимающим человеческую природу и способным родить в себе человека, небывалого в природе. (Говорят, Нобель завещал большое количество денег родившему мужчине. Быков – один из первых претендентов на эту роль.) На все остальные роли, сыгранные им в кино, он был претендентом единственным.
Природа развлеклась, создав этого не такого уж красавца, небольшого роста, лысоватого даже под париком, с невероятным темпераментом и азартом, который мог сыграть любой персонаж с дьявольской (в актере это должно присутствовать) достоверностью. Чужую, плоскую на экране жизнь он чудесным образом превращал в трехмерную.
Исторических героев он сыграл немного, поскольку был самобытен и часто выглядел интересней, чем те, кого изображал. Хотя если считать Башмачкина реальным человеком, каким его создал гений Гоголя, то тут Акакий мог быть счастлив – он нашел бы достойное воплощение себя на экране. В тридцать три года Быков блистательно снялся у Алексея Баталова в «Шинели», выдающейся экранизации повести даже по мнению Юрия Норштейна, создавшего рисованный шедевр. А почти через два десятка лет Ролан сам написал сценарий «Носа» и как режиссер снял себя в главной роли. Оказалось, что он и с Гоголем на дружеской ноге.
Он сыграл в ста одном фильме: «Рублев», «Айболит‐66», «Служили два товарища», «Комиссар», «Проверка на дорогах»… (Я не буду перечислять все.) Он готов был работать круглые сутки и в любом состоянии.
Как-то я в выходной забрел в Фонд детского кино на Чистых прудах. Дверь кабинета директора была распахнута.
За столом сидел Ролан и что-то писал. Он поднял голову и посмотрел на меня. Мы не виделись года три.
«Вот! Хорошо, что ты пришел. Мы с тобой начинаем фильм про живого безымянного солдата, как твой рядовой Богданов. За лето напишем синопсис и снимаем! Ты готов? Очень хорошо. Я на неделю в больницу. Выхожу – и сразу за стол. Работать».
Но он не вышел… Казалось, и сфотографировать его не успел.
А недавно разбирал негативы, и пожалуйста – снимок
сорокалетней давности: Ролан Быков на съемках «Носа»
в Петропавловской крепости. Привет.
Ирина Антонова – музейная редкость
Речь не о том, что этой поражающей воображение женщине очень много лет, речь о том, что́ эти годы вместили в себя. Точнее: что вместилось в нас благодаря ей. Если б не эрудиция Антоновой, азарт и точное (всегда соответствующее моменту) поведение, многие остались бы в состоянии погремушек, где не заполненное высоким искусством пространство забивается бытовым шумом или политическим треском.
– Это кого вы там выставили? – угрожающе прижав к стене миниатюрную Антонову, спрашивала министр культуры Фурцева.
– Тышлера.
– Тышлера?!
И чем бы закончился этот разговор, неизвестно, если бы не подошел маститый художник Борис Иогансон.
– Что воюешь, Катюша? – спросил он, приобняв за плечи Екатерину Алексеевну.
– Вот Антонова выставку Тышлера устроила…
– Хороший художник.
– Да?.. А что ж мне сказали – плохой?
Не знал министр культуры – ладно. Ему в наших лесах так положено. Но и мы не знали многого, потому что не видели. А она показала. Мир велик и многообразен. Он не кончается на нашей границе, он за ней продолжается. А часто и начинается.
Помню выставку Пикассо, первую, которую помог привезти в Союз Илья Эренбург. Мы этого Пабло только по бледным репродукциям чешских и польских народно-демократических альбомов и знали. А тут в натуральном виде. Прямо оттуда. Откроется – не откроется, гадали до последнего. Ждали начальника. С опозданием, но открыли. Наверное, потому, что Пикассо нарисовал замечательного голубя мира, а тогда борьба против войны была любимой идеологической фишкой партии. Вроде «свой».
А потом – лавина радости. «Москва – Париж», «Москва – Берлин», десятки шедевров из самых крупных музеев мира, которые мы увидели, не выезжая за пределы Бульварного кольца. И всякий раз не толпа, а чудесный зритель.
Антонова своей неистовой художественной активностью сделала Пушкинский музей узнаваемым миром наряду с Эрмитажем, Третьяковкой, Русским, а сама стала в один ряд с выдающимися отечественными директорами – Василием Алексеевичем Пушкаревым, Борисом Борисовичем Пиотровским. Они уберегли и приумножили художественные сокровища и, главное, показали, что мы достойная, но все же часть мировой культуры.
С Антоновой было принято считаться не потому, что она занимает некое важное место, а потому, что место, которое занимает она, по определению становится важным в нашей жизни.
Маленькая женщина, преодолевая сложности своей непростой личной судьбы, двигалась по мировому культурному пространству с пользой для него и для нас. Она очень важная (правда) персона, глава международного музейного сообщества, и авторитет ее столь высок, что ей (ну да, лично) давали для экспозиции в Пушкинском музее шедевры, которые мало кому удалось бы получить. Вермеер, Мане, Гойя… Я пишу не каталог, всё перечислять – места не хватит, но все же выставку Анри Мальро, которую Ирина Александровна придумала и организовала на девяносто пятом году жизни, уже в ранге президента Пушкинского музея, вспомню. Поразительное понимание культуры, накопленной человеком.
– Вы думаете, этот период закончился?
– Я думаю, Ирина Александровна, то же, что и вы. Не кончается ничего хорошо начатое.
Вот – «Декабрьские вечера Святослава Рихтера» в Пушкинском музее.
Когда-то, попав на фестиваль великого пианиста во Франции, вы предложили ему устроить нечто подобное в Москве. Он быстро согласился и спросил: «Где это может быть?» – «У нас».
Так возникло уникальное сочетание музыки и живописи в пространстве музея. Первыми героями были Бетховен и Рембрандт. Это было в 1981 году. Уже давно нет Святослава Теофиловича, а «Вечера» живут. Десятки выдающихся музыкантов, актеров, поэтов продолжают хорошо начатое дело в обрамлении мастеров, тоже неплохо поработавших когда-то.
В ее-то годы Антонова была поглощена идеей восстановления Музея нового западного искусства, который был в нашей стране и чьи уникальные коллекции, собранные Сергеем Щукиным и Иваном Морозовым, поделили между Москвой и Питером, нарушив его целостность.
Азарт и аргументы Ирины Александровны,
что историческое соединение коллекций создаст
в стране второй после Эрмитажа мировой элитный музей,
не нашли поддержки в государстве и музейном сообществе,
но она не оставляла надежд
до последнего дня.
Сергей Бархин
Скольких Бархиных я знал?
Формально – одного. Ироничного, желчного порой. Нежного, деликатного, знающего себе цену, и именно поэтому лишенного профессиональной зависти, но сохраняющего сарказм в оценках. Скрупулезного в человеческих отношениях. Внимательно подробного к творчеству других. Трезвого ценителя достижений мирового искусства и архитектуры. Учителя, категорически лишенного терпения к ученикам, не отвечающим его требованиям. Заботливого друга своей жены, актрисы и писателя Елены Козельковой. И даже авторитетного руководителя… Одно время он успешно работал главным художником Большого театра, когда его возглавлял блистательный Владимир Васильев.
Бархин – сценограф, архитектор, живописец, график, писатель, сочинитель афоризмов (философ, понятное дело), еще и мультипликатор. С режиссером Андреем Хржановским он нарисовал фильм «Лев с седой бородой» по сказке своего друга великого итальянского сценариста и поэта Гуэрры. И лучшую книгу о Тонино выпустил он со своей сестрой Таней в их издательстве «Близнецы». Они и правда близнецы.
Я не собираюсь рекламировать Сергея Бархина. Поделиться хотел. Его на всех хватит.
Он не повторяем и жил, примеряя порой для внешнего мира (пусть в нем останется хоть один человек) разнообразные, часто причудливые с точки зрения «нормальных» граждан образы. На самом же деле любой Бархин – это реальный Бархин, потому что норму взглядов, вкусов и поведения определяет сам. В выдающемся современном художнике театра, архитекторе, живописце, книжном графике, писателе и издателе при ближнем контакте видно человека не от мира сего. Не от сего мира.
Если хочется узнать, от какого, – прочтите толстую (хотя мне он категорически не советовал делать фолианты) книгу «Ламповая копоть». В ней видно, как он состоялся в прекрасной московской архитектурной семье, и есть много образцов (разумеется, в полиграфическом исполнении) его мира, в том числе и нарисованного белым по черному.
Сергей Михайлович порой писал книжки, и небольшие. Афористичные. Такой у него склад ума. Вот любимый мной томик (естественно, прекрасно оформленный) фрагментов воспоминаний о разных людях, к которым Бархин относился с уважением. Неожиданно для меня таких персонажей набралось много, и портреты начертаны двумя-тремя линиями блестяще. Книжка называется «Заветки». (К этому слову я отношусь настороженно, хотя это и не «крохотки».) Тексты Бархина – это высокая проза художника.
Любопытно, что примером такой литературы чрезвычайно высокого качества, точности, самобытности и воли русского языка, вместе с бархинскими, стали и литературные произведения его ближайших друзей по цеху Давида Боровского и Эдуарда Кочергина.