Большинство принюхалось к ним и приняло их как необходимое условие жизни.
Правда, истинный народ, не поддавшийся влиянию советской цивилизации, сохранял традиции ежедневного мытья в тазу до пояса в коммунальных кухнях и ходьбы раз в неделю в баню. Он прекрасно пах чистым паром, земляничным, хвойным, семейным, а инакомыслящие – еще и дегтярным мылом. Страна говорила о необходимости личной гигиены, как теперь о борьбе с коррупцией, и строила дворцы труда, где в туалетах до слез пахло карболкой. Отхожие места были невыносимы, но других не было для нас. А жить-то надо. Вот вам и страна после Октябрьского переворота.
Запах победил революцию и Советский Союз.
Они умерли.
А он живет.
Точнее, жил до запуска экологической ракеты на куриных пупках. Новые, благородные запахи скоро начисто вытеснят (слова «начисто вытеснят» зачеркнуты)… скоро дополнят привычные и сохраняемые нами как трудное, но светлое прошлое, обозначив вехи неизбежного будущего, с повернутой назад, чтобы не потерять из виду основные ориентиры, головой.
– Вы и вправду считаете, что рок не ведает, был ли в нашей истории умысел или она случилась нечаянно? – спрашиваю я Винсента Шеремета, летящего на шаре куда-то на запах.
– Обстоятельства ему безразличны. Он безошибочен, —
отвечает воздухоплаватель.
– Ага…
Встречи с вождями
Ленина и Сталина я видел в гробу. Мечты о них были более значительными, чем сами мумии. Тела оказались маленькими и не страшными. Знакомый таксидермист сказал, что чучела животных набивают газетами, и эта мысль мешала воспринимать экспонаты с пиететом, который вдалбливали в головы на протяжении всей короткой тогда еще моей жизни. Я верил Сталину безоговорочно до того момента, пока мой одноклассник Вова по кличке Франц не подвел меня к плакату с картой лесозащитных полос, на которую мудро смотрел Иосиф Виссарионович. «Это он придумал не сам». Я был ошеломлен. Как это не сам? А кто? Всё в этой стране придумали Ленин и Сталин. «Ленин (Сталин) в твоей судьбе, в каждом прожитом дне. Сталин (Ленин) в тебе и во мне». Так пели. И вдруг: «Не сам придумал». Беда. В марте пятьдесят третьего в почетном карауле в школьном коридоре у гипсового бюста вождя я стоял с автоматом ППШ, у которого была просверлена дырка, чтоб не стрелял, и думал, как мы будем жить без него. Альтернатива (слово, которому нас научили позже) совершенно не просматривалась. Неожиданно я получил в лоб шариком из жеваной промокашки. Это инакомыслящий шестиклассник Вова залепил в меня из трубки от вставочки, полностью игнорируя трагический момент в жизни страны и мира. Видимо, он альтернативу видел и поэтому был свободнее меня.
Спустя много лет случилось, что еще один мой друг, впоследствии известный патологоанатом Саша Талалаев, пошел в Мавзолей убедиться, что дело Ленина и Сталина живет, а самих их нет. Зазевавшись в темноте подземелья, он оступился и упал с последней ступеньки на мраморный пол, ударившись головой. Люди, шедшие за ним, поправили тело, чтобы оно лежало правильно, и продолжали свой скорбный заинтересованный путь. У них внезапно появился выбор, но они им не воспользовались, а то на гранитном блоке появилась бы надпись: «Ленин – Сталин – Талалаев». С альтернативой народоводцы разобрались последовательно. Сначала из партийного склепа вынесли здорового (слава богу, до сих пор), но так и не ставшего символом Александра Гавриловича, затем вполне мертвого Иосифа Виссарионовича, чтобы он не отсвечивал трупу, который, по коммунистической легенде, и теперь живее всех живых. (Подробно об этой истории см. текст «Люди будующего».)
Отсутствие выбора всегда было сильной стороной нашего народа, хотя ему и не хватало воображения представить нынешнего руководителя бывшим и оценить его необязательность в собственной жизни.
Мало кто помнит, но Георгий Максимилианович Маленков тоже руководил нашей страной. Этот партийный пупс остался в фольклоре речовкой: «Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков дал нам хлеба и блинков», сочиненной, по всей вероятности, каким-нибудь государственно-приближенным поэтом. Чистая сталинская премия. На самом деле ничем он не накормил, а пришел ненадолго к власти, как глава кремлевской администрации, выражаясь современной лексикой. Владел, шельмец, интригой не хуже нынешних, знал, чье рыло в пуху. И те владельца рая знали, что он знает.
Желая показать, что он не боится собственных людей, приехал Маленков в Киев и ехал в открытом автомобиле ЗИС‐110 по Красноармейской улице малой скоростью, чтобы его узнали.
А в это время с бессарабского базара шла бывшая коллаборационистка Александра Васильевна Харута. Муж ее – специалист по лифтам – очень любил куриный бульон, и потому в авоськах она несла курицу вниз головой, помидоры, огурцы, синенькие, картошку и… рыбу лещ, выловленную утром в Днепре на крючки, изготовленные на секретном заводе «Арсенал» из ворованной стратегической проволоки мастером по фамилии Гаркавый.
Она направлялась в булочную и вышла на перекресток. Тут они и встретились. Машина ЗИС‐110 затормозила. Александра Васильевна, испугавшись скрипа тормозов, остолбенела, заглянула в салон и, увидев Георгия Максимилиановича, бросила авоськи на асфальт, а затем смешивая восторг с ужасом, закричала, хлопая себя по крепким киевским бедрам: «Вот он! Вот он!»
Улица замерла. И я, спешивший на тренировку, вместе с ней. Георгий Максимилианович приложил руку к картузу и, как могло показаться, улыбнулся.
Позднее, когда сформировалась антипартийная группа: Маленков, Молотов, Каганович, – жена мастера по лифтам утверждала, что третья фраза, которую она проголосила, была: «Держите его!», но это, разумеется, было фантазией, которую культивирует наша интеллигенция и которую современные социологи практикуют в соответствии с теорией, именуемой «предсказание результата после завершения процесса».
Предвидение результатов накануне или во время действия всегда было сильной стороной нашего народа, хотя на это ему жаль было отрывать время от выпивки, квартирной склоки или партии в домино.
Никита Сергеевич Хрущев больше всего гордился, что он был хорошим клетевым на шахте. Он хвастался (не мне, моему знакомому изобретателю картофелеуборочного комбайна), что он мог остановить клеть «под обрез», как никто в Донбассе. В своем кабинете первого секретаря КПСС Хрущев оборудовал лоток с землей, где пробовал гнездовым способом сажать кукурузу приборами, изготовленными в Одессе на зонтичной фабрике, и лично испытывал механическую сеялку на конной тяге, которую вел под уздцы сельскохозяйственный министр Онищенко. Он был ближе всех к народу, но грань не переходил.
Однажды Никита Сергеевич шел в окружении знатных аграриев по Крещатику, усаженному вдоль тротуара роскошными красными каннами. Он шел в вышитой украинской рубашке и светлых штанах, подпоясанных на уровне груди, и в такой же светлой шляпе. Гармонично одетый, он приближался к красочному панно, растянутому на универмаге, что на углу улицы Ленина, где были ловко изображены все участники прогулки.
Толпа зевак идентифицировала персонажей, известных по снимкам в газетах. До универмага оставалось метров пятьдесят, когда от группы ближайших попутчиков и собеседников Никиты Сергеевича отделилась знатная звеньевая, свекловод Хобта, зашла в канны и, подняв спiдницю (укр. юбку), присела по малой нужде.
Никита Сергеевич, отдадим ему должное, не стал торопиться, а подождал героиню труда, тактично подняв руку вверх, словно показывая звезды. Мы с другой стороны улицы тоже посмотрели в рекомендуемом направлении, однако ничего не увидели. Когда Хобта, одернув платье, присоединилась к группе, он опять поднял руку. И, хотя минуту назад мы обманулись, следуя призыву руководителя, наши взоры вновь устремились в небесную пустоту.
Критическое отношение к обещаниям и лозунгам было всегда сильной стороной нашего народа, хотя всякий раз он верил, что в другой раз его обманут не те же самые, а иные.
При Леониде Ильиче Брежневе все недоданное государством народ доворовывал сам. В начале он ничем особенно, кроме бровей, не удивлял. К концу правления ведомый им народ просто млел от умиления, когда видел по телевизору, как он сам, без посторонней помощи, перебирался из президиума к трибуне. В 1967 году он бойко вышел на Московском вокзале в Ленинграде из двери под названием «Выхода нет». Сфотографировав этот момент, я отнес карточку, показавшуюся мне забавной, в газету. Редактор не разделил моих чувств. Больше с Леонидом Ильичом мы не встречались, но я много о нем слышал. Казалось, чувство сострадания к немощному человеку научит население быть более милосердным, однако в девяносто шестом году оно избрало своим президентом Бориса Николаевича, который мало чем уступал в отсутствии здоровья дорогому Леониду Ильичу.
Доброта и покладистость были всегда сильными сторонами нашего народа, хотя всякий раз он проявлял жестокость к людям, неспособным его возглавить и им руководить, своим безумным терпением ко всякого рода больным и нравственно убогим.
Поздней зимней ночью на углу, возле гостиницы «Националь», меня остановил милиционер.
– Манежная площадь закрыта, – сказал он.
– А что происходит? – спросил я, показывая редакционное удостоверение. Он пожал плечами и отвернулся. Так я оказался единственным зрителем зрелища странного и символического.
На темном пространстве Манежной и Охотного ряда не было ни одного человека. У Дома союзов стоял грузовой автомобиль с опущенными бортами. Когда я направился к нему, машина двинулась мне навстречу. Она ехала медленной пешеходной поступью. Рядом с кузовом с двух сторон гусиным шагом шли высокие парни в военной парадной форме с карабинами у плеча. Перед машиной медленно семенил человек в партикулярном. Еще четверо в шляпах завершали процессию. Кузов грузовика был совершенно пуст. На траверсе Тверской кортеж медленно повернул в сторону Красной площади.