Высокий красивый пожилой мужчина в красном свитере вошел в комнату, посмотрел на Отара просто-таки влюбленными глазами, взял мои фотографии и поставил едва початую литровую бутылку виски.
– Я буду переводить, – объяснил Иоселиани.
Дальнейшие события попахивают хвастовством, но не преувеличением.
Маэстро сел в кресло и стал смотреть карточки.
– Не мешай ему, – сказал Отар и налил мне полстакана виски. Без закуски. Он и так не закусывает, считая, что еда, пропитанная в организме алкоголем, необыкновенно вредна для здоровья, а тут ничего и не было на столе.
Брессон посмотрел мои карточки, достал с полки маленькую, но хорошо напечатанную книжечку, подписал ее.
– Кто эти люди? – Он протянул мне фотографию десятерых братьев Лысенко из украинского села Бровахи, которые ушли на фронт и все (!) живыми (пусть и ранеными) вернулись с войны. (Позже Анри попросит прислать выставочный отпечаток «братов», чтобы включить его в выставку «Выбор Картье-Брессона», где будут собраны восемьдесят пять фотографий, полюбившихся Мастеру. По одной от каждого автора со всего мира. Россию представили четверо: Родченко, Бальтерманц, Халдей и я.)
Потом он достал из пачки вторую фотографию, третью… Отар переводил истории людей, о которых я рассказывал, порой подробно. Временами мы выходили в другую комнату, чтобы поддержать оптимистический уровень алкоголя в крови. Анри и его жена принимали наши походы к столу благосклонно, но и не участвовали, чего не скажешь, глядя на фото, которое сделала нам на память Мартин Франк, где все сняты нерезко.
За полночь праздник общения с великим Анри подошел к концу. Рассказы о фотографиях окончились. Он встал, вышел в соседнюю комнату и принес большую, недавно изданную свою книгу «Европейцы», написав на титуле: «Европейцу от европейца». Уравнял. Приятно.
На улицу мы вышли самостоятельно. Вокруг сверкал (а как иначе?) ночной Париж. Перед глазами высился конный памятник Орлеанской деве.
– Сейчас я залезу к Жанне д’Арк, – непреклонно сказал Отар. – Подсади меня на постамент, дальше я возьмусь за стремя, подтянусь и сяду за ней на лошадь.
Перспектива провести ночь в полицейском участке, пусть и французском, а не московском, не показалась мне такой уж привлекательной.
– Нет, Давидович! Это они могут расценить как оскорбление национальной святыни.
– Ничего подобного. Это акт сочувствия несчастной женщине.
Мы твердо постояли на ногах, в споре придя к выводу, что памятник, хоть и конный, от нас никуда не уйдет, отложили на время восхождение и стали ловить такси. Однако ни один водитель, заподозрив в нас не вполне трезвых граждан, не хотел сажать в машину.
Предстояла холодная ночевка на улице Риволи. И тут Отар сказал:
– Звони Наташе! Она будет рада нас видеть и отвезти домой.
Замечательная журналистка и наша близкая подруга Наталья Геворкян ответила не сразу.
– Я думала, что хоть здесь, в Париже, буду избавлена от этого московского беспардонного пьянства и дурацких обязательств.
– Нас не сажают в такси, – сказал Отар.
– О господи! За что мне такое наказание. Где вы?
– Мы у памятника Жанне. Я хотел влезть к ней.
– Ну просто законченные негодяи.
– Молодец, мамулечка! Ждем.
Пока мы ждали нашу скорую помощь, я сфотографировал Отара. Карточка передавала наше общее состояние, но, честно говоря, была далека от совершенства.
Посмотрев в Москве, в соответствии с рекомендациями
Мастера, соседний негатив, я увидел, что на нем
вообще нет изображения. Что ж, жизнь порой
не оставляет нам выбора или, напротив,
сама выбирает за нас: вы были
тогда именно такими, ребята,
и нечего пытаться
себя улучшить, говорит она,
и так
куда как хороши!
Евтушенко. Женя – поэт
У меня нет задачи написать портрет Евтушенко. Только сочинить подпись к портрету, сделанному во время вручения премии «Поэт». Не ему.
Он внимательно следил за церемонией, а потом сказал, что дали хорошему мастеру, но в этот раз надо было вручить другому. И прозвучало бы это обидной бестактностью, не будь имя, которое он назвал, бесспорным. В следующем году премию «Поэт» успел получить Наум Коржавин.
Евгений Александрович Евтушенко любил участвовать в жизни. В нем была безапелляционная незащищенность. Он шел по времени, рыская в поисках твердого пути и всесоюзной, да мало ли – всемирной узнаваемости. Некоторые события нашей недавней истории казались ему прорывными, и он находил себе объяснение, почему они становились предметом его поэтического участия.
Как и многие, мечтал о Нобелевской премии и даже был номинирован на нее. А получил другой поэт. Бродский был в авторитете не только из-за Нобеля. Отношений у них с Евтушенко не сложилось, а отношение его к Евгению Александровичу стало важным для некоторых любителей поэзии. «Как сказал Иосиф Александрович…» Евгений Александрович ничего дурного Иосифу Александровичу не сделал. Даже наоборот. Но переживал и объяснялся всю жизнь.
Ну господи, сказал и сказал. Имеет же право даже талантливый человек на свое отношение (чем бы оно ни было окрашено) к нашему прогрессивному строю, к поэтам и поэзии…
Гений-то в этом деле у нас один. По-прежнему. Ревновать бессмысленно. Из этого источника пейте – там чисто! К Евтушенко часто возникало настороженное внимание с оттенком недоверия, а то и раздражения. Мелькает, ездит всюду, выступает постоянно, представляет кого-то, что-то (то есть себя), охоч до общения с широким кругом известных людей… Порой в его стихах даже возникал восторг от славных дел.
Не так откровенно, как у Владимира Владимировича, так и расплата не та.
В огромном юбилейном застолье на природе с музыкантами на дереве (там была площадка с лестницей) Евгения Александровича назначают тамадой, и в его честь грузинская певица на русском языке (надо же, выучила) поет гимн России. Старый сталинский гимн с новыми словами Михалкова. Не разделяя восторга по поводу этой песни, Евтушенко встает. Проклятый советский ген.
В нем было желание всё попробовать, испытать, что ли. Он был уверен, что может всё, за что возьмется. Не боялся и не стеснялся. Врожденный неофит. И получалось! Он был прозаиком, актером был, режиссером художественного кино, журналистом, издателем (за антологию современной поэзии, огромный и успешный труд, тоже будем ему благодарны), читал лекции, свои стихи читал блестяще и, увлекшись фотографией, снимал хорошие карточки и выставлялся. Правда, подписи к фотографиям ему не удавались.
В нем была какая-то наивная простота. Часто обаятельная.
– Какая замечательная фотобумага, Женя. Это матовая?
– Сейчас посмотрим! – говорит мастер и пытается открыть светозащитный конверт с выставочной бумагой «Илфорд».
Кажется, он недовзрослел и верил, что человеческие отношения, раз возникшие, имеют шанс быть продолженными. В сериале о литературных шестидесятниках, который рассказывает о поэтах недавнего прошлого, есть эпизод с авторским к нему отношением. Но я в сцене приезда в Москву кубинского лидера, с которым Евтушенко недавно выпивал и братался в Гаване, не увидел ничего унижающего поэта. Он по-приятельски несколько раз окликнул своего знакомого бородатого вождя, а тот даже не повернул голову на приветствие, как заурядный партийный мудило. Мог бы хотя бы остановиться или на ходу спросить:
– А вы кто такой?
– Женя, поэт!
Крупный поэт, добавим за него.
«Я брат твой» – эти слова сказал не я
Вот Вахтанг Кикабидзе. Ему дали российский орден, а он не взял. Обиделись.
А ты бы взял?
У тебя на дорогах стоят русские танки. Военные самолеты летают над головой без всякого разрешения. Угрожают тебе оккупацией. Унижают словами и действиями.
Война в твоем доме, и те, кто с тобой воюет, отмечают тебя высокой правительственной наградой. Ну-ка, получи! Как ты будешь смотреть своим друзьям в глаза, женщинам, любящим тебя, просто грузинам? Да и как ты будешь смотреть в лицо русским, которые видят в тебе не только прекрасного актера, музыканта и певца, но мужчину. Они ведь рукоплещут тебе на концертах и кричат: «Буба, молодец!» – не только за музыкальность и невероятное обаяние, но и за готовность к поступку, которую угадывают в тебе.
Вот и он!
Кикабидзе был нам родным со своим хрипловатым голосом, со своими симпатичными, невероятного достоинства героями, пришедшими в нашу жизнь вместе с фильмами «Не горюй!», «Мимино», «Фортуна», снятыми Георгием Данелией. (Так достоверно не сыграешь, не обладая качествами персонажей.) Он и остался нам родным. Ну да, не всем. Но тем, кто открыт для верного и нежного общения и у кого в уме память о наших двухсотлетних дружеских отношениях.
Грузия всегда была нам ближе всех соседей. По вере, по открытости, по культуре. Лучшие русские поэты (Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Ахмадулина…) в своих переводах дарили нам возможность почувствовать красоту и глубину грузинской поэзии. Мы знаем и любим грузинское пение, театр, кино, прозу и даже футбол. В старые времена грузинские князья считали обязательным служить в армии Российской империи. У нас в этой прекрасной земле есть свои могилы. На горе Мтацминда в Пантеоне хранится прах великого Александра Грибоедова и его жены Нины Чавчавадзе. «Зачем пережила тебя любовь моя», – на могильном камне написала она, всю жизнь хранившая верность его памяти.
Я не хочу, чтобы эти слова были написаны на пепелище нашей любви к Грузии… Не дай мне бог ее пережить.
Мы рискуем потерять родных, отгородившись унизительным для них визовым барьером. Но они не хотят терять тех, кого любят, и говорят: приезжайте к нам, ребята! Мы вас примем радушно, славно и спокойно. Улыбнемся вам. Мы скажем «здравствуйте» на нашем общем русском языке. На котором большинство по-прежнему говорит прекрасно.
Зимой, после Нового года, я прилетел в Грузию самолетом, который был набит русскими людьми. Они были напряжены, потому что знали, как сложно попасть в Россию, и настороженно гадали, что их ждет в Тбилиси. Выйдя из самолета, они протянули вежливым контролерам свои российские паспорта и через одну минуту стали гостями Грузии. Каждый прилетевший при этом получил от пограничника бутылку грузинского вина «Саперави». Просто так.