Однажды я увидел у нее портрет Мамардашвили и сказал, что я с Мерабом был дружен, хотя на дружбу нам не хватило времени его короткой жизни, у нас с Волковой появилась еще одна чрезвычайно важная тема для разговоров. Если бы у меня была память, как у Паолы, я бы мог написать довольно большую работу о нем, потому что мы летели из Америки двенадцать часов с посадкой, выпивали (тогда можно было) и разговаривали. Собственно, он разговаривал. А я пытался понять его и даже понимал, что он говорил, но, увы, я не мог бы воспроизвести.
Паола и Мамардашвили были связаны внутренним пониманием жизни. Возможно, она тоже была благодарным слушателем, потому что едва ли она могла поддерживать серьезные разговоры с мыслителями на равных. В философских спорах желательно быть хотя бы отчасти грузином, потому что грузин, даже если он не философ, начинает партию в беседе со слова «ара». Это значит «нет» сначала, а потом уже всё, что думаешь. То есть нужно сопротивляться.
Паола, как мне кажется, не хотела сопротивляться, она хотела поддаваться. Потому что она прекрасно понимала, что так она больше узнает… Разумеется, как сильная личность, она могла сказать слово «нет», неприятия, но порой все равно выполняла обязательства, которые ей были в тягость. И лекции, случалось, ей не хотелось читать, но она читала, чтобы продолжать отношения с добрыми людьми. И по данному слову делала не очень обязательные книжки… А хотелось делать другие.
Но так и не успела Паола Дмитриевна Волкова написать те – свои тексты, которые оставили бы ее нам такой, какой она хотела сохраниться в нашей жизни. Например, она не сделала вторую часть замечательного «Моста через бездну». А книга была почти готова. И не написала «Мое Садовое кольцо». Это были бы чрезвычайно ценные и любимые ее (много раз слышал) воспоминания. Жизнь невероятных людей, сохранивших и творивших культуру, которых она любила и знала. А знала она много.
(Куда это все девается? Неужели природа столь расточительна?)
Паола была невероятно наблюдательная, ироничная и смешливая восьмидесятилетняя молодая женщина, любившая и понимавшая жизнь.
Смеялась она хриплым громким смехом. Порой в неожиданных местах.
– А что, собственно, такого смешного вы услышали?
– Ну как же: это так, а это так!
И я понимал, что это действительно может быть смешно. Она не была скрытной, но она была бережливой, как мне кажется. Она берегла все, что в ней было. Но ей постоянно хотелось поделиться своими знаниями обо всем. И, кажется, она не вполне понимала, что она сама по себе такой бриллиант, который хочется каждому приложить к себе, подержать и полюбоваться. Ей обязательно надо было заинтересовать собой людей. Она считала, что если будет рассказывать про барокко, возрождение, русские иконы, Древнюю Грецию, модерн, равно как и про современных мастеров, или истории про друзей и общих знакомых (незлобивые и, с ее точки зрения, познавательные), то таким образом она будет цементировать свои компании. Она хотела всех передружить. Но понимала, что это невозможно.
Она была не простым предложением, несмотря на всю свою ясность. Она была сложносочиненным, причем сложно сочинила себя сама. Не удивлюсь, если мы узнаем о ней какие-то неожиданные подробности, которые не знали при жизни, хотя многие с ней дружили близко.
Кого Паола любила, она всех объявляла. Просто выходила и, как шпрехшталмейстер: «А сейчас на манеже мои любимые друзья», и дальше пошел перечень очень большой. Если ты неосторожно называл какую-нибудь известную фамилию приличного человека в искусстве, то обязательно оказывалось, что Волкова, либо его учила, либо с ним училась, либо с ним работала либо она ему помогала. И самое поразительное, что это все было правдой.
Паола Дмитриевна Волкова не была ученым искусствоведом… Она, скорее, была внедрителем культуры, то есть она продвигала ее в массы – в массы кинематографистов во ВГИКе или на Высших режиссерских курсах, а те уже распространяли. И потому, что она была на связи с людьми молодыми, много моложе ее, впоследствии (а в начале карьеры учила пониманию искусства и ровесников) она и выработала в себе манеру осовремениваться. Да и не назовешь ни одного человека из окружения Волковой, который был бы ее старше. Разве что Гуэрра, но Тонино сам был молодой. Тип такой. А остальные: Соловьев, Хамдамов, Сокуров, Балаян… Я про женщин не говорю. Женщины все были много моложе ее.
Даже ученики воспринимали Паолу не как классную даму (в любом смысле), а как любимую подругу или подружку (там какая-то разница есть). И подмигивали друг другу в разговоре. Но самое-то любопытное, что и она подмигивала сама себе. Все, радуясь, играли друг с другом.
Однажды я смотрел балет с Плисецкой, может быть, «Лебедя»… Прима закончила движение рукой, и я вдруг увидел след этого движения. Он был не в том воздухе, которым мы дышали, и не на той сцене, где она танцевала, а в пространстве, которое у меня внутри. В реальности-то его не было, но я его увидел.
Так случается не только в искусстве: человек умно закончил блестящую мысль, повернулся и ушел. Ты не помнишь ее в точности, но чувствуешь: это нечто сделало тебя богаче, может быть, чуть лучше, может быть, точнее.
После Паолы Волковой остался след этого веселого образовывающего дружелюбия. Может быть, еще лукавой откровенности. Потому что она была бы не женщина, если б она не лукавила, она любила притворяться и, кажется, была мистификатором на гонораре. Гонораром была радость, которую она доставляла себе и другим.
Там, где теперь Паола, очень много народу, и, наверное, можно потеряться, но я стопроцентно уверен, что Паола всех знакомых найдет. Она со всеми передружится. И она будет очень нужна. Правда, ей сказали, что там нельзя выпивать даже иногда, как она привыкла в компании, это ее расстроило. Зато беседовать можно сколько угодно.
Впрочем, я не думаю, что друзья уходят,
чтобы нас там дождаться.
Здесь надо жить и здесь надо быть человеком.
Нечего рассчитывать на то, что когда-нибудь ты отмолишь
все свои грехи и будешь потом (если там что-нибудь есть)
комфортно себя чувствовать.
Паола Дмитриевна была безупречна,
как все люди, которых мы любим и к которым
при жизни мы предъявляем повышенные претензии.
А упрекнуть можно
лишь самого себя за то, что ты
их не полностью распознал.
Бог даровал забвение именно
для того, чтобы человек
вспоминал.
Люби и асисяй!
Надо уметь жить счастливо, и будешь любим и знаменит среди тех, кто хочет быть обрадованными.
А как это уметь?
Мастерство это, разумеется, подарено Природой. Но тебе дано распознать его в себе. И играть! Репетируй одно, а играй по обстоятельствам. Может, вовсе другое. Доставляющее тебе радость. И другим получится.
Упаси себя от пропаганды правильной – не знаю, что это такое, – жизни, жеманства, сложных слов и стремления возвыситься. (Это убого – чувствовать себя выше окружающих тебя. В чем, собственно, выше, милый?)
Ты другое чувствуй: наивную радость детства. Глазами оцени мир ответственных, серьезных, унылых, важных, облаченных в серое и черное, невыносимо занятых решением судеб какого-то мира, совершенно ненужных природе и тебе людей. И посмотри на себя с высоты начального человека. Многое увидишь.
Но не приседай. Никогда ни перед кем не приседай!
(Можешь прилечь, если перед тобой женщина и она не возражает, но и перед ней не приседай.)
Люби и асисяй!
Как умеешь, так и асисяй. Плохо не получится. Это не бывает плохо. Найди в себе клоуна и балуй его. Не стесняй себя. Если твоим друзьям, любимым, детям и другим прохожим по твоей судьбе хорошо с тобой, почему тебе с этим человеком должно быть плохо?
Ну асисяй же!
Славик Полунин! Ты ничего для меня не сделал специально. Просто поделился тем, что своим чудным, нежным талантом нажил. Да еще превратил нас в искателей. Благодаря тебе мы порылись в своих душах и нашли там, пусть иногда в виде печальной сливы, красные носы клоунов.
Вот и спасибо! Ибо добрая душа с красным
клоунским носом человека
живущего не обидит.
Асисяй дальше!
Мой выбор – отец Алексей Уминский
«Мир сошел с ума». Между тем он никогда в нем и не пребывал. Недаром некоторые люди, признанные (или не признанные) своим временем, были оставлены «на потом» и, к счастью, сохранились островами (или небольшими архипелагами), омываемыми морями дурновкусия, жестокости, жадности, зависти, нетерпимости, да просто глупости…
Были бы все талантливы, честны к себе, доброжелательны к другим, какими ровными, постыдно счастливыми были бы мы. А если б еще соответствовали наши ночные мысли дневным поступкам! Беда просто, каким хорошим стало бы население.
Но сколько сил этим идеальным персонажам предстояло бы потратить на борьбу с собой! Чай, недолго длилась бы жизнь совершенного человека.
Тут и пример.
…Был ли Он Сыном Божьим или от Бога обладал несравниваемыми качествами – знаний нет. Их заменяет вера – субстанция хрупкая, ненадежная, подверженная выбору и умирающая в каждом из верующих вместе с ним. Сохраняются слова и символы, которые веру отличают: материальные знаки нематериальной веры, детали бывалого или небывалого. Тщательный многократный пересказ этих деталей в текстах ничего не подтверждает, кроме желания предположить, что они были.
Значит, верим, что были.
История толкования жизни и смерти совершенного человека препоручена нами специальным людям, которые духовно, а в лучших случаях и душевно, призваны проникнуть в Его Послание к нам, несовершенным. Они же трактуют отражения Его жизни и смерти, которые дошли до нас в письменных источниках Евангелия, записанных талантливыми новозаветными журналистами Матфеем, Марком, Лукой и Иоанном с разной степенью наблюдательности и преданности.
Наверное, мы и сами могли бы читать священные книги, если есть потребность и понимание, но преодолеть себя легче и правильнее, объединившись с проводником (если не поводырем) – лицом безусловного доверия, которого мы сами наделяем правом судить наши поступки и от которого ждем не указаний, конкретных действий, но понимания, как избавить свою душу от страхов.