Это, конечно, вымысел всё. Такого мыла, скорее всего, не существует, а вот прозрачные товарищи пожалуй что есть. Они различаются ареалом обитания, голосами различаются (хоть и врут все): один, скажем, щелкает, другой ухает, третий посвистывает неразборчиво. Но у всех есть общее – неукротимое стремление к власти и полное отсутствие лица.
Власть, будь мы поосмотрительнее к истории и к себе те десять раскованных лет, можно было и сэкономить для людей. Но времени не было: пили, гуляли, праздновали освобождение, территорию делили и совместно нажитое добро (не по справедливости, правда, – по близости и расторопности); говорили и пели что хотели, вольно порхали туда-сюда. Куражились… И уставали. А они ждали своего часа и, когда мы им наше время сами вручили, создали структуру, в которой людям отведена роль строительного материала, «колесиков и винтиков», простите за память.
И теперь мы тщимся понять: кто они, окружившие нас изнутри? И кто мы, заполнившие снаружи значительную часть суши? И что объединяет это сообщество, кроме великого русского языка, которым мы давно не можем воспользоваться, чтобы понять друг друга? Да и есть ли мы?
Задача власти – измельчить твердые фракции достоинства и здравого смысла людей до состояния суспензии, эмульсии и дальше – к раствору. Спирт и вода сочетаются в любой пропорции. Народ это знает, но относится к продукту с пониманием. И вместо того чтобы самому искать путь, приспособив государство к обслуживанию участников дорожного движения, следует за поводырями, иногда озадачивая их вопросом: «Вы хоть направление представляете, куда путешествуем? Объявите, чтоб и участники знали, к чему хорошему им еще приготовиться».
Не отвечают. Пошушукаются между собой, поднимут что-нибудь с обочины, за щеку сунут или в карман спрячут, если не сразу съедобное из земли нашей выроют, – и молчат.
И самый передовой тоже скрытный такой. Один раз в год создает послание, а в остальное время посылает тихо. Как приучен. Не считает необходимым ставить в известность, чем собирается с нами заниматься.
Первые годы вообще молчал о намерениях. К чему привержен, только гадали: к народной ли демократии, демократическому централизму с человеческим лицом, христианской демократии со свечками на Пасху или вообще? Сейчас наконец поняли. Успокоились. А то растерянность росла. Правда, бывало, побалует в полночь 31 декабря, откроет дверцы в телевизоре и прокукует: «Двенадцать часов. Наступает Новый год! Будет трудно. Потом лучше. Война кончится. Виновных во всем беру под собственный контроль». И верили всему (в убывающей, впрочем, последовательности).
Понимаем: может, не особенно сам знал, куда и как двигаться. Тяжело с непривычки. Советуют разное. То одно полезное, то другое. Потом стало ясно, что освоился. Там у него, в Кремле и вокруг, коллективный Филюрин образовался, информированный и немногословный. Приспособил он и норных в верховоды. А те на свету не привыкли. Всё больше под землей. Накопают бункеров, ходов сообщения и замышляют. Без облика и биографий – только имена и бывшие должности…
Их прошлый начальник получил звание, даже Героя за возведение в Москве огромной благоустроенной норы, чтобы спасти государство, то есть себя, от бомбы. А народец в случае чего сам нарастет из уцелевшего материала. Это подземное хранилище генофонда нации – пожалуй что всё, что они для нас создали. Ну, кроме Беломорканала и других лагерей. Что они еще могут построить?
Мы и не в претензии. Вся структура тайного ведомства сложена для уничтожения заговоров, вредных организаций, шпионских сетей, инакомыслия. Без нее не обойтись государству. И люди там подбираются способные к этому, и не дураки есть… Ох, какие не дураки, но совершенно не натасканные на объединение и созидание. Увы. Только на разрушение. Психология такая.
Посмотришь на этих суровых, значительных, знающих, скупо врущих орлов, и, заслонив глаза от бьющей в лицо лампы, хочется сразу сознаться:
– Виноват! Хочу жить сейчас!
– О том, что вы живете, узнаете своевременно.
– Не будет у нас другого времени, ребята!
И тут из телевизора, из радио, из газет, из самого воздуха, который десять веселых лет казался относительно свободным от тайных вкраплений, невидимый голос: «Я здесь!»
Опять двадцать пять.
И глядишь, часть российской биомассы голову потихоньку в панцирь втягивает, другая взглядом кормушки ищет; третья, немногочисленная, берется за старое – думать, как защитить завоеванный ареал вольного содержания, потому что, хоть государство и называет посторонних то народом, то гражданами, понимаешь, что все это эвфемизмы… И вспоминают они частоты радиостанций про нашу реальную жизнь и места, где прятали самиздат. Ясно, что время другое, но так… На всякий случай.
Когда-то на спектакле в Ленкоме загадочный герой из небесного, будем считать, подземелья, разобравшись с интеллигентным героем, в легкой песенной форме обращается к залу: «Вы, – говорит, – быдло и всё такое». Часть публики пропускает наблюдение мимо ушей, часть относится к грубости с пониманием, а некоторые обижаются.
Один одаренный поэт отказался поздравить труппу с успехом, забрал пальто с вешалки и со словами то ли «я вам не быдло», то ли «не люблю, когда меня со сцены за мои же деньги (хотя прошел бесплатно) обобщают» ушел гордиться в ночную Москву, персонифицировав художественный образ в нервной форме.
«Чего это он?» – подумал я, воздухоплавая на кевларовой фанере. Нашел, что ли, себе ячейку внутри общества и обороняет ее, или растерял необходимость чувствовать себя снаружи государства, где как раз и обитают основные почитатели его поэтического дара? Или, может, как тонкий собиратель слов, расстроился от потери одного местоимения? Делов-то! Ну не получается больше употреблять «мы» с убеждением. Зато страсть (ах, если бы он еще пальто не взял!) осталась, и это свидетельствует, что не безнадежен.
Знаки отличия множатся, хотя причин спутать один персонаж с другим становится всё больше. Приличен – значит, узнаваем. Меж тем внутри лишней емкости нет. А как только наколотилось туда всего полно, начинается процесс вытеснения и замещения. «Что из одного места убудет – в другое прибудет». Великий Ломоносов сказал ловчее, но смысл понятен. Разумеется, и размеры души важны, и способность защиты от открывшихся возможностей, и скорость экспансии, захвата тебя достижениями, приготовленными цивилизацией за немалые деньги. Но уж если достиг, встроился и воспринял добытое состояние (положение) нормой, тут уж, конечно, не скажешь: «Мы – быдло». Потому что это означает осознание своего места и рождает беспокойство, чреватое попыткой это место изменить. Если есть желание и силы.
Обидеться же и сказать: «Вы-то, может, и быдло…» – такое продолжение сюжет обрывает. Это, братцы, свидетельство конца пути. Впрочем, я не прав, наверное. У каждого свое представление о цели и результате жизни. Хотя смертность, как учит замечательный доктор и писатель Ю. Крелин, стопроцентна.
А может быть, страх вернулся к поэту? Точнее, ожидание страха. Как теперь без него? Он уже разучился его преодолевать, а тут опять…
Нынешние молодые выросли без этого полезного нашему государству чувства. Надо бы привить, а то повзрослеют и набедокурят: станут жить свободно. Пренебрегут агитацией, политическими технологиями и выберут кого-нибудь по себе…
Пугнуть бы надо. Вот и слышится порой то там, то сям: «Я здесь!»
Правда, на чупа-чупс, пирсинг и рейв руку не подняли. Чупа-чупс покруче будет тайных ведомств, министерств и президентской администрации, да и самого президента… Пока.
…Лечебный запах лугов, разнообразные воды и леса, богатые земли и недра – обидная картина для населения страны тотальной подмены: терпение вместо радости, бедность вместо умеренности, вранье вместо информации, циничный обман вместо щадящего и наше безграничное доверие вместо вопроса: «Ты кто? И почему полон презрения к тем, у кого ты на содержании?..»
«Нашел время на самолете учиться кататься, когда в стране не убрано», – сказал мне московский дворник Сережа Хабибулин, погибший в чистом нашем дворе от инсульта с метлой в руках.
Ну да, не убрано… Не любим подметать. Кто из безымянных героев, что у всех на слуху, допустивших чеченскую катастрофу, гибель гражданских детей и взрослых, и военных, и моряков, и летчиков, и зрителей, и прохожих, – кто из насадивших государственный криминал, коррупцию и воровство в опасных для жизни размерах понес ответственность?
Никто.
Да и сам ты за что ответил? Хоть раз. Хотя бы себе. Вспомнил? Молодец!
Жил в Питере замечательный трубочный мастер и певец Алексей Борисович Федоров. Блестящий человек, но антисоветчик. Бывало, за столом, прежде чем взять гитару, откроет «Несвоевременные мысли» или «Грядущего хама» – и ну читать! А потом отодвинет в сторону трубки, которыми восхищались Сименон и А. Толстой, наклонится поближе и станет шептать: «Ё. т. м., Юрочка! Что это за власть такая?! Они же лишили людей надежды, создали нацию стукачей, погубили миллионы. Вон Нинка моя, красавица, двадцать два года провела на Колыме, засрали (мастеровой человек, прикажете править?), засрали мечту человечества о социальной справедливости, дискредитировали идею… – И дальше, и дальше… прерывая речь одной-двумя стопочками, вплоть до финала: – И панели песком зимой не посыпают!»
А уж потом: «Пара гнедых, запряженных с зарею…»
Дед Федоров материал знал. Он и в Царском Селе при Николае служил вместе с Маяковским, и в первом противовоздушном артдивизионе красного Петрограда воевал против белых, и был вычищен из партийных рядов, и на эстраде пел, и трубки делал, как никто. Это я к тому, что наблюдениям этого достойного и любимого мной человека доверять можно.
Так вот, главное в его речах – про дискредитацию идеи и про отсутствие песка на тротуарах. И все это, любезный мой читатель, мы сохранили. Относимся к истории с уважением.
Нынче разнообразных народных защитников может различить лишь тонко разбирающийся во фразеологии лингвист. За редким исключением, живут они от левого до правого флангов, по всему фронту одинаково хорошо – и квартиры, и машины, и загородные дома, достойные их представления о ценностях жизни, и доходы на зависть трудящимся капиталистам, не обремененные налогами… Все бы неплохо, но что-то беспокоит… Видимо, судьба народа. Не назойливо, но все же беспокоит. Крепко ли он спит?