Гоги подарили бутыль виноградного спирта. Набрав бутылок ноль семь из-под вина, он принялся изготавливать коньяк, вливая в разбавленный спирт расплавленный на свече в столовой ложке сахар и чуть добавляя ванили. Бутылки он снабжал адресными этикетками: «Славе Голованову», «Сереже Юрскому», «Мите Чуковскому», «Славе Францеву», «Сереже Бархину», «Для Гии Данелии», «Белле и Боре» и так далее. Всего шестнадцать штук.
В момент закупоривания заглянул Отар Иоселиани.
– Вот, – сказал Харабадзе. – На заводе мне дали двадцатилетний коньяк. Хочешь попробовать?
Иоселиани взял коньячный стакан, поплескал в нем по кругу напиток, понюхал и выпил.
– Это хороший коньяк, – сказал он, часто живавший в коньячной Франции.
В это время в комнату вошел Мишико Чавчавадзе, и Гоги повторил ему легенду с двадцатилетним коньяком. Миша не стал требовать специальной посуды. Он выпил рюмку и сказал: «Гоги! Много сахара положил».
Отар привез эту посылку в Москву.
«Я хотел познакомиться с человеком, – сказал он, – которому коробку с Гогиным коньяком до самолета тащил сам Мишико Чавчавадзе».
И мы познакомились. На всю жизнь.
Утром позвонил из Тбилиси Гоги: «Мы с Мишей и Лело зашли в хинкальную, чтобы отметить твой день рождения».
Я жил тогда на Беговой, в однокомнатной квартире, куда набилось человек тридцать. Многие были мне знакомы. А с кем-то познакомился тут же. В четырехметровой кухне на полу сидела симпатичная чукча и устрашающим ножом строгала замороженную рыбу. Оказалось, что это президент (по-нынешнему) Чукотки, чудесная умница Анна Нутэтэгрынэ. И только мы с ней разговорились, как входная дверь отворилась, и я увидел Гоги, Мишу и Лело. В Москве. На Бегах.
От неожиданности и радости бухнулся на колени. Не стыдно.
– Как вы?
– У меня – ни репетиции, ни спектакля. Встретил Мишу. У нас сорок рублей было. У Лело – тоже сорок. Остальные взяли в долг.
– Как будто, – засмеялся Миша.
Была защита кандидатской по медицине у моего товарища, Сережи Дадвани. Приехал его папа из Зугдиди и заказал ресторан. «Националь». Я пришел с Мишико.
«Великий грузин, – сказал папа Антимоз, – художник Миша Чавчавадзе украсил наше торжество!»
Он сказал по-грузински, но все поняли. Потом он повторил тост по-русски и немного запутал ситуацию. Дорогие тосты продолжались, и мы с Мишей решили выпить за здоровье доктора. Дома на Чистых прудах нас ждал Гоги Харабадзе, в полном соответствии со стихами о нем воздухоплавателя Винсента Шеремета:
Над Прудами на жестком диване
Одинокий грузин возлежит,
А душа беспокойно бежит,
Чтобы стол заказать в ресторане
И сказать много разных тосто́в.
Спи спокойно, грузин, нет местов!
Я попросил у официанта бумажный пакет, куда мы без рекламы сложили осетрину горячего и холодного копчения, семгу, соления и буквально два-три цыпленка табака, «на которых петух еще не сидел», по словам папы Антимоза, который и привез эту роскошь из Сванетии.
Миша произнес замечательный тост, и мы, соврав, что торопимся на самолет, степенно пошли вдоль столов к выходу. Ровно в центре зала и в центре внимания всех гостей у бумажного пакета, который нес достойнейший князь Михаил Чавчавадзе, вывалилось промокшее от закуски бумажное дно. На глазах у всего стола. Не меняясь в лице и не убыстряя шаг, мы степенно продолжили путь. Я – с обаятельной улыбкой, Мишико – с пустым пакетом. У выхода нас догнал Сережа.
«Умоляю, – сказал он, обнимая нас каждого и вместе, – постойте со мной. Я не могу с вами так быстро расстаться».
Через пять минут к нам подошел метрдотель и вручил редкий по тем временам пластиковый пакет с надписью Marlboro, вдвое больше того, что мы собрали.
Дома Гоги, одобрив меню, сходил на балкон, где стояли коробки с вином, вынул из них по паре мукузани и цинандали и, перегнувшись через перила, крикнул в открытые окна эркера нижнего этажа: «Георгий Николаевич! Пожалуйте к столу!»
…Дверь отворилась, и в кухню лучшей в мире однокомнатной квартиры на Чистых прудах вошел прямой и строгий Георгий Николаевич Данелия.
– Вот, Гия, полюбуйся. Это всё они с Мишей, хотя, уверен, Миша здесь ни при чем, унесли с банкета, который накрыл зугдидский папа нашего товарища в «Метрополе». Не стыдно?
Данелия сурово посмотрел на меня.
– Эти соления, цыплят и купаты бедный папа тащил из Западной Грузии в «Метрополь», а ты взял?
– Ну, взял, чтоб вас угостить.
– А что, поросенка там не было?
«Это не первый раз, когда ты угощаешь достойных людей ворованной на чужих банкетах закуской, – с фальшивой укоризной сказал Харабадзе. – Вспомни жареного поросенка для Беллы Ахмадулиной».
Мы сидели в сэвовской гостинице «Мир» на роскошном банкете в честь юбилея Героя Соцтруда поэта Ираклия Абашидзе. Столы были полны вкуснейшей грузинской еды, и через каждые три метра на блюдах лежали жареные поросята. Целиком. Когда официальные речи закончились и началось застолье, официанты стали забирать поросят, чтобы, разделав их, вернуть гостям.
– Слушай, Гоги, нас пригласили к себе Белла и Боря. Там в мастерской у Мессерера в гостях тоже Герой Соцтруда, тоже поэт и тоже Абашидзе, но уже Григол. Ты же знаешь, они с Ираклием в ревностных отношениях, потому его здесь нет. Посидим немного и пойдем?
– К Белле с пустыми руками?! – вскричал Гоги, свирепо подняв бровь. – Минуточку! (Это уже официанту, который потянулся к нашему поросенку.) По традициям грузинского застолья один поросенок не должен быть тронут ножом. Он олицетворяет целостность круга друзей, которых пригласил столь уважаемый человек.
Официант недоуменно посмотрел на красивого, представительного, идеально одетого для торжества бородатого грузина, поставил блюдо и удалился.
– Что ты придумал, Гоги? – спросил наш сосед по столу и товарищ Виктор Мишин, бывший в ту пору Первым секретарем ЦК комсомола.
– Мы придем к Белле и угостим Григола Абашидзе поросенком, украденным со стола Ираклия Абашидзе. Красиво? И ты, Максимыч, нам поможешь его вынести. На тебя никто не подумает.
И на него действительно никто не подумал.
– Как мы вам рады, ребята! – сказала лучезарная Белла. – Григол, Боря, посмотрите, что они принесли. Где вы его взяли в это время?
– Сам пришел, – неожиданно смутившись, сказали мы.
Есть такое украинское слово – щiрость. Это вроде щедрости, только больше относится к душе. А украинский я вспомнил потому, что мы с Гоги приехали в село Болотня, недалеко от Чернобыля, к гениальной украинской наивной художнице Марии Примаченко, с которой я дружил много лет, а Гоги стал своим с первой минуты.
«Сколько ей, под восемьдесят? Я ее люблю, она настоящая женщина. Понимаю Сержика Параджанова, который опекал ее».
Мария Авксентьевна, опираясь на костыли, которые сопровождали ее с детства, с редкой улыбкой смотрела на Харабадзе. Было видно – понравился. Она даже хотела его женить на аккуратненькой односельчанке, обманувшись из-за седеющей бороды в возрасте «жениха». И потом от смеха утирала слезы, узнав, что «невеста» чуть не в два раза его старше.
Вернувшись в Тбилиси, Гоги пришел к своему приятелю – заведующему складом Лавки художников Алику Гургенадзе.
– Голландская гуашь у тебя есть?
– Только для членов Президиума Союза.
– Давай всю! Марии Примаченко пошлем.
– Нет, Гоги, убей! Всю не могу. Давай председателю один комплект все-таки оставим.
Этими красками Мария работала больше года.
Мы сидели в темной холодной квартире Гоги Харабадзе. Электричества нет, газа нет. Время такое. На столе вино, лобио, хлеб. Празднуем встречу.
– Мне позвонил человек, – говорит Вахушти Котетешвили, поэт, собиратель грузинского фольклора и кровный брат нашего друга Славы Голованова. – Шутит в трубку: «Это бочка Диогена?» – «Нет, дорогой, это Диоген без бочки».
Дом Вахушти сожгли во время гражданской войны девяносто второго года.
– Несмотря на то что поиски независимости подтолкнули грузинских руководителей сократить изучение русского языка, я прочту вам Цветаеву, – говорит он.
Я – страница твоему перу,
Всё приму. Я белая страница.
Я – хранитель твоему добру:
Возвращу, и возвращу сторицей…
…
Хриплый голос, свет свечи…
Гоги на месте тамады во главе стола говорит: «Они убрали русский язык из школьной программы. Дети не смогут читать Пушкина и Гоголя в оригинале. Кому от этого хуже – Гоголю, Пушкину?»
Он нанял учителя русского языка своим внукам, чтоб они не потеряли великую связь культур и наши связи сохранили.
Гоги в разгар антигрузинской истерии в России записывает диск переводов и стихов, посвященных Грузии, написанных русскими поэтами. Пушкин, Лермонтов, Есенин, Пастернак, Окуджава, Бродский, Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Мандельштам.
«Мне Тифлис горбатый снится».
И мне, и мне.
Миша Чавчавадзе, художник и лучший человек, у которого тоже разрушили дом, сказал:
– У меня ничего нет, но даже то, что осталось, тяготит меня, если мешает общению с друзьями. Юра, береги свои отношения со Славой Головановым, с Сережей Юрским, с Митей Чуковским, со Славой Францевым, Саввой Ямщиковым… Они связывают не только тебя с ними, они связывают нас.
Мудр Миша, точен Гоги, горек Вахушти, нежен архитектор Лело Бокерия:
– Надо беречь добрые заблуждения.
Мы и берегли. Казалось.
Объяснение с читателем
Дорогой читатель. Наверное, начинать надо бы с начала. Но я решил историей нашего знакомства с Георгием Езекиевичем Харабадзе закончить этот текст, открыв его для продолжения.
Вы же многое знаете о нас. И, может быть, будет интересно узнать, как нас свела судьба.