Старт – под смех, а финиш – слезы. Ехал, ехал Ратомский на средней, по заграничным меркам, лошадке, да и обыграл хваленых англичан…
Конно-партийный начальник прибежал в конюшню, где Ратомский под наблюдением буквально всех корреспондентов пил из бутылки пиво «Гиннесс» (тоже хорошее), обнял при всех и говорит:
– Молодец! Теперь мы какого-нибудь Ганновера да купим. А вот за то, что Родину на посмешище выставил, ответишь по партийной линии.
– Беспартийные мы, – отвечал Ратомский. – А ездить ты меня не учи. У них лошади на допинге, я видел, чем кормят. Допинг минут пятнадцать действует. Подождать надо было, чтоб они перегорели.
– Значит, вы все притворялись. Ах, хитрецы! И кузнец, выходит, был не пьян?
– Нет, – сказал Ратомский, – зачем? Кузнец дурака валять не будет. Не та профессия. Он сам знает, как жить.
Виктор Эдуардович побеждал и в Бельгии, и в Германии, а уж дома – не раз и не два. В 1955 году он установил рекорд, который побить нельзя. В один день взял три приза – Большой трехлетний, Дерби и Элиты. Это был уникальный мастер-наездник, знавший и любивший лошадей, и авторитет в деле рысистых испытаний непререкаемый. Но какое отношение он имеет к теме нашего рассказа? Не будем торопиться. Как говорили в конюшне десятого тренировочного отделения Московского ипподрома, запрягай постепенно.
Итак, я жил тогда…
Я жил тогда на ипподроме. Во всяком случае, так близко от него, что всякий раз, взявшись с утра за ум и решив продолжать начинать новую жизнь, выбегал из своей общедоступной однокомнатной квартиры на Беговой, ключ от которой был тщательно спрятан под коврик, чтобы встретить день с рысаками. Скаковые лошади работали с пяти часов, и мне доставались только следы галопа на дорожке, которые я быстро научился распознавать.
Лишь один раз я видел, как жокей тренировал лошадь к скачкам. Но тогда для нас с Отаром Иоселиани это было не раннее летнее утро, а финал затянувшейся ночи. Похоронив на конкурном поле приблудившийся мне в редакции череп, мы сидели на трибуне и пили за упокой неизвестного нам покойника отвратительно теплый в это время суток джин «Гордонс». В это время по предрассветному, освещенному багряным небом виражу скакал на алом коне маленький белый жокей.
«Довженко какой-то», – недовольно пробурчал великий кинорежиссер и поднялся, показывая, что поминки окончены.
Ипподром был тогда открыт круглые сутки и во всякое время, кроме рысистых испытаний и скачек, совершенно пуст.
Несколько раз, устав от обещаний и обязательств встречать (с кем нельзя не встретить, и одновременно в разных местах и с разными людьми) Новый год, я приходил сюда в ночь 31 декабря совершенно один и, пробежав полкруга, провожал год старый. Потом втыкал бутылку мукузани или другого грузинского вина, которым меня баловал мой друг, знаменитый актер Гоги Харабадзе, и двигался дальше, чтобы на следующем круге выпить за новый.
Отпраздновать смену лет в движении считалось у меня добрым знаком. Мол, сами проблемы решатся. Как-нибудь. Я ведь бегу. О том, что бегу по кругу, я не думал.
Овал ипподрома с двумя прямыми и двумя виражами – миля, основная дистанция для бегов и скачек. Тысячу шестьсот метров лошади, управляемые наездниками, сидящими в двухколесных качалках, легко разменивают две минуты двадцать секунд, хорошие призовые на секунд семь-десять резвее. Великий орловский рысак Крепыш (от Громадного и Кокетки) пробежал круг за 2.08,5. Это был рекорд, а имя гиганта вошло в историю настоящих русских символов, как впоследствии имена Шаляпина и Улановой. Литературной славой орловец тоже обойден не был.
Господи, ну кто ж не помнит афишу Остапа Бендера, придуманную Ильфом и Петровым в «Золотом теленке»? «Приехал жрец (знаменитый бомбейский брамин-йог), сын Крепыша, любимец Рабиндраната Тагора Иоканаан Марусидзе».
Как-то, придя к директору Центрального московского ипподрома Михаилу Нисоновичу Эфросу, человеку яркому, влюбленному в лошадей и словно сошедшему со страниц бабелевской «Конармии», я увидел на стенах кабинета, украшенного небольшими конными скульптурами Лансере, четыре изображения: Маркс, Энгельс, Ленин и Крепыш.
«Это у меня портреты основоположников. Хочешь узнать про бега? Сядь в качалку. Иди в десятое тренотделение к Диме Этингову. Он научит. И парень хороший».
Это было потом, уже летом. А пока я медленно бежал по заснеженному новогоднему ипподрому… Ленивая моя резвость не мешала суммировать обретения уходящего года и планировать потери грядущего. Среди них была предполагаемая попытка поучаствовать в рысистых испытаниях, чтобы написать о своем опыте, который, как и научный эксперимент, говорят, не бывает безрезультатным.
Выпив вина на противоположной трибуне прямой, я на ходу сочинял романтическое начало материала. «Ах, читатель! (Все-таки полбутылки было уже во мне.) Где взять такую типографскую технику, чтобы в черно-белой газете (тогда других не было) яркими и нежными красками воспроизвести утро на ипподроме, когда десятки золотых в лучах восходящего солнца коней плывут, летят, парят в розовой пене тумана. Чтобы описать глухой, тревожный, как удары сердца, ритм копыт, отталкивающих от себя землю, хрип конского дыхания и шаманские крики наездников, творящих таинство над лошадью».
Окна у меня выходили на Беговую на уровне переключения с первой скорости на вторую у тяжелых грузовиков, и отмыть стекла не представлялось возможным, но чувства были свежи и радостны, как весна. Да и весна была такой, что я вознамерился следующий Новый год встречать с ней, а не на ипподроме.
А за распахнутым окном,
Упруги и легки,
Везут в качалке майский гром
По кругу рысаки.
Смелее конь, резвее мах,
Пусть ход твой будет чист,
Пока земля гудит в ногах
И в гриве ветра свист.
Пока под кожей бьется пульс
В прожилке голубом —
Давай неверие и грусть
Оставим за столбом!
За финишным столбом, имел в виду воздухоплаватель Винсент Шеремет, мечтавший о монгольфьерах на конной тяге.
«Вы, наверное, хозяин? – спросили два совершенно незнакомых человека, сидевшие в моей четырехметровой кухне на утлых табуретках перед столиком, на котором торчала непочатая бутылка водки. – А Дима пошел за закуской. Ну у вас и холодильник. “Иней”, да?.. Мы стали вытирать ноги, слышим, ключ».
Мой мастер-наездник и прекрасный человек Дима Этингов зашел с ипподромными друзьями известить, что записал меня и Лексикона в качестве коня на осенний заезд любителей.
«Тебе надо готовиться к Большим зимним призам. Там будет всё серьезно, – говорил Дима. – И лошади порезвее Лексикона, и наездники, считай, липачи, а никакие не журналисты-любители. Из журнала “Коневодство и конный спорт” внештатники разные, что все у нас тренируются. И трибуны битком».
К этому времени я часто по утрам появлялся в качалке на дорожке, тренируя Лексикона. Не знаю, чем он провинился перед конюшней, что меня определили ему в наездники.
Теперь – первый официальный старт. Я немедленно вспомнил свою юношескую спортивную карьеру и предстартовое волнение перед заплывом. Но там всё зависело от меня, а здесь я лишь часть партнера, имеющего четыре ноги, свой нрав, характер и, подозреваю, представление о борьбе и славе. В этом тандеме Лексикон был много лучше меня, хотя внешне и я выглядел вполне пристойно: «Камзол зеленый, – следовало из ипподромной программки. – Шлем, рукава и лента черные». «Лицо бледное», – добавил бы я от себя.
В октябрьское воскресенье меня провожали на подвиг. Наездники Юра Галченков, Миша Мишин при участии неуравновешенного Гены тщательно возились с упряжью коня.
«Главное, не мешай Лексикону. Доедешь. Там наездники – тебе чета».
Исправно проехав, как все, фальстарт на скорости перед трибуной, я размял рысака и дал возможность зрителям проверить секундомерами нашу резвость, чтобы после закрытия касс за пять минут до заезда они, если хотят, могли сделать свои ставки у ипподромных «жучков», принимавших деньги до самого начала заезда.
Пока, следуя советам конюшни, я не вмешивался в процесс, Лексикон бежал в лидирующей группе, но на втором вираже мне показалось, что наука управлять лошадью с помощью вожжей освоена, и чуткий Лексикон, получив несколько взаимоисключающих команд, сорвался в галоп. Мы были сняты за нарушение стиля.
Стиль – как же это важно!
Со стороны трибун я услышал несколько реплик. (Гораздо, впрочем, меньше, чем ожидал, – видимо, на меня не ставили вовсе.) Смысл их могу приблизительно перевести на русский: «Ты зачем, безрукий (это из-за черных рукавов), в качалку сел?»
Вопрос может требовать ответа или быть риторическим, но оценкой он быть не может. (Вы, надеюсь, не забыли про нее?)
«Больше работать лошадь надо, – сказал Этингов, посмотрев заезд. – Готовься к Большим призам. Там на любителей ставки большие. Как с вами договориться можно, когда сами не знаете, что на дорожке произойдет. Не словчишь. Чистый заезд. Все едут как умеют».
Всю зиму я ходил тренировать Лексикона с единственной целью – не опозорить благородную и терпеливую лошадь и пусть без призового места, но добраться среди более резвых лошадей до финишного столба правильной рысью.
И вот мы с Лексиконом по утрам в зимней темноте накручиваем круги по ипподрому, готовясь к важному заезду.
«Ставь на меня!» – строго сказал я весне по имени Клавдия. Она была в состроченных ею белых брюках не хуже «Ливайс», только что сшитой самодельной короткой курточке из полосок кожи и меха кролика породы мексиканский тушкан.
В воспитательных целях пришлось напомнить ей историю развода одного знакомого рыбака. Когда судья спросил его о мотивах, тот ясно объяснил, что жена, вытирая пыль, сломала конец его любимого спиннингового удилища «Шекспир» (Shakespeare).
– Понятно, – сказал судья. – А в чем причина развода?