«Кто за? Воздержался? Нет! Против?»
Против был один Александров. А потом он, первый и единственный из депутатов, сделал официальный запрос: почему в стране с самым большим лесным массивом нет бумаги? До сих пор, кстати, не ответили. Это уже было слишком.
Больше его не избирали в Верховный Совет и академиком тоже не избрали. (Позже в Сибири Лаврентьев исправил эту глупость принципиальных ученых Страны Советов.)
Так вот: в ЛГУ при Александрове была атмосфера. Легкий воздух. Мы в нем жили. Я ходил на истфак в семинар к Иванову, слушал про церковную архитектуру, таскал слайды из диалектологических экспедиций по Пинеге.
Однажды вернулся с Севера, а Иванова нет. Его посадили за причастность к христианскому союзу. Потом от Анны Дмитриевой, дальней его родственницы, я узнал, что он, отсидев свое, поселился на сто первом километре и работал истопником. Умный, образованный и честный человек. Ненужный им и поэтому уже опасный. Это было при коллективном руководстве, сменившем волюнтариста Хрущева.
Народ не без надежды посматривал на миротворца Брежнева. Считалось, что он давал жить, то есть доворовывать до среднего уровня жизни. Рождался образ слегка придурковатого, но незлобивого, как швейцарский сыр (со слезой), руководителя.
При нем была Чехословакия. Посадки и высылки диссидентов, травля Солженицына, Афганистан, ссылка Андрея Дмитриевича Сахарова…
Потом пришел скоропостижный Андропов, чье время, кроме вялых надежд на изменение порядков к лучшему, было отмечено лишь тем, что очередной глуповский градоначальник повелел днем отлавливать в кинотеатрах и банях своих верных подданных, дабы произвести улучшение жизни, а не очень верных по бартеру менял на корваланов.
Он угас, и ЦК КПСС возвестил о пришествии нового летального марксиста, от которого нечего было ждать, кроме дня классической музыки по телевизору.
«Пленум ЦК КПСС постановляет: Константина Устиновича Черненко избрать генеральным секретарем. И похоронить на Красной площади».
Уходя от нас, он сформулировал лозунг социализма: «Наша конечная цель – дальнейшее улучшение жизни трудящихся» – и, выдохнув над избирательной урной: «Хорошо», – растворился без следа.
Накопив огромный запас нереализованных чувств (кроме, разумеется, израсходованного полностью чувства глубокой скорби), страна замерла в ожидании: ну кого бы полюбить наконец?
И объект появился. Он разговаривал человеческим голосом, передвигался без помощи переводчика, был единственным из всех руководителей государства (включая Ильича), кто не только получил нормальное университетское образование, но и был приятно кругл лицом. Да еще ко всему умел читать и писать.
«Люби меня, как я тебя, и будем верные друзья», – писали ему артисты, рабочие, писатели, колхозники и прочие, и прочие. Он читал и отвечал, как ему казалось, взаимностью.
«Этот вопрос решается».
Народец прекратил заниматься тем, чем уже давно и не занимался, и бросился любить. Без большой, как оказалось, для себя выгоды, поскольку со временем стало ясно, что наряду с кое-какими достижениями (именно он, не будем кривить душой, послал процесс, и тот пошел) остались и традиционные временные трудности.
С годами, правда, выяснилось, что такой процесс хорошо за смертью посылать, до того неспешно он двигался, и что плюрализм ему грезился однозначным, и что, хотя выпускали немало, но все же без той сноровки, с которой продолжали сажать.
Казалось бы, как порядочный человек, «обольстив», он должен был жениться, но дурная компания засосала. А выпить в стране ничего не давали. На трезвую же голову душевных отношений у приятного лица с хорошими лицами разных национальностей не склеилось.
Он был достаточно молод, к счастью, здоров, но это как раз обстоятельство и лишало обитателей значительной части суши скорых надежд на новую страсть.
Прямо извертелся народ головой, приседал, на цыпочки вставал, ухом к земле прижимался: не слышно ли чьих богатырских шагов, не приближается ли чистая, взаимная и вечная любовь?
Чу!
Тем временем Франц стал блестящим профессионалом. Однажды я встретил его в зале прилета международного аэропорта – элегантного, высокого, вальяжно покачивающегося на слегка кривоватых ногах.
– Как дела, Вова?
– Много работы. Вот вернулся с гастролей. Что тут у нас нового?
– Да ничего, все нормально: коррупция, взяточничество, лучшие дети мечтают жить за границей, крестьяне без земли, парламент никого не представляет, порнография на каждом углу, фашисты гуляют, брат идет на брата, культура хиреет, заводы останавливаются, выходные дни прибавляются к праздничным, презентации заколебали… Но мы надеемся.
– А кроме этого что делаете?
– Да всё ищем, кого бы полюбить: может, из бывших вождей крепкого, или царя какого-нибудь, или из деловых богатого, или из недавних демократов? Словом, кто станет нами повелевать, но справедливо, пусть и удобно для себя. Кто объединит нас в империю или, наоборот, распустит по родовым собачникам. Кто будет работать за нас, думать, о чем мы должны думать. Кто будет разрешать, что нам читать, что смотреть, в чем ходить, что жевать… Кто будет распределять нашу жизнь.
– Может, вы и добьетесь своего, – сказал Вова. – Потому что вы лохи.
И он объяснил мне значение этого слова из шулерского жаргона и раскрыл секрет «катания» – превращения человека в «лоха».
В толпе обитателей прилично одетый, вызывающий доверие словами и внешним видом гражданин находит попутчика, который честным трудом кое-что заработал и спрятал в бумажник. Они беседуют о свободе, равенстве и братстве (если клиент – социалист), или о разумной экономике (если он – рыночник), или о превосходстве одной расы над другой (если роль расиста нравится собеседнику), или о роли окраин… Что нравится клиенту.
Так, беседуя о том, что их объединяет, они выходят на стоянку, где все таксисты заламывают жуткие цены, а один – умеренную и выглядит чисто. У него в машине даже табличка «Не курить», что свидетельствует о высокой нравственности.
– Поехали, – говорят новые приятели, вызвавшие взаимное доверие. – Далеко ли до города солнца?
– Далеко, – отвечает водитель, – и бензин дорогой, и дорога разбита, но доедем, не сомневайтесь. А то занялись бы чем в дороге, чтобы время не терять.
– Чем же заняться? – вопрошает прилично одетый. – Были бы карты, мы бы хоть в дурачка перекинулись – ваку-ваку. Презанятная игра, легкая, и выиграть можно без труда.
– Без труда? – оживляется наш труженик.
– Да ведь карт все равно нет.
– Есть у меня, – замечает водитель. – Мы с ребятами в гараже после смены балуемся.
– А не крапленые? – смеется прилично одетый.
– Мы из народа. Этого не понимаем.
– Ну-ну.
И только они разложили банчок на дипломате, как на повороте голосует симпатичный такой в шляпе, галстук набок, розовощекий, с авоськой, набитой апельсинами, можайским молоком, колбасой, детскими колготками, и с плюшевым зайцем в руках.
– Возьмем, если по дороге? – спрашивает шофер.
– Да, в общем, вдвоем комфортнее ехать, – сопротивляется приличный. – Не так ли?
– Ну что вы! – дружелюбно говорит труженик. – Вон какой симпатичный и с подарками семье.
– Ох, спасибо, – отдувается симпатичный с авоськой. – А то бы опоздал на праздник к жене и детям. Я, знаете ли, домосед, старых надежных правил. А вы в карты? Как же, как же. Я азартные игры не люблю. Я деньги только-только трудом и по́том. Премию вот получил от одной фирмы за ноу-хау. В марках, между прочим.
– Да? – с интересом говорит прилично одетый. – Да мы ведь так, символически. У водителя карты случайно нашлись. А дорога дальняя. Для компании. Ваку-ваку. Полинезийский дурак. Там меня и научили. Вице-консул.
– Ну, если полинезийский и для компании…
Ставки быстро растут. Карты, подтасованные прилично одетым, приходят к труженику одна лучше другой, и где-то на полдороге тот выигрывает приличную-таки сумму. Азарт захватывает компанию. Симпатичный с авоськой волнуется, требует перетасовок. Сам снимает и труженику велит.
Вторая игра идет веселей, и деньги на кону уже не шуточные.
– Извините, – говорит прилично одетый. – Но у меня рублей больше нет. Только доллары.
– И у меня, – замечает труженик.
– А у меня марки, – говорит симпатичный с авоськой. – Мама моя, что же я делаю? Жена что скажет, дети… Ладно: давайте по курсу.
Приличный нервно тасует. Труженик снимает. Сдают. Торгуются страшно. Раскрывают карты. У приличного двадцать девять очков, у труженика тридцать один, а у того, с авоськой и плюшевым зайцем, три туза. Он сгребает деньги в полиэтиленовый мешок, бросает водителю зеленый американский червонец и говорит: «О! А мне как раз тут выходить!» И выскакивает с деньгами из машины.
Обалдевшие пассажиры минуту едут молча, как вдруг понимают, что их обобрали.
«Стой! Назад! В милицию!»
Поздно…
– Понятно, – сообразил я. – Этому с авоськой повезло, и он не упустил свой шанс. А двое, ловкач и простак, оказались в дураках.
– Нет, – говорит Франц, – в дураках остался один – труженик. Он и есть «лох», – объясняет мне Вова, – а в выигрыше двое: приличный «катала» и тот, с авоськой, который называется «на воздухе», – или трое, если и «водила» с ними. Потому что все они играли на одну руку. – И Франц, попрощавшись, пошел встречать самолет с очередным любителем ваку-ваку.
– А как же не нарваться на обман, как отличить «водилу» от водителя? – крикнул я вдогонку.
– Надо думать, когда выбираешь.
Скоро пришла пора выбирать: таксисты хватали за руки граждан, убеждая сесть именно в их машины. Один из них, бесцветный, вежливый, с заплаканными глазами, сам грабеж не организует, но на поводу у шайки быть может. Другой, бывший военный, штаны с лампасами, орал, что довезет моментально без всяких там правил, как на танке. Ему и играть со мной не надо: обрез приставит – и всё отберет. Третий бесноватый какой-то. Я правила лучше всех знаю, кричит, у меня папа юрист. Такому ни в одной стране, кроме нашей, никому не придет в голову выдать права. За версту видно, что плут отчаянный. А четвертый, здоровый, седой, основательный мужик, говорил спокойно: «Скорость не гарантирую, но до места доедем точно. Дорогу знаю».