– Я не могу спать у окна, – сказал Андрей Миронов.
– А я могу.
Тогда я мог спать где угодно. Это был семьдесят второй год. Мы с любимым артистом миллионов приехали в Брест на автобусе, чтобы присоединиться к другим участникам группы поддержки советских олимпийцев на Играх в Мюнхене. Я, командированный газетой и приглашенный заведующим отделом спорта олимпийским чемпионом по борьбе Александром Иваницким, должен был в Олимпийской деревне выпускать фотолистки, а Андрей вместе с другими известными певцами, композиторами и артистами – поднимать боевой дух команды. Кроме нашего «Икаруса» в Германию направлялся и автобус с грузинской «делегацией молодежи».
Сэкономив на билетах и посмотрев дорогу, мы прибыли в Брест, где комендант общежития назвал нам номер комнаты.
Моя кровать – у окна – была свободна, а на той, что выбрал Миронов, поверх одеяла лежал одетый незнакомый нам грузин.
– Это моя постель, – нервно сказал Миронов.
– Ваша? – вежливо спросил грузин.
– Да, моя!
Молодой человек встал, оказавшись чуть не на голову выше Андрея, аккуратно скатал постель в валик и с очаровательной улыбкой протянул Андрею:
– Возьмите!
Как странно. С Мироновым мы остались всего лишь добрыми знакомыми, а с грузином случилась огромная, полная радости (нет, мало), счастья, драм, обретений, невыносимых (хотя отчего же? я жив, и он жив) потерь и сказочного общения дружба.
Когда заслуженный артист России поднял с постели заслуженного артиста Грузии (это потом они стали народными), он не знал, что Гоги Харабадзе уже давно блистает в знаменитом тбилисском Театре имени Руставели и сыграл вторую главную роль в фильме Отара Иоселиани «Листопад». А когда узнал, смутился и с присущим ему обаянием обратил случай в анекдот и обнялся с грузином, который ответил сердечной, но все же слегка ироничной улыбкой.
– Георгий! – кричал я при остановках наших автобусов в Польше, Чехословакии, ГДР.
– Георгий! – кричал мне Харабадзе (Юрий – тот же Георгий), выйдя из своего автобуса и распахнув руки.
Больше мы, кажется, до Мюнхена друг другу ничего и не сказали. А в Мюнхене во время Олимпийских игр не виделись.
Есть люди, молчание с которыми невыносимо. Тогда я забалтываю тишину, опасаясь потери контакта с собеседником, словно в чем-то виноват перед ним. (А часто действительно виноват, и не только перед женщинами.) Я разговариваю, накапливая отношения, чтобы, освободившись от преследующей меня опасности обидеть идущего рядом, сохранить возможность комфортно молчать, оставшись наконец наедине с собой.
Три «О» тяготят меня, но я искусно и, поверьте, искренне пытаюсь избавиться от Обстоятельств, Обязанностей и Обязательств, тем не менее подчиняясь им, чтобы заработать право на свободу уединения, которая скоро начинает тяготить не меньше вынужденного общения.
И только с людьми, к которым испытываю внезапную или выдержанную любовь, а не чувство долга или необходимость поддерживать добрые, ну пусть хотя бы приличные отношения, мне комфортно и легко идти, ехать вдвоем, лететь или плыть по морю, пережидать дождь, писать смешные вирши, печатать необязательные снимки или на остановке автобусов по дороге в Мюнхен искать глазами высокого красивого человека, чтобы с радостной улыбкой кричать ему: «Георгий!»
Мы встретились на обратном пути словно друзья, прожившие большую жизнь вместе. Вероятно, так оно и было, просто мы об этом не знали. Теперь у нас образовалось общее прошлое – Игры.
Наш друг Андрей Миронов, решивший после нападения террористов на Олимпийскую деревню вернуться в Москву самолетом, оставил мне целый мешок кофе «Арабика» в зернах, с изображением дымящегося кофейника на двухсотграммовых целлофановых пакетиках. Мол, поедете через ГДР, Чехословакию, Польшу – продадите товар и выпьете за мое здоровье. Он взял с собой кофе, полагая его реализовать в ФРГ и купить билет на гремевший тогда мюзикл Cats («Кошки»). На спектакль он сходил и так, а спроса на советский кофе не обнаружил. Был там кофе, оказалось.
Большой пластиковый пакет, хоть и был с модной картинкой Marlboro, тяготил меня, поскольку я стараюсь избавиться от лишнего, хотя оно порой прибавляется, украшая жизнь чудесным мусором.
На первой же остановке в ГДР мы с Гоги сложили кофе в полупустой его чемодан, где кроме подарков детям, рубашек и белья лежал темно-синий бархатный (тогда!) костюм, подаренный дочерью экзарха Среднеевропейского.
Про террористов он всё знал и был этими событиями подавлен, а об Олимпийских играх я ему рассказал по дороге к дому знаменитого немецкого артиста Экехарта Шааля, куда он меня позвал, убедив, что и сам актер, и его жена – дочь Бертольта Брехта – будут рады и мне. Тем более что мы полагали выпить за здоровье дарителя кофе Андрюши Миронова не откладывая.
Утром я нашел себя на большом кожаном диване в кабинете знаменитого писателя. Вообще-то мне тогда, в отличие от известных любителей полежать на кроватях знаменитостей, было не важно, где спать, разве что с кем.
Так ГДР осталась без кофе, да и в Чехословакии в этот раз мы не отличались живостью, зато в Польше, где, как говорил мой попутчик по автобусу Саша Броневицкий, можно было продать всё, завернув товар в узел из банного полотенца, мы отправились на торговую сессию. Гордый грузин, впрочем, согласился лишь сопровождать меня, не участвуя в реализации контрабанды.
Смущаясь, я спросил хозяина первого попавшегося кафе, не нужен ли кофе, и, услышав оскорбительно низкую цену, вышел с пылающими от стыда ушами.
– Слушай! – сказал Гоги. – Мы честно выпили за Миронова, как он просил. А торговать кофе – позорное занятие.
И, вернувшись к автобусу, мы заполнили чемодан Гоги десятками пакетиков «Арабики».
– У экзарха есть дочь? – спросил я.
– Видимо, есть, – сказал Гоги, укладывая сверху темно-синий бархатный костюм.
До родины оставался один перегон. А мы в московском автобусе так поиздержались, что наскребли мелочью лишь тридцать четыре злотых. Столько стоила бутылка самого дешевого вина (мыслимо ли, на весь автобус?), но в хозяйственном отделе я увидел, что за эти деньги можно взять две поллитровки замечательного нежно-лилового цвета денатурата, и никакой очереди.
В советское время в магазинах бытовой химии было запрещено продавать разнообразные средства на основе метилового спирта. Во всем социалистическом лагере. Помните чудесный анекдот? Приходит мужчина в хозяйственный магазин и спрашивает продавщицу:
– Зинаида, политура есть?
Она отрицательно качает головой.
– А «БЛО» для мытья окон? А пятновыводитель «Ромашка»?
Та же молчаливая реакция.
– Значит, ничего легонького?
С двумя бутылками я вошел в автобус и обратился к доценту Первого мединститута Владимиру Цомыку:
– Пастер, чтобы уберечь человечество от гибели, испытывал лекарство на себе. Мы – твое человечество, Вова!
Отважный поступок советского уролога вселил надежду на лучшую жизнь мужскому населению автобуса.
– Можно! – сказал он, отхлебнув технического средства. – Но только после пересечения нашей границы.
Это лирическое отступление нужно было для того, чтобы скоротать время в пути до брестского пункта пограничного досмотра, куда, кстати, мы приехали все живые и где читатель вновь встретится с Георгием Езекиевичем Харабадзе, автобус которого причалил вслед за нашим к длиннющим низким столам, обитым кровельным железом. Москвичей досмотрели формально: яд, оружие, валюта есть? Яд был уже внутри, валюты и оружия не было. Гуляйте.
В грузинский автобус вошла целая команда таможенников.
– Это чей чемодан? Это, это?.. А это чей, я спрашиваю?
Руководитель группы, секретарь ЦК комсомола Грузии (впоследствии наш друг) Нугзар Попхадзе подошел к Харабадзе и страшным шепотом спросил его:
– Гоги! Это твой чемодан? Что там? Не позорь республику!
– Хозяин чемодана, на выход!
Гоги смущенно и неохотно пошел за толпой таможенников к металлическому столу. Там уже стояли зрители, жаждущие разоблачения.
– Открывайте!
Он долго искал ключ, накаляя атмосферу. Предвкушение крупного улова захватило и служивых, и любопытных. Попался грузин. Харабадзе скорбно, но достойно стоял над чемоданом. Ну, попался. Что делать? Наконец он отомкнул замок и поднял крышку. Зрителям открылся вид на синий бархатный костюм, подаренный дочерью экзарха Среднеевропейского.
– Под ним, под ним! – нервно сказал старший.
Жестом факира Гоги резко поднял костюм, и глазам собравшихся открылся внутренний объем чемодана, чуть не до краев заполненного фирменными советскими пакетиками кофе «Арабика» по девяносто копеек каждый, с изображением кофейника.
Таможенники, лучше других знавшие, что автобусы проехали в одну сторону три страны, где можно было все это продать, и в другую три, замерли в недоумении.
Старший взял пакетик в руку и, повертев его, спросил севшим голосом:
– Что это?
– Кофе, – ответил Гоги.
– Но почему?
– Очень кофе люблю.
Он закрыл чемодан и пошел в автобус.
– О, Гоги! Шени деда… – с восхищением сказал Попхадзе. Реноме республики не пострадало.
К друзьям я всегда был привязан больше, чем к родственникам, может, оттого, что достоинства и недостатки наши были общим добровольным выбором, а родственники, хоть бы они были обсыпаны сахаром, – все-таки принуждение к общению. Да, собственно, их у меня и не было. Мама, папа, сын, теперь внуки, два уже отдаленных брата, сводный и двоюродный, – это не родня, а родные. А так, разве что второй муж первой жены моего отца и дальняя то ли тетка, то ли сестра… – приятные люди.
Мои привязанности и связи, то есть чувства, никогда не засвечивали изображение. Правда, скрытое для других, потому что всё, что наблюдаю и фиксирую, – не проявляю (ношу в себе такой вот фотографический перевертыш). Ни корректировать, ни исправлять на свету скрытое изображение не стремлюсь. Правда, женщин и существующий строй в поисках совершенства иногда донимал словами и претензиями. Но почти всегда безрезультатно. Впрочем, не роптал – сам-то из чего собран?!