Еще – она трепетна. И откровенна.
Слова и музыка придуманы не Камбуровой, но принадлежат ей неоспоримо.
Так, как поет она, не поет никто. Направленно. Точно тебе в душу.
С ней не споришь и не соглашаешься, только счастливо удивляешься открытию смысла, который не то что был скрыт, а ждал момента, когда его узнáют и предъявят. И ты немедленно начинаешь дружить с этим твоим открытием стихов. И музыкой с необыкновенно доверительным Звуком, который вот уж точно принадлежит только Камбуровой.
В современной русской культуре ее имя записано отдельной строкой.
Безупречный отбор поэтического материала сочетается с тонкой, умной (возможно ли такое определение?) музыкальностью. И отвагой. Тихая и непреклонная, она с азартом и нежностью будет защищать всех, кого любит. Неважно, на двух ногах они гуляют по земле или на четырех.
Мне казалось, что природа не потратила много усилий на ее организаторские способности, однако она придумала и осуществила невиданный в мире Театр песни. Не пространство со сценой для исполнения песен, а именно театр. Небольшой, уютный, откровенный, дружественный зрителю, очень похожий на своего основателя.
Театр Камбуровой любит людей. Он окутывает их безупречной музыкой и точным словом, которых так не хватает в нашем когда просторном, когда тесном пребывании, переполненном мусорными шумами из телевизора, радио, эстрады. Работая с ней, певцы обретают качества профессиональных артистов, а режиссеры получают возможность реализовать отличные от других сценических площадок замыслы. (Вспомним чарующие спектакли Ивана Поповски.)
Мой добрый и любимый друг Лена как камертон. Ни в жизни, ни в искусстве не возьмет фальшивую ноту. И мы, почитатели, просим этот товар ей не предлагать.
Теперь середина лета. У нее день рождения. И будь в мире нормальная (ну, хотя бы) обстановка, собрались бы друзья в маленьком, но вполне драгоценном театре недалеко от Новодевичьего монастыря, чтоб устроить самодеятельное пение (пусть без Окуджавы, Фоменко, Петренко, которые выступали у Камбуровой как гости, но с Кимом, Дашкевичем, Никитиным, Юрой Норштейном… И нами – «как-уж-можем»).
В этом пении, кто бы ни вышел к микрофону,
не была бы нарушена гармония нашей любви.
И тональность будет точная:
мы нужны друг другу.
P. S.
А как мы с Леной пели дуэт Одарки
и Карася из оперы Гулака-Артемовского
«Запорожец за Дунаем»! Овация!
Собственно, пела она.
Я был в малиновых
штанах.
Доктор Сыркин. Человек должен умирать здоровым
Болезнь – признак жизни, хотя и обременительный.
Строго говоря, хотя не всякий раз удается, но и жить здоровым лучше. На этот счет заведены специальные люди – врачи, которые призваны освободить нас от недуга или хотя бы от боли. Но никогда от смерти, потому что смертность – стопроцентна. И все попытки продлить жизнь до бесконечности входят в бесперспективное противоречие с точным божественным расчетом. Не продуктивен для продления жизни? (Вот где бесконечность.) Значит, бесполезен. Безмерна твоя власть или нет никакой, богат ты или бесконечно богат – не имеет значения. У тебя все получится, как до тебя получалось. У всех.
Продлить путь, сколько можешь и хочешь, и прийти к цели своими ногами самому – вот задача. Не дать никому, особенно власти, которая сама живет в неосознанном (или осознанном) страхе ожидания своего конца, прервать твое движение. А рая не будет.
Война бессмысленна, а подготовка к ней нормальных людей – преступна. На мой взгляд. Им надо идти по миру своей дорогой. Не по войне. Умирать не хочет никто. Но население, инфицированное дрянной государственной политикой, не против того, чтобы где-то кого-то убивали.
А ведь это все равно нас убивают, если мы люди.
И тут доктор.
Он за то, чтобы мы выжили свое время. И дольше шли до цели, не потеряв радости от движения. Без боли. Он не говорит про рай, он, в идеале, только стремится избавить нас от ада. Значит ли это, что хороший врач объединяется с пациентом в молчаливом сопротивлении? Он просто делает свое дело. Зная и умея.
Профессор Сыркин – такой доктор. Его пациенты живут долго, и он не хочет, чтоб им приказали долго жить. Терапевты, кардиологи не совершают одномоментных ярких подвигов «пришил-отрезал-победил». Они тактично кропотливы, долговременны и часто со скрытой иронией относятся к болезням. Но не к больным.
«Первую половину врачебной жизни я назначал лекарства, – сказал он как-то, убрав из моего рациона модные и недешевые таблетки. – А вторую половину я их отменяю».
Очень давно (тогда он еще назначал) я познакомился с Абрамом Львовичем, когда он спас Аркадия Райкина, у которого случился инфаркт на концерте в Кремлевском дворце. И спасал его после этого еще много лет. Битов, Андреев, Тарасова, Волчек, Ширвиндт – известные имена, и общаться с ними доктору интересно, но лечит он не имена, а людей, и вылечил их изрядные тысячи. И достойных учеников наплодил немало, и по сей день занимается со студентами, прививая им среди многих знаний важнейшую установку для действительного врача: защити!
«Я вами доволен!» – говорит он, и это означает, что ты можешь жить дальше, в том числе и его заботами.
У меня тоже есть желание сказать профессору, что я и другие его принужденные друзья им довольны. Но эти слова будут означать благодарность за себя, а не за исполненную заботу о другом. В этом разница между нами.
Светило – так когда-то называли врачей,
чьи профессиональные
и нравственные
качества были безупречны.
Врач нужен только живым. А политрукам сгодятся и мертвые.
Из них получаются иной раз удачные примеры.
Мне примеры не нужны. Мне нужны живые
сограждане. Я – за страну
врачей.
Паола Волкова. Очевидец историй искусств
О ней писать мне как-то не с руки, не тот жанр, а рассказать – пожалуй. Тем более что она была блестяща в беседе. На девятом десятке лет она оставалась равноправным и равносильным партнером любой «высокой» компании. Нет, какой там «равносильный»… За ней надо было тянуться, чтоб не потерять ее расположения и интереса. (Она читала историю искусств во ВГИКе и на Высших сценарных и режиссерских курсах, писала книги и просвещала как историк искусства телезрителей канала «Культура».)
Паола дружила с Гуэррой. Она со многими дружила: с Тарковским, Мамардашвили, Соловьевым, Хамдамовым… Но с Тонино Волкова была особенно близка. Она помогала издавать его книги в Москве, писала замечательные статьи, беседовала… У него дома в Пеннабилли мы и познакомились. Общаться с ней было удовольствием. Надо только слушать.
Она рассказывала, что учила почти всех кинематографистов (кто хоть чему-нибудь учился), и я обнаружил, что она очень много знает и свободно оперирует знаниями. Не то чтобы она их собирает для того, чтобы процитировать, а они спокойно из нее выходят. Я оказался для нее благодатным материалом, потому что памяти у меня нет, и она мне могла рассказать историю, потом, через месяц-полтора, когда мы встречались, опять тот же сюжет, и я с большим интересом слушал. Потом она спохватывалась:
– Я же вам это рассказывала!
– Да. Но я все равно ничего не запомнил, так что в следующий раз вы опять можете всё повторить.
Она никогда не выглядела приблизительно и одета была продуманно. Паола Дмитриевна знала, что ей идет, и как бы невзначай надевала все то, что точно шло ей, но при этом говорила: «Я так похудела, просто нечего носить».
Стремление быть в форме очень роднило их с Тонино Гуэррой. Он всю жизнь выходил к завтраку: пиджак, пуловер, рубашка, ну, естественно, брюки вельветовые, очень часто красивые, и ботинки отчего-то с белыми шнурками. Словом, он всегда был одет. Может быть, стирал таким образом свое крестьянское происхождение… А происхождение Паолы мне неведомо. Как и ее женская жизнь. Хотя она часто рассказывала сюжеты про знакомых ей удивительных и знаменитых мужчин. Я тешил себя надеждой, что с кем-то из них у нее были какие-нибудь отношения. Пусть хоть виртуальный, но роман. Хотя какой с ней мог быть виртуальный?
Она была чрезвычайно склонна к игре, но до какого уровня, до какой границы она доходила, я не знаю, потому что точно так же, как Паола Дмитриевна рассказывала о бесчисленном количестве поклонников, она, как бы в порядке немедленного исправления и схождения с пути порока, тут же рассказывала, как любила мужа и как они замечательно жили. Причем это могло быть в одной фразе. Потом она моментально все это стирала и рассказывала опять какие-то истории.
Она жила вне времени не в том смысле, что она жила вне нашего времени, а вообще вне границ Времени. Она спокойно оперировала историческими фактами. Надеюсь, что точно. У нее была феноменальная память, и знания ее не обременяли. Поэтому она не старалась привести всякий раз разговор к тому, что она знает. Как старый троечник, я понимал, что идти на экзамены, в каком бы институте ни учился, а я учился в разных, надо либо зная всё, либо не зная ничего. Зная всё, ты свободен, потому что можешь вольно оперировать информацией. Не зная ничего – тоже свободен, потому что тебе все равно, о чем врать. Я даже помню позорное свое сдавание в университете иностранной литературы, когда я не знал какую-то очевидную вещь, связанную с Рабле. Но потом я так Рабле полюбил, что даже брал его в путешествия. И могу цитировать разговор Панурга с Труйоганом с огромным удовольствием, потому что там ключевой вопрос, который мы тоже обсуждали с Паолой Дмитриевной, – жениться Панургу или не жениться. То есть делать или не делать, быть или не быть. Это ведь все одного сорта вопросы, и когда Труйоган сказал: «Ни то ни другое, но: и то и другое», – я понял, что он настоящий философ.
О философах у нее тоже было свое представление, потому что она близко дружила с Мерабом Мамардашвили и с Александром Пятигорским. Мне повезло, что у нас возникали общие знакомые.
Не общих знакомых я опасался. Потому что она ревниво относилась ко всем «посторонним» связям, которые не касались ее лично или ее друзей. То есть друзья за пределами Паолиного ареала были опасны. Они могли привести неизвестно куда, а главное, увести от Паолы. А она очень дорожила кругом.