— А как ты всё это понял, — ты ведь даже не попробовал море «на вкус»?
— Посмотрел на отца — и всё. Отец-то море ненавидит — собственно, в этом весь прикол. Я тебе скажу, 99 % моряков ненавидят море. Я не пошел этим путем, чтобы сохранить романтический взгляд на мир. В чем-то я, конечно, циник, но я пытаюсь цинизм, который себе позволяю, замещать еще большим количеством настоящей романтики.
— И в чем твоя романтика?
— Во всем. В принципе, я смотрю на жизнь как в книгах какого-нибудь Джека Лондона. Хочу, чтобы всё было так, как у него написано: друг — это друг, жена — значит, верная и на всю жизнь. Я стремлюсь к этому.
— Ты мне раньше говорил, что мечтаешь о настоящем друге, что такого у тебя не было, как-то не срасталось. Что-то изменилось за это время или ты по-прежнему одиночка?
— Я одиночка, конечно, — так будет всегда. Я уже понял, что ничего не изменится. Такая природа у меня, я буду одиноким всю свою жизнь, это даже не тема для разговора. Но я сильно изменился с нашего с тобой последнего разговора, я получил огромный опыт — у меня 15 фильмов, с тех пор реально много чего произошло.
— Уточню: мы с тобой общались три года назад, когда ты выпустил спектакль «Игроки» по Гоголю как режиссер. Это был такой экстремальный Гоголь, хотя к тексту ты отнесся очень бережно. Но больше режиссерских опытов у тебя пока не было: всё только в актерскую копилку.
— Эти три года я не спал практически, была сплошная работа-работа-работа — но я счастлив. В этом плане я стал спокойнее, ничего больше не требую ни от кого. Я не анархист-максималист уже точно, у меня выкристаллизовалась некая романтическая основа.
— Саша, ты после школы поехал в Киев учиться на клоуна. С чем был связан такой кульбит?
— Это получилось случайно. Просто у меня была девушка из Киева, она не захотела ехать в Москву поступать…
— Ты ведь из Севастополя?
— Да. Девушка в Киеве поступала в театральный, а я в Москву поехал. Уже вроде всё у меня складывалось с «Щепкой», но на конкурсе я вдруг понял, что мне сейчас важнее быть рядом с ней, ну и поехал в Киев. Там в театральный меня не взяли, но взяли в цирковое училище на клоуна.
— При чем здесь цирк.
— Да мне было всё равно. Я же тебе говорю, я могу быть зависим от того, во что или в кого влюбляюсь, будь то женщина, музыка… Если я хочу играть, например, в «Богемской рапсодии», то реально буду одержим этой мыслью и сделаю всё, чтобы там оказаться, даже если это невозможно. Я к примеру говорю, конечно, — просто для меня это идеальный фильм.
— В общем, любовь победила!
— Победила, и боюсь, она будет побеждать всегда. (Смеется.)
— Сейчас ты влюблен?
— Да, очень сильно. Возможно, сильнее, чем когда-либо. Она из Берлина, и предстоит очень много борьбы впереди. И это всё, что я пока могу сказать.
— Вернемся к истокам. Почему киевская эпопея закончилась и началась московская?
— Опять же из-за девушки. Она решила: «Ай, что мы тут делаем, бесполезно сидеть в Киеве!»
— Ты такой независимый, сам говоришь об этом, и вдруг всё улетучивается…
— Да, веду себя как подкаблучник. Тогда я реально был одержим этой девушкой, но я не подстраивался. Просто понимал, что всё равно сделаю то, что хочу, и где бы я ни был — я всего добьюсь. У меня никогда не было ощущения, что надо куда-то ехать и тогда что-то произойдет. Я сам могу создать вокруг себя, что мне нужно, — да хоть в поле чистом. Но на тот момент эта девушка мне была нужна.
— А потом что случилось?
— Мы расстались. (Смеется.) В Москве. Она вышла замуж через полгода.
— Вот так всё просто и банально.
— Я страдал, конечно, года два, но это меня закалило. Сейчас я к этому с юмором большим отношусь, понимаю, что она не была любовью всей моей жизни и ездил я за ней не поэтому, а потому, что сам себе придумываю ядерное топливо. Тогда мне нужны были эти эмоции.
— Слушай, я помню, как меня впечатлил твой рассказ о том, как ты играл на гитаре у Театра Вахтангова и тебя никто не слушал, а ты в кровь разбивал пальцы.
— Это да. В белой рубашке, в пальто, с классической гитарой, а на улице никого: минус 35, холод, если кто-то и проходил, то в огромном тулупе и ушанке и не слышал мою музыку.
— А ты, несмотря ни на что, в белой рубашке.
— Конечно, и это не изменилось до сих пор — мне до сих пор нужна белая рубашка, образно говоря. Мне очень важно хорошо выглядеть: никакой шапки — пусть лучше менингит, пусть замерзну насмерть. Без шапки ждать девушку на морозе и всё такое — это про меня. Вряд ли это изменится: красота жизни для меня на первом месте. Реально.
— Ты тогда играл на Арбате, чтобы денег заработать?
— Я приехал в Москву, в кармане 673 рубля. Я еще не знал, что конкретно делать со своей жизнью, но мне было важно одно: я играю в центре Москвы на Арбате, а не в раздолбанном спальном районе Севастополя.
— Сейчас у тебя уже своя группа?
— Да. Группа называется Space Punk Industry. Я ищу свой звук, свой стиль, свою музыку уже много-много лет, и сейчас наконец почти готов альбом, в течение полугода ты, Вадим, его должен услышать. Я играю альтернативный рок, брит-поп, панк-рок — всё вместе. Но я занят 340 дней в году в кино, понимаешь? На группу остается пара дней в месяц максимум, а в этом нужно постоянно жить. Единственный человек, который успешно совместил и кино, и музыку, — Джаред Лето. Чтобы параллельно подниматься и в одной, и в другой области, надо быть титаном. Я стараюсь. (Смеется.)
— Три года назад, когда я снимал тебя в передаче «Кто там…», у тебя был ирокез.
— Кажется, это было отчасти потому, что меня хотели вводить в массовку в спектакль «Мастер и Маргарита». А я просто не хотел там играть, не было у меня времени играть в массовках. Либо главная идейная роль, либо ничего.
— Вот уж точно, смелость города берет.
— Конечно. Играть в массовке в МХТ не входило в мои планы никогда. Ну я и выбрил ирокез, чтобы меня не могли просто ввести туда.
— Ты снялся в фильме «Кислота» Саши Горчилина. Он — артист «Гоголь-центра», а это, как ты говоришь, не твой театр. Но люди «Гоголь-центра», получается, твои люди.
— Я их очень люблю, но нет, они не мои. Может быть, в принципе их не существует — моих людей, а может, надо просто прибрать свой гонор и понять…
— …что ты не пуп Земли.
— Я никогда не думал, что я пуп Земли. Просто, видимо, у меня завышенные требования к людям.
— А вот интересно, когда ты поступил в ГИТИС, что это для тебя было с точки зрения социализации — тебе там было тесно, скучно, горько?
— Моя учеба там была большой проблемой скорее для остальных. Пару месяцев я пытался играть по правилам «однокурсники — это семья», а потом понял, что это не работает, я будто терял себя, ну и стал делать отрывки сам, хотя режиссерских амбиций у меня не было. Я не притворялся, что эти люди мне симпатичны, и если мне кто-то не нравился, то не скрывал этого. Я постоянно разрушал курс, как говорили мои мастера и преподаватели, уничтожал курс, приходил и сеял во всех зерно сомнения. (Смеется.)
— Были последствия?
— Руководитель курса Евгений Каменькович меня любил и, видимо, на самом деле понимал. Он мне сказал: «Проблема не в том, что ты так себя ведёшь, а в том, что другие могут начать себя вести так же». В конце концов я собрал там свою команду «Игроков», и мы по сей день остаемся командой.
— Ты всё в жизни воспринимаешь через отрицание.
— Не всё, просто если что-то не соответствует моему представлению о том, как должно быть, я не могу это принять, у меня нет на это времени.
— Что значит «нет времени»? Тебе же так мало лет.
— На самом деле мне не кажется, что еще много времени впереди, у меня вообще постоянно ощущение, что у меня осталась пара лет, это присутствует всю мою жизнь. Я здоров абсолютно и не сошел с ума, но у меня постоянно так: «Саша, не спи, вставай, уже шесть утра!» Нет времени общаться с тем, кто тебе не нравится, и надо делать только то, что нравится. В любой момент жизнь может закончиться, я это хорошо осознаю.
— А когда ты обрел эту свободу — жить только так, как сам хочешь?
— Она всегда была в каком-то смысле. Я приехал в Москву и позволил себе жить как хочу, сломал эту систему — поступил в институт, в ГИТИС, на бесплатной основе, с иностранным гражданством, что было почти невозможно. Поступил с украинским гражданством и оказался там, где, по идее, не мог оказаться чувак из Севастополя. Потом я в институте немножко начал сходить с ума и курсе на втором понял, что надо идти дальше.
— Ты совсем не умеешь быть дипломатом.
— Когда нужно, я могу быть прекрасным дипломатом — просто не всегда это нужно. Мне уже говорили, что у меня репутация скандалиста. Но это полный бред. Я отлично отработал все свои фильмы. А дело всё в том, что за закрытыми дверями кабинетов я мог позволить себе сказать: «Мне не нравится этот сценарий, я не хочу, это просто фуфло». И вот из одной фразы, сказанной человеку тет-а-тет, раздувалось что-то, не имеющее связи с реальностью.
— Учись, Саша, сдерживать себя, свои эмоции. Это иногда полезно.
— Я верен себе: если кого-то не люблю, то не люблю, если люблю — люблю до конца. Но сейчас я действительно понял, что все эти маленькие бои за правду не имеют смысла. Главное — дело, и если какие-то незначительные вещи вредят большому делу, это того не стоит.
— А что за поездка с Сашей Молочниковым была у тебя в Эфиопию?
— Прямо перед Берлинале мы летали с Молочниковым на юг Эфиопии и снимали там кино. Четыре героя: русский, сербка и два американца — попадают в племя хамер. В этом племени спят на шкурах, никогда не видели телефонов. Я бегал по спинам быков: там есть такое посвящение в охотники, когда ты бежишь по спинам быков (их держат близко друг к другу), а ты должен пробежать по их спинам и не упасть, иначе они тебя растопчут.