вь начинает лечить, она залечивает твои раны. Потом опять может тебя куда-то завернуть так, чтобы тебе жизнь мёдом не казалась.
— Сейчас ты на какой стадии?
— Я влюблён, и всё хорошо. У меня какой-то новый этап понимания этого чувства. Я стараюсь быть здесь и сейчас, стараюсь ничего не прогнозировать для себя, не формулировать концепции этого чувства, потому что я понял, что это неуловимое состояние, его нельзя сформулировать.
— Твоя подруга — актриса?
— Нет. Она работает реквизитором у нас в театре. Прекрасная, заботливая, совершенно с другим складом ума, и, видимо, это очень важно тоже (мне, по крайней мере), потому что с актрисами, с творческими людьми всегда, наверное, непростой какой-то путь.
— Такой опыт в твоей жизни тоже был.
— Да-да.
— Скажи, пожалуйста, Филипп, вот твоя актерская природа, она удивительная, на самом деле. Ты в секунду, без каких-то видимых проявлений и усилий можешь стать на сцене абсолютно другим человеком — я имею в виду внутреннее и даже внешнее состояние. А через некоторое время — новая метаморфоза. Так происходит и в пушкинских «Маленьких трагедиях», и в «Обыкновенной истории» Гончарова, где твой Саша Адуев проходит путь от обаятельного восторженного юноши до циничного прожженного молодого человека, у которого не осталось никаких нравственных принципов.
— У меня так получается, что каждая роль приходит не просто так и чаще всего помогает мне что-то понять про себя. В тот период, когда мы репетировали «Обыкновенную историю», я как раз находился в некоем замешательстве и постоянно рефлектировал на тему собственного эго и амбиций, — грубо говоря, задавался вопросом, что меня реально ведет по жизни. Это был такой момент самоидентификации: насколько я ещё могу быть искренним или я уже в какой-то пелене живу, и мое эго само меня пожирает, а через пять лет я превращусь в какого-то вурдалака и сам себя не узнаю в зеркале…
— …в погоне за…
— В погоне за успехом, за желаниями или еще чем-нибудь. То есть мой процесс в работе всегда связан с проработкой моих внутренних чувств и тех героев, которые мне встречаются на пути. А «Маленькие трагедии» выпали на тот период, когда Кирилл Семёнович Серебренников был под домашним арестом. Я так болезненно чувствовал всё то, что происходит с Кириллом. Я понимал, что люди, которые действительно талантливы, становятся жертвами обстоятельств. Талант — это их дар и проклятие одновременно. И для меня была важна рефлексия по поводу Моцарта и Фауста, которых я играю. Фауст говорит, что он устал от жизни, но он ждёт чего-то нового. Вот эта мятущаяся душа, которая никак не может успокоиться… Это к нашему разговору об амплуа. В каждом из нас миллион граней, и мы либо фиксируемся на том амплуа в жизни, которое сами себе сформулировали, и несем себя такими по жизни, либо каждый раз это амплуа разбиваем внутри себя, эти стереотипы, клише и идём к чему-то новому. Это, мне кажется, и есть энергия жизни, когда ты познаёшь себя.
— Энергия жизни и актерская энергия, которая у тебя в крови… «Бацилла» творчества поселилась в тебе, кажется, очень рано.
— Я думаю, всё началось с «Норд-Оста». Мне было тогда 10 лет…
— …И ты участвовал во взрослом спектакле.
— У меня не было ощущения, что я играю во взрослом спектакле — я просто был ребенком в детской труппе «Норд-Оста», и мне было очень увлекательно там находиться. Вообще, эта наша профессия, она напрямую связана с азартом и тем, что нам нравится играть, нам нравится проживать эти жизни. Мы такие дети в песочнице, нам дают «лопатку» — пьесу или новый сценарий, и мы увлекаемся и начинаем в этом находить свои смыслы. Потом дают новую игрушку и так далее… вот либо ты всю жизнь играешься в песочнице, либо выбираешься и идешь изучать новые горизонты.
— Ты упомянул «Норд-Ост». Эта история, как известно, завершилась трагически. Ты ведь в день теракта был в театре, играл в спектакле…
— Я участвовал в тот день в спектакле, стоял за кулисами и ждал своего выхода во втором акте. Вдруг на сцену выбежали люди с автоматами, и я сначала подумал, что это чья-то шутка, — трудно было поверить в реальность происходящего. Потом постепенно это осознание стало приходить, мой педагог пинком внятно мне дал понять, что надо куда-то бежать. Я спрятался в гримёрку. Там уже были несколько ребят и их родители. Мы просидели в гримерке пять или шесть часов, не помню точно. На окнах были решётки, поэтому мы не могли никуда убежать. В какой-то момент мы услышали автоматную очередь за дверью и услышали, как упало тело человека. В этот момент возникла такая звенящая тишина… Потом нас освободили сотрудники МЧС: решётки открыли, и мы начали прыгать из окна второго этажа. Помню огромную вмятину на «Мерседесе», на который я прыгнул. Дальше начались долгие ожидания, три мучительных дня, когда все ждали, чем всё закончится.
— А когда пришло осознание произошедшего: сразу или позже, а может быть, намного позже?
— На самом деле намного позже. Я помню такой момент. Были похороны наших ребят, Кристины и Арсения, которые погибли во время штурма. Мы все пришли, конечно, на отпевание, на кладбище. Все плакали вокруг, но невозможно было подключиться к этому своим детским сознанием. А потом, на следующий год, когда я пришел на кладбище, меня там накрыло. Я отчетливо понял, что этих ребят больше никогда не увижу. Кристина училась со мной в одной школе, Арсений был моим близким старшим товарищем… Я понял тогда, какая случилась трагедия, и не дай бог, чтобы такое повторилось… Но не думаю, что в тот момент я повзрослел. Наверное, это случилось лет в 20.
— Почему именно тогда?
— Мне кажется, за 20 лет произошел накопительный эффект: и «Норд-Ост», и детский театр юного актера, где я потом играл, и безумные тусовки, и поступление в институт, и неуверенность, и попытки доказать, что я могу, и первая любовь, и расставание — короче, всё это огромным комом копилось во мне в течение двадцати лет. В какой-то момент этот шарик настолько сильно надулся, что ему было необходимо освобождение, и это освобождение случилось — шарик лопнул, и всё, началась новая жизнь. Ты начинаешь заново формулировать для себя какие-то ценности, ты вдруг понимаешь, что у тебя есть руки, ноги, что ты можешь многое сделать. С этого момента и начались первые самостоятельные шаги, и вот по сей день я продолжаю шагать. Например, недавно, неожиданно для себя, начал писать сценарий, и вот мне очень интересно, что из этого может получиться. Но пока об этом рано говорить.
— У вас в «Гоголь-центре» многие ребята ищут себя где-то еще, помимо актерской практики: кто-то снимает кино, кто-то ставит спектакли. Ты тоже поставил спектакль. А еще начал газету выпускать и назвал ее «Белый шум». Причем в то время, когда многие стремятся уйти в электронные СМИ, ты выпускаешь именно бумажную версию газеты.
— Да. Ну потому что есть электронные порталы, а есть книги. Книги для меня — это другое, более медитативное чтение. То же самое и газета: это своего рода медитация, когда ты можешь отложить всю эту суету, сесть спокойно с чашкой чая или кофе. Такая остановка во времени. «Волна спокойствия» — я так это для себя называю.
— А как все-таки эта идея пришла, почему ты решил делать газету?
— В тот момент я еще не поставил в театре спектакль и уж точно не думал о своем кино, я просто хотел какое-то своё высказывание сделать и не понимал, в какой форме. Как-то во Франции я увидел газету, которая была очень классно сверстана. Я подумал: «Блин, как круто, что можно газету сделать так талантливо, красиво, художественно». Для меня это был абсолютный эксперимент, я не предполагал, что это меня так затянет и я уже в течение трех лет буду этим заниматься. Сейчас появилась команда, профессиональная редакция, и спонсоры, и подпроекты, и даже своя линия одежды, — мы называем это корпорацией уже какой-то, ну в шутку, конечно.
— А почему «Белый шум»?
— Белый шум, с одной стороны — это ничто, это пустота, но когда информационный шум исчезает, ты оказываешься в состоянии покоя, что очень важно. Белый шум — это тишина и спокойствие. А с другой стороны, если залезть в Википедию и почитать, что такое белый шум, вы узнаете, что это спектр звуков, то есть в этом шуме есть все возможные вариации звукочастотности. Каждый номер газеты посвящен какой-то теме. Для меня есть определенные темы в жизни, которые как столбы мироздания и человеческих качеств: например, темой первого выпуска была любовь, второй выпуск посвящен свободе, третий — будущему, следующий — страху. Мы берем каждый раз какую-то тему и изучаем её, исследуем с разными героями, с приглашенными известными людьми, с философами, психологами и пытаемся раскрыть ее для читателя в каком-то новом свете.
— А у тебя есть дедлайны, — я имею в виду периодичность выпусков?
— Никаких дедлайнов! Мне больше всего нравится, что у меня нет никаких боссов, директоров. Вот когда я абсолютно уверен в том, что каждый рисунок, каждая клетка этой газеты меня удовлетворяет, я за это могу отвечать и в художественном, и содержательном смысле, тогда я говорю: «Всё, ребят, мы всё сделали. Давайте отдавать в печать!». На всё это уходит очень много времени, поэтому пока газета выпускается раз в полгода, примерно так. Благодаря этому проекту я познакомился с огромным количеством творческих людей, и для меня это тоже очень важно.
— Мне так нравится, Филипп, что у тебя в жизни, с одной стороны, всё очень динамично происходит, а с другой — есть некая размеренность и, как мне кажется, отсутствие суеты, которая свойственна многим твоим коллегам-сверстникам, потому что в 27 лет хочется, наверное, объять весь мир.
— Ну да.
— А это не получается.
— Я не могу сказать, что я очень спокойный человек. Это мое желание — чувствовать себя спокойным в любой ситуации, но не всегда это получается, и меня суета тоже часто забирает. Но спасательный крюк у меня всегда есть, я за него держусь и стараюсь не уплывать далеко в этой суете.