До появления религии, политики и искусства было еще далеко.
К тому времени, как Александр Гаврилович вырос, Гаврила Калистратович еще раз побывал в Америке уже как уважаемый профессионал. Известная сталелитейная компания пригласила его опять в Питсбург. Якобы похвастаться своим производством, а на самом деле выпытать: тем ли они идут одним (из двух) путем в прибыльном деле изготовления кокса.
Вот водят его по заводам – красуются. И все спрашивают: «Ну?..»
А Гаврила покуривает «Беломор», косит на сопровождающего из наших органов, присматривающего, чтобы он не выдал государственную тайну производства кокса, и молчит. Только когда время подошло прощаться и уже куплены были в заводской лавке подарки для жены и детей, сказал Гаврила Калистратович своим бывшим учителям:
– Занимаетесь вы…! – Тут он, понятно, употребил слово с продуктивным корнем, который те уже понимали.
– Значит, метод наш тупиковый! – ахнули американцы. – Спасибо вам за совет.
– Чего там, пользуйтесь, – сказал Талалаев и улетел с часами и горжеткой в Макеевку, по дороге сокрушаясь, не сказал ли лишку.
– Как там американцы? – опять спросили в семье.
Позвал он повзрослевшего сына, закрыл дверь, чтоб ни звука, налил по стакану и сказал:
– Не различаю.
– Совсем?
– Ну, разве что дураки там стеснительнее.
– И только?
– Да. Люди все одинаковые…
– Посмотрим, – сказал Александр Гаврилович с сомнением и пошел учиться в медицинский институт на кафедру патологической анатомии, где, овладев знаниями и навыками, легче распознать, чем различаются люди и в чем схожи. Открытию, которое он сделал, было далеко до Гаврилиного «не различаю». Но и оно кое-что значило: навскрывав изрядно, Александр Гаврилович обнаружил, что организмы одного пола были устроены… одинаково даже (sic!) у членов КПСС и беспартийных. Поделившись своими выводами со знакомыми терапевтами, которые пользовали еще живых, и услышав от них, что, и правда, разницы нет, «разве что беспартийные дураки стеснительные», Александр Гаврилович совсем было решил, что отец прав, однако научная этика требовала довести исследование до конца.
– А нет ли у них какого-нибудь специально партийного органа? – спрашивал Талалаев своего учителя профессора Синельникова, путешествовавшего с телом Ильича в Тюмень во время войны. – Не говорил ли ваш патрон профессор Воробьев, вскрывавший вождя, о каких-то особенностях, о неких анатомических приспособлениях, помогающих говорить одно, а думать другое?..
Профессору нравилась пытливость студента, он обещал завещать ему доставшийся от Воробьева дневник вскрытия Ленина, но лишь после своей смерти. А на прямой вопрос ответил двусмысленной латынью:
– De mortius aut bene, aut nihil[4].
А теперь, братец читатель, редкая ты наша птица, воздадим должное Природе. Состругав человека и наделив его многими достоинствами, она соорудила нечто, называемое в современной технологии «защитой от дураков». Как ни умнеют люди (впрочем, умнеют ли?), скольких знаний ни накопят, а Натура всё способнее будет. Она словно бы знала, что человек во вторую сигнальную систему с годами натащит много такого, что хотя и украсит временное его пребывание на земле и разнообразит песнями со словами, многословными проповедями, обещаниями политиков и любовными интригами, однако может поставить под сомнение биологический самый смысл человеческого существования – то есть продолжение жизни.
Теперь мне кажется, что мы малость увлеклись украшением и не заметили, что слова, по традиции воспринимающиеся нами как блоки реальной информации, уже давно играют и новые роли. Зачастую опасные для человеческого организма (в широком смысле толкуемого автором).
Не станем включать сюда искусства, пользующие слово и большей частью не вредные. Иной раз они даже полезны тем, что дают возможность их создателям и потребителям имитировать свою необходимость пребывания в этом мире уже после того, как их биологические функции выполнены, детеныши (то есть дети) выросли и сами дают потомство. Духовный опыт человека живет, как эпифит на информативной основе слова, не отбирая у него соки, а украшая его на манер орхидеи, висящей на какой-нибудь лиане. Так что не об этом речь.
Но в политике, личном и деловом общении слово часто используется весьма вероломно.
«Все на северо-запад – защитим наше болото! Поубиваем тамошнего врага, и будет всем равный свет, еда, вода и воля», – кричит иерарх.
Идут люди в болото на северо-восток. Поубивают друг друга. Которые уцелеют, корни едят, лягушек, малярией болеют. А их иерарх с вражеским уйдут на юго-запад, сядут на сухом и едят мамонта с сатрапами. Ждут, когда дети в болоте подрастут для новой битвы.
Или: «Я полюбил вас навеки, будьте сейчас же моею!»
Та уши развесила, стала без промедления его навеки, а у него любимая жена, дети и полчаса времени.
Или: «Друг, доверься мне во всех делах».
Друг доверяется, а тот обирает его до нитки и ворует тему диссертации…
Подобные примеры можете продолжить из своего опыта. И свидетельствуют они о катастрофической ошибке Природы, но…
Но!.. Почему один, едва войдя в дверь, вызывает симпатию, а другой с порога опознан тобой как плут? Почему без слов ты знаешь, кто любит тебя, а кто нет? И что ты любишь?
Без всяких слов…
Да, братец, мы с тобой на пороге открытия, хотя живем и не в Колтушах.
А потому, дорогой мой, «без всяких слов», что Природа зарезервировала за человеком во спасение организма-человечества еще одну, третью, сигнальную систему. Подсознательную. Ею можно научиться пользоваться, но научиться произвольно использовать ее нельзя. Она несет реальную, не управляемую умом и опытом информацию. И всё.
Называйте ее как хотите: интуицией, симпатией, провидением, предчувствием – не имеет значения. Она богата возможностями, но законсервирована до той поры, пока не настанет час, когда без нее не обойтись: не спасти род, вид и особь.
Но не грустите! Многое уже сделано нами для того, чтобы снять солидол с третьей сигнальной и подготовить ее к использованию.
Ничего не узнав у учителя о тайном органе, Александр Гаврилович отправился в Москву, где, возглавив прозектуру, продолжал вскрывать разнообразных в прошлом людей, не находя опровержений Гаврилиным словам.
«Неужто отец был прав, – думал он всякий раз, отложив скальпель, – неужто не анатомия с физиологией виноваты в российских сквозняках, пронизывающих историю и современность, неужто идеология не имеет собственного органа – какой ни попадя захудалой железы, способной продуцировать вранье на манер адреналина, желчи или другого секрета?»
Унаследованный от учителя профессиональный интерес к покойному вождю привел его однажды в главную очередь страны. Будучи человеком любопытным и понимая, что все стоящие рядом с ним, гуляющие вокруг (равно как и читающие эти строки сей момент), увы, через какие-нибудь семьдесят-восемьдесят лет лягут на стол для вскрытия (смертность стопроцентна! пока), Александр Гаврилович вглядывался в лица соседей по очереди, стараясь понять: отчего их – пока еще живых – так тянет к незнакомому трупу? Будь он им родственником, или сделай для них доброе дело, или чти они его память в семьях – еще хоть как-то можно было бы понять паломничество… Но ведь ничего этого не было.
…Однако немного погодя сообразил Александр Гаврилович, что идут люди посмотреть на идеального вождя. Он достиг того, к чему многие стремились. Совершенный Мертвец.
Те, что управляли людьми, сидя в Кремле, стоя на трибуне или разъезжая на черных лимузинах, тоже были мертвыми, но до идеала им было далеко. Их физиологические смерти почти никогда не подтверждали высокого прижизненного звания нежиля, и, отойдя одним прекрасным днем в иной мир, они бывали скоро дезавуированы. Открывалось, что они состояли в обычных мертвяках, каковыми становится почти каждый, вознесясь во власть в нашей бедной стране.
«Hic locus est ibi mors gaudet securere vite[5]», – думал Александр Гаврилович по-латыни (потом он напишет эти древние слова на стене своего отделения в больнице), подразумевая медицинский смысл фразы, но теперь он, скорее, имел в виду метафору и слово трактовал как «поучают» и «руководят».
«Должно, должно быть все-таки отличие», – продолжал размышлять он на родном языке и, увлекшись, не заметил, как очередь, утончившись, втянула его в Мавзолей.
А теперь и вовсе отвлечемся от предмета и бросим слово со всеми его функциями на ветер – пусть покружится, пока мы с вами будем заниматься рассмотрением компенсаторных возможностей организма.
Заметил ли ты, братец читатель, что некоторых органов у нас по паре? Не горячись, это вовсе не дублирующие системы. Два глаза, чтобы стереоскопично видеть, два уха, чтобы слышать, с какой стороны подбирается друг, две ноздри, чтобы чуять, откуда дует ветер, руки, чтобы обнимать, ноги, чтоб бежать навстречу… И внутри кое-какие органы парные: почки там, легкие, testis у мужчин, фаллопиевы трубы у женщин работают с полной нагрузкой.
Словом, всё в деле. Но если один из пары пострадает, другой возьмется работать за двоих. И всякий раз с большей сноровкой, чем та, на которую они были способны в нормальной жизни.
Я знал циркового артиста, родившегося без рук, который блестяще стрелял ногами и был непобедим в уличных драках, и легендарного летчика Анохина, продолжавшего летать, потеряв в катастрофе один глаз.
(Рецензент моей рукописи подсказывает мне, что он знавал многих певцов без голоса и слуха и видных руководителей без головы, с одними только руками, но эти факты далеки от анатомии и физиологии. Вторгаться же в область социальной психологии – не наша задача.)