Массовое производство людей неизбежно приводит к потере качества. Но чтобы проект «Человек» был оправдан, Господь под личным, видимо, своим наблюдением создал элитный вид optimus в роду Homo. Кличку sapiens мы оправдываем не всякий раз. А лучший человек – настоящая удача Создателя.
Нейрохирург академик Александр Николаевич Коновалов – этой редкой породы. Нет, не всякого, даже, может быть, выдающегося специалиста, или Мастера, запишу я в лучшего человека. И награды здесь тоже ни при чем, потому что он украшает награду, а не она его. Ни сценограф Миша Чавчавадзе, ни кровельщик-энциклопедист Иван Духин, ни наивная художница Мария Примаченко не были отмечены как собственное достижение государства. Но они, как Александр Николаевич, были уникальной удачей, составляя золотой фонд всего человечества.
Коновалов – русский интеллигент, в том почти несбыточном смысле, из-за редкости честного употребления, сочетания этих слов, умный, невероятно деликатный (помните такое понятие?) и скромный человек. При огромном мировом авторитете в медицинском мире.
Он красив.
И с ним не опасно дружить.
Врачи не очень любят оперировать родных и близких друзей. А он не любит, когда они болеют, но если необходима его помощь, он реализует надежду.
Тонино Гуэрра, выдающийся сценарист, работавший с Феллини и Антониони, мог оперироваться у любой европейской нейрохирургической знаменитости, но он приехал из Италии к своему другу и был прав. Тонино прожил девяносто два года, сохранив благодаря Коновалову свой уникальный дар поэта, художника, скульптора, сценариста и нежного человека.
В прежние времена немногих врачей божьей милостью называли светилами. Это он!
И Андрей Битов был спасен и, что очень важно, сохранен Коноваловым и его коллегами по институту имени Бурденко.
Не определив болезнь, его поместили в отделение психосоматики одного известного заведения. Он лежал в палате с толстыми решетками на окнах и молодым парнем с суицидным синдромом.
Вошедший доктор, весьма импозантный крупный человек, спросил меня:
– Водку принесли?
– А надо было? – Хотя мне показалось, что ему достаточно. Он провел меня по отделению, где Босх нашел бы немало моделей. Театральным жестом открыл дверь, за которой на полу корчился в белой горячке раздетый до трусов и майки человек.
– А ведь он мог бы быть Львом Толстым!
– Что с Андреем Георгиевичем? Какой диагноз?
Доктор развел руками и поднял глаза к потолку.
Я отправился за помощью к Коновалову, с которым тогда не был знаком. Его ученики, работавшие в больнице, осмотрели больного и сообщили о необходимости перевезти его в Институт нейрохирургии, где Коновалов с коллегами занялся восстановлением Битова и, как в случае с Тонино, сохранением его неповторимого интеллекта.
Судьба была милостива, подарив дружбу с достойными
людьми. Они мне дороги все. Я их не сравниваю
и не оцениваю, но позвольте мне восхититься
Александром Николаевичем Коноваловым,
раз жизнь мне дарит такие подарки.
Мои Homo optimus – настоящее
ее украшение.
Ловец и разрушитель момента
Так бывает ночью, когда проснешься и навязчивая мысль о несделанном, или сделанном неточно, или тебя обидели, а ты не ответил достойно, или ты обидел и не попросил прощения, или отважился на поступок, а не совершил его… и теперь повторяешь, повторяешь, повторяешь, как надо, как мог бы, как хотел.
Словно неуверенность (или, напротив, самоуверенность) вдруг покинула тебя, и ты внезапно оценил свое место и положение вещей вокруг, и знаешь, как будет дальше, и уговариваешь себя и мир этими бесконечными почти одинаковыми словами-заклинаниями: так верно, так верно.
А как верно?
Кто это может знать, кроме тебя? Но и ты не знаешь!
И вот щелкаешь затвором разума, пытаясь отшелушить ненужное, неважное, пустое, мертвое, и не находишь точный образ необъявленного. Или не можешь его узнать.
И тогда в темноте вытаскиваешь из себя всё и предлагаешь: нате, сами разбирайтесь, какой я! И какой он, мир вокруг меня, люди вокруг меня, птицы… или что там у меня внутри.
А если мир этот упрятан тобой в темноту фотографической камеры и ты, только ты, на долю секунды впускаешь его туда и прячешь до поры? И никто, кроме тебя, не в состоянии его обнаружить. И объявить: вот он – такой или другой. И какой же?
И никто, кроме тебя, не вернет этот осколок пространства, этот тончайший срез времени, узнанный тобой как образ. Какая все-таки ответственность за точность реконструкции прожитого. Нужны такт, мастерство и точность подхода к предмету. Тем более если предмет твоей памяти – человек. А если этот человек отражен и другими памятями по-своему, и не так, как увидел ты, то еще и отвага нужна.
Фотоаппарат – инструмент вроде молотка и зубила. У одного пользователя не получается ничего более художественного, чем бордюрный камень, у другого – Давид и Моисей…
Работающий с камерой имеет меньше возможностей, чем его коллега, пользующийся кистью или карандашом. Этот свободен выдумать и образ, и способ его существования в двухмерном пространстве. У фотографа ограничена привилегия вольности сотворения своего мира. И надо обладать отчаянным даром, чтобы из живых людей составлять действительные картины их ушедшей жизни.
Объектив в русском языке ассоциируется с двумя словами: «объектом» – то есть предметом и «объективностью» – то есть правдой. Правда о предмете – так была задумана фотография. Дай талант – получи карточку.
Художник работает с открытыми глазами. Замысел постоянно подвергается коррекции и развивается в процессе создания картины. Он полноправный держатель изображения, хозяин его, властелин и деспот. Его мало интересует диалог с моделью, он его придумывает сам.
Фотограф демократичен. Он вступает в сложные взаимоотношения с объектом. Он выстраивает сюжет всегда до того, как он будет реализован. Он никогда полностью не владеет ситуацией. Он строитель, ловец и разрушитель Момента. Он предлагает объекту свою игру, но играет не сам. В нем сочетаются художник, режиссер, оператор, драматург, а то и сказочник.
Мир фотографии нереален. На карточке изображено то, чего уже нет и не будет.
Мастер, подвинувший меня на предлагаемую вам реплику о фотографии, следует законам жанра, продиктованного ему жизнью, картины которой бесконечно и скоротечно меняются. Мы, остальные, почти всегда слепо проходим сквозь них, растворяющихся в воздухе без следа. На наше счастье, воздух прозрачен и не имеет памяти. Это его свойство избавляет от мусорного нагромождения необязательных объектов, в которых утонули, погибли бы и мы, и картины мира.
Непростая аналогия напрашивается после этой фразы.
Популярна нынче пугливая идея зажиточных людей, у которых уже всё есть, мотивировать науку насчет беспредельного продления жизни, вопреки заданной нам мере. Воздухоплаватель и философ Винсент Шеремет считает это бесперспективным посягательством на приоритет природы и Бога на бесконечность. Да и там удалось соорудить лишь Пространство и Время. А человек придумал, чтоб не вовсе потеряться в этой бездне, лишь символы отсчета – месяцы, секунды, сантиметры, световые года.
Вопрос не в том, чтобы отдельным персонажам очень долго жить не умирая, а в том, чтобы от холода, голода, болезней и войн не схлопнулся проект непрерывной сменяемости жизни на Земле. Умереть здоровым и сытым своей смертью. Вот задача. Посильная вполне для современного человечества.
Возвращаясь к фотографии, замечу, что Фотограф, разумеется, не Бог, но он способен из нескончаемого хаоса забвения (аналога бесконечной жизни) вычленить знаки характерного присутствия человека в жизни конечной. И запомнить их для нас.
«Фотограф» я написал с большой буквы, потому что речь идет о выдающемся мастере документальной съемки (то есть собственно фотографии, в моем понимании) Картье-Брессоне. Его герои (люди, события, свет) соответствуют реальному отрезку времени, в определенном нам пространстве. То, что мы видим на его фотографиях, – случилось реально, но увидел изображение, запомнил и выделил его для нас из мусорной бесконечности великий Анри.
Посмотрев мои карточки, он дал совет, который показался мне важным не столько для понимания ремесла, сколько для осознания себя во времени (или, если вам не нравится пафос, времени в себе): «Посмотрите соседние негативы. Там вы можете увидеть то, чего не видели раньше».
Что на самом деле он сказал: вспомни-ка соседние слова! Не те, что ты говорил, а которыми думал. Поступки, которые мог бы совершить, но не совершил. Вспомни то, что лежало рядом, а ты не рассмотрел, потому что был другой (моложе или старше), иначе видел и не то чтобы не понимал, но не понял. Не нашел важным или испугался увидеть. А если правильно выбрал – сравни.
Вспомни, дорогой! И всё!
Ты ничего не сможешь изменить в прошлом. Ты даже в настоящем ничего не сможешь изменить, если оно произошло… Но в изображении прошлого – можешь. Там среди вороха пленок отыщется иной твой взгляд и люди совершенно не такие, какими они представлялись в то время, когда ты в прошлый раз выбирал. На самом же деле всё осталось как было, кроме тебя самого.
Вернувшись из Парижа, я порылся в пленках и убедился, что Анри был прав. Некоторые негативы (не все, не все!) незамеченными были зря. Вот две карточки холодного сапожника дяди Гриши, чья будка стояла на Пушкинской площади у магазина «Армения». Первая (с папироской) была напечатана давно, другая (с направленным взглядом) была найдена после рекомендации Картье-Брессона.
Он жил на улице Риволи, рядом с памятником Жанне д’Арк, в щадяще освещенной модной старой квартире с большими комнатами и очень низкими потолками, что было особенно заметно, когда Картье-Брессон стоял.
Он любил Отара Иоселиани и его фильмы.
– Анри – мой товарищ, – сказал Отар. – Бери карточки, и пойдем к нему в гости. Пусть посмотрит.
– Он не будет смотреть фотографии, – сказала его жена Мартин Франк, сама известный фотограф. – За свою жизнь Анри их насмотрелся достаточно.