Эти люди вернулись в удаленную, теперь, к счастью для нее, самостоятельную Грузию, некогда бывшую частью общей Родины. И эта Грузия, к их удивлению, сохранила любовь к своим русским друзьям.
Среди символов наших связей, действительно
не поддающихся дрянной политической коррозии,
и имя бывшего барабанщика из группы «Орэра»,
прекрасного артиста
Вахтанга Константиновича Кикабидзе.
Он был кумиром большой страны. Он пел русские
и грузинские песни. Он любил и дружил.
Он любит и дружит.
Спасибо, Буба! Мы такие же.
Годы, прожитые вместе,
как ты и пел, наше
богатство.
Тайная жизнь Владимира Спивакова
Случай, не имеющий отношения к основному тексту. Тем не менее слушай! Механик мне рассказывал: он был зимой во Французских Альпах, куда его пригласил друг, чтобы он покатался на подъемниках. На лыжах умеет только по пологому, поскольку шестьдесят лет назад пробовал съезжать с горок Феофании, что под Киевом, на равнинных «дровах», и у него не все получилось. Полужесткие крепления с ремешками без конца раскручивались, и поэтому в нагрудный карман куртки с начесом он положил пассатижи, чтобы подтягивать механизм. Увидев на склоне девушек в лыжных костюмах, начисто скрывавших естественные изгибы тела и потому оставлявших простор для прекрасных домыслов, он поднял бамбуковую палку, призывая их посмотреть, как он сейчас лихо прыгнет с (дай бог если метрового) трамплина, и поехал. Они стали смотреть.
Он скатился на бугорок, присел для дальности полета, и тут крепление на одной лыже отвалилось. Разляпавшись, как медуза, он рухнул плашмя на грудь, из которой пассатижи выломали ему два ребра. Обретя дыхание, Механик бросил взгляд на девушек. Они уходили по лыжне, мелко семеня палками и некрасиво от неумелости хода отставив попы.
Теперь, лихо спустившись в подвесной кабинке из своей деревни в Куршевель, дурная слава которого сравнима для нас с развратным автомобилем «Лорен Дитрих» (он же «Антилопа Гну»), описанным Ильфом и Петровым в «Золотом теленке», Механик отправился на званый (то есть бесплатный для него) обед в модный ресторан «Трамплин», расположенный у станции подъемника.
Полдюжины эскарго (виноградных улиток – для тех, кто не всякую зиму обедает в этом славном городке) стоили семнадцать евро. Зажмурившись и понимая, что это могут быть последние эскарго в моем опыте, заказал дюжину и, испытывая неочевидные муки совести, выбирал горячее, глядя исключительно на правую сторону меню. Самое дешевое блюдо – колбаски с требухой – тянули на двадцать два евро. Заказав одну, обратился к официанту, в котором угадал жителя Закавказья.
– Это похоже на абхазури, Артур?
– На купаты, – сказал армянский официант, пятнадцать лет проживший во Франции.
Вокруг было много соотечественников, приехавших покататься на чудесных склонах. Некоторые были умеренны в еде и, скоро перекусив, уматывали в горы. Не спешили только девушки богатых русских с простецкими, но загримированными, как для «Ла Скала», лицами. Они ели руками устриц, размазывая помаду вокруг надутых губ.
– Что они здесь делают, если не едят?
– Покупают, когда не на горе, – сказал Механик. – Я сходил, приценился. Там недалеко. «Ну, – говорю по-английски бойкому продавцу бутика. – Почем босоножки?» – «Вам на эту погоду? – Он не без юмора кивает на разъезженный снег за стеклом витрины. – Вот. Всего за тысячу триста евро. Они без платформы. Дама полнее ощутит тонкой подошвой, какой прекрасный снег в Куршевеле». – «Стыдно предлагать клиенту такую дешевую обувь». – «Возьмите сумочку из крокодила». – «Сколько?» – «К вашему сожалению, за тридцать тысяч утром продали. Осталась только за двадцать тысяч евро». – «Я похож на человека, который купит своей женщине сумку всего за двадцать?» – «Нет! Может, выйдем на улицу, покурим? – сказал любезный продавец. – Раньше русские покупали за столько, за сколько мы продавали. Теперь мы им продаем за столько, за сколько они покупают». Вот такая картинка. Ну как?
– А послушай-ка, Механик, что я тебе расскажу.
Спиваков говорит, ты давно не был в Тбилиси. А с «Виртуозами Москвы» мы не были там очень давно. Поехали с нами! Даем один концерт. Когда-то принимали хорошо. Теперь – не знаю. И еще: Патриарху-Католикосу Грузии скоро восемьдесят пять. Ты знаешь, что Илия II пишет музыку. Мы придем к нему с оркестром и поиграем в подарок. Знаю. Он и стихи пишет, и иконы. Конечно, пойдем.
Концерт был на Плеханова, в зале имени Володиного товарища Джансуга Кахидзе. Я его знал, и вы его помните по фильму Отара Иоселиани «Жил певчий дрозд». Там он играет дирижера, то есть самого себя.
Чудесные лица женщин и мужчин, пришедших слушать музыку. Зал полон, а на улице все еще стоит толпа молодых в основном людей, которым не досталось билетов.
– Вахо, – сказал Спиваков директору зала Вахтангу Кахидзе, дирижеру и сыну дирижера. – Давай поставим стулья на сцене за оркестром и пустим всех.
– Не будут вам мешать?
– Нет.
И пустили всех. Я сидел в этих рядах и снимал Владимира Спивакова с редкой точки, когда во время музыкальной работы было видно его лицо. Это был отдельный спектакль.
После триумфального концерта и визита к Илии II, который был истинно растроган, услышав в исполнении оркестра с мировым именем написанную им «Аве Мария», мы отправились в Ереван, где история со стульями для безбилетной молодежи повторилась.
По дороге из Тбилиси в Ереван у нас было достаточно времени, чтобы поговорить вовсе не о музыке, а о тех тихих делах, которые доставляют Владимиру Спивакову счастливое ощущение участия в коррекции чужих судеб, порой с музыкой не связанных вовсе.
Тема эта, несмотря на наши дружеские отношения, всякий раз повисала в воздухе, едва я в нее углублялся. Володя отмахивался и говорил, что многого не помнит, потому что не считает для себя обязательным запоминать. Тем не менее что-то он упомянул в разговоре, кое-что я знал, а некоторые истории рассказали люди, которые работают и живут с ним рядом. Описание, пусть не полное и конспективное, этих его – скрытых от публики – дел мне кажется важным.
Слышишь, Механик? Такое теперь время, что компромат нарыть много легче, чем узнать про добрые человеческие поступки. Особенно если человек совершает их не во имя создания образа, а потому что ему нравится быть нравственно чистым перед собой. Ну да, для себя. Хочешь быть хорошим – будь им.
Вот несколько сюжетов о тайной жизни Владимира Спивакова.
Однажды Владимир Теодорович летел из Америки с попутчиком Вячеславом Фетисовым. Прославленный хоккеист, предложивший помочь музыканту поднести сумку, справился с весом, но был озадачен:
– У тебя там что, гантели?
– Нет, ноты.
Эту сумку в Шереметьевском аэропорту взялся нести носильщик. Он поднял ее и с трудом потащил к самолету.
– Вы плохо себя чувствуете? – спросил Спиваков.
– Сустав надо менять. Но очередь на три года, если по квоте. А на платную денег нет. Живу с женой в коммуналке, родителей нет.
– Давайте я сам понесу.
– Нет, это моя работа.
У самолета музыкант сказал носильщику: «Соберите документы и ждите моего звонка».
Вернувшись в Москву, позвонил: «Идите в Боткинскую. Я всё решил».
И правда, решил.
Через два года пришлось решать со второй ногой. На этот раз операцию сделали в тридцать первой больнице.
Теперь в праздники – на Рождество, на Пасху, Благовещение – Алексей Ватолин (фамилию я пишу для Спивакова, который ее не знает) звонит Владимиру Теодоровичу и говорит: «Спасибо! Я поставил за вас свечу!»
Пусть горит.
Евгению Кисину было пятнадцать с половиной лет, и его родители обратились с просьбой к тогдашнему директору «Виртуозов» Роберту Бушкову помочь заменить Жене прокатное пианино на более новое, потому что на старом он выбил половину клавиш.
Спиваков подумал, что скоро Кисину шестнадцать и грех не подарить ко дню рождения этому гениально одаренному юноше достойный инструмент.
Он узнал, что один человек, уезжающий навсегда за границу, продает маленький кабинетный «Стейнвей», правда, довольно дорого.
Спиваков продал картину Коровина из своей коллекции за шестьдесят тысяч рублей. Тогда это были большие деньги. Положил их в конверт, конверт в карман брюк и пошел покупать.
– Сколько стоит ваш рояль?
– Сорок тысяч.
Поскольку торговаться он не умеет, отсчитал из конверта деньги и отдал. И тут увидел на стене старинную икону.
– Вы не хотите расстаться с этой доской?
– Если отдадите мне сдачу, что осталась от рояля, – забирайте.
Инструмент отвезли Кисину. На клавиатуре лежала записка Спивакова: «Дорогой Женя, на этом рояле ты сможешь добиться еще больших успехов, чтобы радовать свою публику».
Женя пришел домой, посмотрел на инструмент, закрыл крышку и с мамой и учительницей поехал в Дом творчества композиторов, куда по просьбе Спивакова его определил Тихон Хренников, чтобы он мог там спокойно заниматься.
Всю дорогу он молчал, но когда доехали до Рузы, он попросил остановить машину, выскочил на снег и стал прыгать и кричать: «У меня есть рояль!»
– А икона? – спрашивает Механик. – Осталась у Спивакова?
– Нераспакованная, она действительно лежала в доме Владимира Теодоровича двадцать девять с половиной лет.
Во французский Кольмар на первый (из тридцати теперь) спиваковский фестиваль приехал из Страсбурга игумен Филипп, настоятель строящегося храма Всех Святых, и попросил войти в попечительский совет. Володя отказался. Быть свадебным генералом ему не хотелось. Но потом с этой же просьбой прислал письмо Патриарх… Строительство тормозилось из-за нехватки денег. Богатые компании по просьбе Спивакова помогли избавиться от долга, а он стал думать, чем может помочь сам.