— У тебя был момент настороженности, что ты берешь в жены женщину с двумя детьми?
— Ни одной секунды. Наташа, со свойственной ей деликатностью, больше переживала из-за этого. Не от того, что у нее есть дети, — она переживала, как это всё сложится.
— Я Наташу не очень хорошо знаю, но мне кажется, она весьма серьезная девушка.
— Ты так говоришь, наверное, оттого, что и правда плохо знаешь Наташу. Она про тебя тоже знаешь что рассказывает, и тоже не всё правда. Я могу сказать, что Наташа является абсолютным воплощением знаменитой фразы Жванецкого: «Из жен надо выбирать веселых, из веселых — умных, из умных — нежных, из нежных — верных. И терпеливых». Ну как можно сказать лучше? Вот всё это есть в Наташе. И более веселого человека, чем Наташа, невозможно встретить. Я вообще не могу представить рядом с собой другую женщину.
— Отлично! Ваня, скажи, почему говорят, что люди, которые часто шутят на публике, в обычной жизни очень угрюмые? В тебе вообще есть эта угрюмость?
— Ну не мне же об этом судить. Может, у меня ощущение, что я такой веселый, фонтанирующий паяц, а на самом деле я закрывшийся моллюск в раковине. Не знаю. Конечно, иногда бывает желание посидеть в тишине, отдохнуть от звука собственного голоса. Правда, возникает такое желание. Просто от большинства людей подобной профессии ждут того же, что видят на экране, на сцене. И когда в первую же секунду этого не происходит, тут же человека записывают в молчуны.
— Ты, мне кажется, сполна оправдываешь надежды тех, кто от тебя ждет шуток.
— Да, послушай, я вот сейчас даю тебе интервью и сдерживаю себя — ноги-то танцуют под столом! Ноги-то танцуют, душа рвется, понимаешь! И я думаю: скорее бы мы с тобой закончили, взялись бы с тобой за руки и побежали бы с тобой по Столешникову переулку, распевая песни. Хочешь?
— Конечно, я давно жду этого момента.
— Побежали, Вадик, побежали скорее! Бежим!
Александр ЯценкоПлохой хороший человек
Его герои ершистые, колючие, с открытым сердцем и незащищенной душой. В 2005 году я узнал актера Александра ЯЦЕНКО. Он тогда уже снялся у Андрея Прошкина в «Солдатском Декамероне» и в картине Бахтияра Худойназарова «Шик». Я пригласил молодого актера в свою программу «Кто там…». Больше всего меня поразили тогда суждения Яценко о системе Станиславского: «Систему Станиславского я читал неоднократно. Все говорят про эту систему, и мне так стыдно за них становится. Потому что я понимаю, что вранье всё это: каждый работает, как умеет, и у каждого своя система. А эта система Станиславского — просто какая-то нелепая книжка. Если кто-то пробовал что-то по ней делать — это крах». Яценко обо всем этом говорил с таким искренним максималистским негодованием, что это невольно вызывало у меня улыбку.
О том, что можно жить по «своей» системе, Александр Яценко доказал в своих последующих ролях: особенно в резонансных «Оттепели» Валерия Тодоровского и «Аритмии» Бориса Хлебникова. Он живет и творит без оглядки на традиции и признанные авторитеты. Яценко настолько растворяется в роли, что ощущение, будто он играет самого себя в предлагаемых обстоятельствах, а это высший пилотаж. О себе Яценко говорит, что он социофоб: «Не могу находиться там, где много народу». И в этом нет никакой позы.
Интервью с Сашей мы сделали осенью 2017 года, как раз в это время в прокат вышел фильм «Аритмия», уже получивший Гран-при «Кинотавра». Самому Яценко «Аритмия» принесла приз за лучшую мужскую роль на «Кинотавре», а также на международных кинофестивалях в Карловых Варах и Чикаго, на Уральском кинофестивале, премию «Ника» и премию журнала ОК! «Больше чем звезды».
— Твой герой в «Аритмии» — влюбленный в свое дело врач «Скорой помощи», который переживает кризис семейных отношений. Ты так психологически тонко выстраиваешь свою роль!
— Спасибо, Вадим.
— За «Аритмию» ты собрал какое-то невероятное количество наград. Эта история повторялась и с другими картинами с твоим участием. Получается, чтобы фильм стал успешным, надо просто пригласить сниматься в нем Яценко.
— Ну, не факт. (Улыбается.) Это просто некая совокупность факторов. Я не знаю, как к этому относиться, понимаешь? Дико приятно, ну и всё.
— Вот «Аритмия» выходит в прокат, а сам ты уже давно живешь какой-то другой жизнью. В этом смысле театр — искусство настоящего, где всё происходит здесь и сейчас.
— Да, театр — это такая тренировка, это как спортзал для актера.
— У тебя сейчас есть эта «тренировка»?
— Сейчас нет. Меня недавно позвал Молочников Саня и так резко, со своей этой энергией, как он умеет, взялся за меня. Говорит, давай я тебе пьесу пришлю, почитай, но лучше бы ты пришел в МХТ, мы бы сразу порепетировали. Было радостно, а потом… Понимаешь, в театр надо месяца на три уйти с головой, а у меня сейчас такой график, что это очень сложно.
— Неужели у тебя не было соблазна выйти на сцену Московского Художественного театра?
— Я уже там был, выходил в «Дяде Ване», в маленькой роли работника Ефима, в спектакле «Табакерки». У меня, кстати, были комические выходы. Миндаугас Карбаускис сразу придумал: «Саня, не смотри, что это бессловесный работник Ефим какой-то, — это такой Чарли Чаплин. У него такие большие сапоги, которые ему от отца достались». И я сразу как-то уцепился за эти сапоги: ходил шаркающей походкой, с кепкой «на глазах». А еще Карбаускис придумал, что работник Ефим безнадежно влюблен в Соню — Ирину Пегову, и тоже на этом многое комическое строилось. А когда Астров — Дмитрий Назаров обмахивался шляпой, я за ним стоял и как бы случайно начинал тарелкой обмахиваться с ним в такт. Зал смеялся, и пафос уходил… В общем, я появился у Молочникова на трех репетициях. Правда, шел, уже зная, что ничего не выйдет. Саша хотел, чтобы я сделал выбор в его пользу, но я не смог, потому что уже обещал другим людям. Как раз в то время начинались съемки фильма Сергея Урсуляка «Ненастье» и была договоренность по съемкам проекта «Год культуры». Мы два года назад сняли пилот этой картины, у меня там очень интересный персонаж, народный, узнаваемый, я такого еще не играл. Так что Молочникову пришлось, к сожалению, отказать.
— В общем, не приспособлен ты для театральной жизни, Александр Яценко.
— В свое время Карбаускис пригласил меня в «Табакерку» на роль в своем спектакле «Когда я умирала…», и Олег Павлович Табаков вскоре предложил устроиться в штат театра. Я сказал твердое «нет». Я сформулировал для себя, что штат — это для девочек, они должны чувствовать какую-то спину, тыл. А у мальчика, наоборот, не должно быть никакой опоры, он должен летать, тогда он больше выдает, больше аккумулирует, чем находясь «в тылу».
— То, что ты всегда должен быть «на передовой», — это очевидно. Твоя жизнь — сплошные метаморфозы, нестыковки, экстрим. Но ты как-то умеешь всё разруливать и выходить, как говорится, сухим из воды.
— Именно «разруливать», согласен с тобой. Долгое время я не понимал, к чему это всё приведет, вот этот мой дрейф по Москве. Ты идешь от одного места к другому, потому что своего места у тебя нет. Всё самое интересное происходило со мной после института. Еще долгое-долгое время у меня всё какими-то скачками было: вроде бы что-то более-менее уляжется, вроде в нормальную колею войдет… Вот даже сейчас я с тобой разговариваю, а ведь я только что обратно вернулся в эту колею. Это как в стихотворении Горохова: «Сбылась мечта, и всё так классно, так классно, а потом ужасно».
— А сейчас-то что ужасно, Саша?
— Сейчас ничего ужасного нет. А вот в мае-июне мне казалось, что жизнь какая-то ужасно сложная, несправедливая. Как у птицы феникс: она сгорает полностью, какие мотивации для дальнейшего существования? Вот у меня не было никаких мотиваций, всё происходило просто так, по инерции: какое-то время тебе хорошо, а потом ужасно плохо, и ты не понимаешь отчего.
— Но у тебя же есть такая мощная поддержка, подпитка — я имею в виду семью. Жена, ребенок…
— Да всё хорошо, но видишь… Все стараются поддерживать, а я чувствую, будто у меня временами какие-то обострения, когда ты себя не можешь контролировать. Прям вот вообще плохо-плохо. И я из дома в мае уходил… Хочется одному побыть, но это тоже против семьи, понимаешь? Одному побыть в таких условиях очень сложно. И когда это всё доходит до какой-то точки, вы ссоритесь.
— И куда ты ушел?
— Я снял квартиру. А потом понял, что это не выход вообще, да и долго там находиться я не смог. Мне вот не такое одиночество нужно, мне нужно, чтобы все были рядом, а я при этом был бы в одиночестве.
— Ну понятно, публичное одиночество. И на сколько времени тебя хватило в этой съемной квартире?
— Да на неделю. Хотелось мне попробовать так пожить, но ничего серьезного в этих условиях я сделать не мог.
Как раз в этот момент понимаешь, насколько пустота губительна.
— Возможно, Саша, это еще и кризис среднего возраста.
— Наверное, да, так это всё и называется. Не то что вот прям кризис, но депрессия наступает периодически. Честно тебе скажу, у меня было такое состояние и до поступления в ГИТИС: хоть вешайся, ужасное состояние, — чувствуешь, будто ты полностью сожженный. Я тогда приехал в Москву из Тамбова. Поступление было тоже такое авантюрное. Поезда эти, проводницы…
— Поясни.
— Ну, я опаздывал на какие-то поезда, запрыгивал в последний вагон и ехал из Москвы обратно в Тамбов сдавать госэкзамен по философии или по чему-нибудь еще (я там учился в университете на режиссерско-театральном отделении). В Тамбов ездил в перерывах между вступительными экзаменами в ГИТИС. Помню, один раз меня в ГИТИСе очень задержали. Последний поезд уходил, так я от ГИТИСа до Павелецкого вокзала добежал за 15 минут. Выбегаю на платформу — поезд стоит. Я нагнулся отдышаться, смотрю — он поехал! Я бегу, бегу, и из последнего вагона проводница кричит: «Деньги есть?» Я ей: «Есть, 120 рублей». И она мне: «Прыгай!» И так было каждый раз. Поступление — оно такое: ты поступаешь и не знаешь, возьмут тебя или нет, но ты делаешь всё для этого. Это было даже не поступление, а какой-то новый виток жизни. Жизнь другая пошла: ты вдруг вышел из зоны комфорта, хотя, по сути, ее и не было никогда, этой зоны комфорта, но ты уже попал в совершенно другую реальность.