Родная кровь
116
Деревня Хорёнки, дом бабы Феклы. Под руководством крепко сбитого главаря с цепью на шее и короткой прической крутые бритоголовые парни снимают со стен все, что висит в доме, и через окна выбрасывают вместе с мебелью, одеждой, посудой, семейными альбомами и прочей рухлядью.
— А с этим что? — спрашивает главаря один из парней.
— На помойку!
— А с этим?
— В костер!
Во дворе горит костер, парни бросают в него все вещи, вынесенные из дома. Одежда, фотографии, мебель, какие-то мелкие украшения и домашние реликвии — все превращается в дым и копоть…
117
По дуге железной дороги поезд катил по России. И снова Алена сидела в сидячем вагоне, набитом людьми, и смотрела в окно остановившимся взглядом. Только теперь за окном были не зимние пейзажи, а багряная осень… И через багряно-осенний лес прокатил Алену скрипучий автобус и высадил на развилке дорог у столбика с дощечкой:
ДОЛГИЕ КРИКИ. 5 км
И попутный грузовик довез до Черных Грязей, а там она спустилась со своим чемоданом к реке, к причалу парома. И первое, что услышала тут, — песню-частушку, которую орали девчата и парни, плывущие на пароме от Долгих Криков вместе с трактором и прицепом. Но нынче это было уже не Аленино, а новое поколение, и среди них — повзрослевшая Настя и ее ухажер, пятнадцатилетний цыганский мальчик Руслан. Настя — под гармонь тракториста — голосила:
Если Ельцин не дает
Ходу демократии,
То народ его пошлет
В Зюганову партию!..
И вдруг пресеклась на полуслове.
— Ой! Алена…
Спрыгнув с едва причалившего к берегу парома, Настя, напоказ голося от счастья, бросилась обнимать Алену и шептать ей на ухо:
— Как тебе мой Руслан? А? Правда красавчик?
Трактор с прицепом прокатил мимо, парни и девчата стали звать Настю, а Руслан — громче всех.
— Видишь? У нас любовь. Ну, я побежала! — Настя умчалась за прицепом, но вдруг повернулась на ходу: — Ой, забыла! Баба Фекла умерла.
Алена опешила:
— Как умерла? Стой!
Но Настя, догнав прицеп, с помощью Руслана и других ребят влезла в кузов, и трактор покатил прочь, выписывая вензеля в поле цветущего клевера и оглашая округу очередной частушкой:
Раньше были трудодни
И поля зеленые…
Что стало теперь с зелеными полями, Алена уже не расслышала, да и не очень интересовалась — весть о смерти бабы Феклы оглушила ее. И даже на кладбище, стоя у свежей могилы с сосновым крестом и фотографией бабы Феклы, Алена все не могла поверить в эту смерть и озиралась вокруг, словно ждала, что вот-вот из-за той или этой надгробной плиты выйдет баба Фекла и скажет ей что-то…
Но говорила не Фекла, а мать. Прибирая могилу, очищая ее от мусора и опавших листьев, и потом, когда они, перекрестившись, шли с кладбища по сельской дороге, и даже дома мать все выговаривала Алене:
— Вот, ты ж побрезгала бабкиным завещанием, ускакала в свои заграницы. А твой братец дом-то ее и захватил…
— Какой еще братец?
— А сводный. От твоего отца. У него ж еще сын имеется. Постарше тебя. Он в одиннадцать лет сбежал из дома, а сейчас ему уже тридцать, поди. Бандит по профессии. Когда Фекла болела, видеть ее не хотел и знать не знал. А как умерла, тут же явился и дом себе под дачу и захватил. Изобразил, понимаешь, внука — привез своих бандюганов на кладбище, пролил слезу, а сам даже ограды у могилы не поставил. Если бы я там не прибирала… Ой, у меня же для тебя еще сообщение! Телеграмму я все ношу. Только не могу прочитать, она по-иностранному…
С этими словами мать достала сложенную вчетверо и уже потертую на сгибах телеграмму, отдала Алене. В телеграмме текст был написан от руки и латинскими буквами.
— Чего ж тут иностранного? — сказала Алена. — Здесь только буквы иностранные, а слова-то все русские. «Срочно позвони в Вильфранш, у меня катастрофа, Маргарита». — И расстроилась: — Во блин! Еще и Маргарита!..
118
На почте шел ремонт. Виктор, сидя на коньке крыши, самолично крыл ее новым шифером, но, увидев Алену, обрадовался, бросил работу, ссыпался по стремянке вниз.
— Ой, Аленка! Вернулась! Ну как ты? С кем?
— Закажи мне Францию, Витя. Вильфранш, по срочному.
Виктор гордо завел ее в почтовое отделение и поставил перед ней кнопочный телефон:
— А у нас теперь автоматика! Набирай по коду!
Алена набрала восьмерку, послушала, дала отбой и набрала заново…
— А знаешь, — говорил тем временем Виктор, — я тоже снова один. Сердцу, оказывается, и правда не прикажешь.
— Черт! — нетерпеливо сказала Алена, нажимая на кнопку. — Восьмерка занята!
— Может, мы сойдемся с тобой? А, Аленка?
— Ну, если ты меня быстро соединишь, то, может, и сойдемся. — Алена в сердцах бросила трубку на аппарат. — Ну, ты можешь меня соединить?
Виктор удивился:
— Нервная ты стала… Конечно, автоматика у нас еще того, не очень фурычит… — Он взял трубку, набрал какой-то номер и попросил: — Зина, дай мне Тверь по-быстрому. Не можешь? А через Воронеж? Ну, давай через Клин. Кто там сегодня?.. Маша, это Виктор, сделай мне «восьмерку». Спасибо. — И Виктор победно подвинул к Алене телефонный аппарат: — Набирай свою Францию.
Алена набрала длинный номер и закричала в трубку:
— Алло! Марго! Это Алена! Что случилось? Я откуда? Из России! Из Долгих Криков! Что у тебя случилось?
А там, в Вильфранше, Маргарита, сидя на веранде своей виллы, отвечала ей в полной панике:
— Ой, дорогая! Просто кошмар! Банк прислал мне уведомление, что сокращает отсрочку по кредиту. Эти негодяи Жискар и Жан-Клод своего добились! Банк с полугода срезал мне отсрочку до четырех месяцев, и осталось две недели. Мы должны выплатить миллион франков, иначе отнимут виллу! Приезжай немедленно — или я погибну!
— Марго, где ж я возьму миллион? Ты соображаешь?
— Но ты хоть умеешь воевать с этими мерзавцами, а я не умею. Приезжай и верни отсрочку, которая у нас была!
— А через два месяца все равно придется платить!
— Приезжай, я тебя умоляю!
Алена положила трубку и спохватилась:
— Ой, я ж забыла ей про Феклу сказать…
— Может, мы на дискотеку сходим? — спросил Виктор. — А? У нас новая…
Алена, думая о своем, переспросила:
— Что? Чего у вас новая?
— Ну, дискотека. Может, сходим?
— Да какая дискотека! Ё-моё! — в сердцах воскликнула Алена. — Мне во Францию нужно ехать!
— Ну вот! Опять! — огорчился Виктор. — Далась тебе эта Франция! Чем тебе тут плохо?
— Сколько я должна за телефон?
— Да ничего ты мне не должна…
Но Алена открыла сумочку:
— Как не должна? Почта твоя или казенная? Говори — сколько?
— Сто восемнадцать рублей.
Алена достала сто рублей и принялась рыться в поисках мелочи, потом вытряхнула всю сумку на стойку. Из сумки высыпались монеты — французские, немецкие, испанские, русские. Алена стала выбирать среди них рубли, а Виктор, рассматривая иностранные монетки, спросил:
— Это что у тебя?
— Это франк…
— А это?
— Это песо, Испания.
— Да, ты наездила… А это что, с дыркой?
— Ну-ка дай. — Алена взяла у него монетку. — Это тугрик, только фальшивый.
— Как — фальшивый?
Но Алена уже не отвечала, а смотрела на фальшивый тугрик.
— Блин! — произнесла она тихо. — Как же я забыла…
119
Когда она подошла к дому бабы Феклы и толкнула калитку, изнутри, со двора на нее бросился огромный пес. Алена отпрянула, пес, натягивая цепь, зашелся в злобном лае, а из дома вышел какой-то тип бандитского вида.
— Чё надо?
— Здравствуй, — сказала она. — Я Алена Бочкарева.
Тип, смерив ее взглядом, исчез в доме, Алена ждала, а пес продолжал лаять и бросаться на калитку до тех пор, пока из дома не вышел здоровенный братан с цепью на шее.
— Пшел! Место! — приказал он псу, и тот, поджав хвост, ушел в будку. Братан повернулся к Алене: — Чё надо?
— Я хочу со своим братом поговорить. Со Стасом.
— Ну, я Стас.
— А я Алена. Здравствуй.
— Ну и чё надо?
Но Алена проигнорировала его грубый тон, улыбнулась:
— Я хотела узнать — может, тут от бабушки что осталось…
— Ничего не осталось.
— Может, фотки какие? Вещи… Она хотела мне фотографии оставить.
— Не знаю. Я все сжег.
— Как — сжег?
— А так. На помойке. Зачем оно мне?
— Да?.. Ну а в дом-то можно зайти?
— Зачем?
— Но это же и моя бабка.
Стас темно усмехнулся:
— Ты откуда взялась? Что — за домом явилась? Или за половиной? Так тут все мое! Я тут родился, поняла? Я тут до одиннадцати лет на каждую доску в заборе ссал! А ты откуда приехала?
— Я из Долгих Криков.
— Вот и вали в свои долбаные Крики! — Он повернулся к собачьей будке: — Козел! Фас!
Пес резво выскочил из будки и бросился на калитку с такой злобой, что Алена испуганно отшатнулась.
А Стас расхохотался и ушел в дом.
— Ладно, блин! — мстительно пообещала Алена ему вдогонку.
Но испечь брату «блин» оказалось не так-то просто. В Твери, в областном суде молоденький длинноволосый юрист с вдохновенным лицом Паганини, положив на стол ноги в американских джинсах и подбитых подковками ботинках, нагло разглядывал Алену и спрашивал, крутя в зубах карандаш:
— Где ваш отец?
— Не знаю, сгинул…
— А кроме него, у вашей бабки сколько детей?
— Никого.
— Значит, отец ваш — ее единственный сын?
— Да.
— Ну и где он? Он жив или нет?
— Я не знаю. Он нас бросил. В детстве.
— Понятно. Значит, ситуация такая, девушка. Пока не определится, жив ваш отец или нет, ни вы, ни ваш брат не можете претендовать на этот дом. Потому что не вы прямые наследники. А прямым наследником является ваш отец.
— Но Стас уже занял дом…
— Я вам, девушка, объясняю с точки зрения закона. Пока нет ясности с прямым наследником, суд не примет дело к рассмотрению.
— Выходит, он там может жить, а я и зайти не могу?
— Выходит, что так. — Паганини соизволил вытащить из зубов карандаш и повернулся к двери своего кабинета: — Следующий!..
— Мама, кто мой отец? Куда он делся?
Мать, готовя ужин, повернулась от плиты:
— А зачем тебе?
— Нужно.
— Зачем?
— Ма, в конце концов, я же не в капусте родилась! — нервно сказала Алена. — У меня был отец. Кто он? Куда он делся?
Мать подошла к кухонному столу, за которым Настя делала уроки, села, вытерла руки передником.
— Хорошо… Настя, выйди из дома.
— Это еще почему? — сказала Настя.
— Выйди, я сказала!
— Но это ж и мой отец!
— У тебя другой. Выйди.
Настя, собрав учебники, вышла, обиженно хлопнув дверью.
Проводив ее взглядом, мать сказала Алене:
— Твоего отца посадили.
Алена опешила:
— Как это? Когда?
— Поэтому я тебе ничего о нем не говорила.
— А за что посадили? На сколько?
— Посадили его за дурь, за то, что лез куда не надо. И дали по полной, пятнадцать, — с непонятным ожесточением сказала мать. — А выжил он или в тюрьме сгинул — не знаю, он мне не сообщал. Теперь понятно?
— Но, мама, я должна его найти…
Мать, поколебавшись, встала, открыла сундук, переворошила в нем зимние вещи и откуда-то со дна достала пожелтевшую почтовую открытку с фиолетовыми штемпелями.
— Вот все, что я от него имела. За пятнадцать лет.
Алена взяла открытку, прочла на штемпеле: «Инта, п/я 2456-в». Перевернула открытку, на ней прямым жестким почерком было написано всего несколько слов:
ДОРОГАЯ ТАМАРА! ТАКИМ, КАК Я, СРОК НЕ СОКРАЩАЮТ И АМНИСТИЙ НЕ ДАЮТ. А ПОТОМУ — НЕ ЖДИ, СЧИТАЙ, ЧТО Я УМЕР. БУДЬ СЧАСТЛИВА И БЕРЕГИ НАШУ ДОЧЬ.
ПЕТР
Алена подняла глаза от открытки, посмотрела на мать, увидела, что та тихо плачет, и вдруг догадалась:
— Ма, ты его любила?
Сморкаясь в платок и вытирая слезы, мать тихо сказала:
— А ты… ты думала — я шлюха, вожу сюда каждого!.. А я его забыть не могу! Мне после него никто не мил! А он… — Она стала всхлипывать. — Я ему три года писала, а он… Ни разу мне не ответил даже… Вы, Бочкаревы, — камни гребаные!..
120
Поезд миновал Котлас, Ухту, Печору и все тянул и тянул на северо-восток вдоль редеющих лесов, потом через какието унылые болота, потом по безлюдной тундре и наконец через двое суток привез ее в Верхнюю Инту. На вокзале Алена вышла из вагона с переселенцами, беженцами с Кавказа и бритыми под ноль новобранцами. На пыльной привокзальной площади показала отцовскую открытку одному милиционеру, второму, потом — какому-то престарелому бичу, который ошивался тут у пивного бара, приставая ко всем с просьбой оставить ему «пену допить».
— А на пиво найдешь, дочка? — спросил он, разглядывая открытку.
Алена дала ему десятку, бич сказал:
— Сядешь на шестой автобус, доедешь до конца, там и будет твой лагерь.
Действительно, проехав через Большую Инту, автобус выкатил куда-то в тундру и почти сразу пошел вдоль заборов из колючей проволоки, мимо лагерных зон и бараков. Водитель то и дело объявлял остановки:
— Лагерь пятьдесят второй… Лагерь пятьдесят третий… Лагерь пятьдесят четвертый…
На этих остановках из автобуса выходили в основном женщины с тяжелыми сумками в руках и, меся сапогами топкую грязь, шли к лагерным воротам.
— Последняя остановка, — объявил водитель. — Пятьдесят шестой лагерь. Девушки, вам выходить.
Алена и еще три женщины вышли из опустевшего автобуса и по грязи пошли к проходной лагерного КПП. За воротами КПП, в зоне зеки, одетые в серые телогрейки, строились в колонну перед выходом на работу. Командовали построением низкорослый пожилой майор и молоденький лейтенант.
Алена дождалась своей очереди к зарешеченному окошку КПП, сказала дежурному сержанту:
— Мне Бочкарева Петра Ивановича.
Сержант провел пальцем по короткому списку и поднял глаза на Алену:
— У вас свидание назначено?
— Нет. Но мне его найти надо.
— Найти? А что случилось?
— Ничего не случилось. Я его дочка. Мы его потеряли, понимаешь? Будь человеком, помоги найти.
— Не понял, — сказал сержант. — Он у нас тут сидит?
Алена подала ему открытку отца.
— Что это? — спросил сержант.
— Почитай…
Сержант прочел открытку, посмотрел на штемпель и присвистнул от удивления.
— Дак это ж когда было! Когда тут политзеки сидели. Их давно выпустили, ты чего?!
— Но к нам он не вернулся, понимаешь? Мне нужно знать: он отсюда живой вышел или?..
Сержант смотрел на нее в изумлении, Алена попросила:
— Пожалуйста! Это мой отец. Я его никогда не видела…
Сержант снял трубку со старого телефонного аппарата, потом положил ее на место, встал и ушел из будки в зону, во двор, к низкорослому майору, который командовал построением зеков. Через открытую дверь КПП Алена видела, как сержант козырнул этому майору и стал что-то говорить, показывая то на КПП, то на Аленину открытку. Майор взял открытку, прочел, посмотрел в сторону Алены и, отдав какое-то распоряжение лейтенанту, через тамбур КПП вышел к Алене.
— Здравствуйте. Вы дочь Бочкарева?
— Да.
— Я майор Буров, начальник по режиму. Ваш отец вышел отсюда живой. В восемьдесят седьмом. Я не знаю, что с ним потом сталось, у нас нет таких данных. Но я его помню и могу вам сказать: это исключительный человек! Давайте пройдемся… — И он повел Алену вдоль лагерного забора, говоря: — Понимаете, вы новое поколение, вам трудно понять то время. Раньше тут был лагерь для диссидентов. Точнее, здесь их ломали — сажали к уголовникам, чтобы те их били, опускали. Вы понимаете?
Алена кивнула.
— Нет, — сказал майор. — Вы не понимаете. Но это и к лучшему. Вашего отца не сломали и не опустили. Больше того: он тут пользовался большим уважением. Вы хоть знаете, за что он сидел?
— Нет…
— За самиздат, за инструкцию «Как вести себя в КГБ». То есть это был настоящий правозащитник, серьезный, он объяснял людям, как не ломаться на допросах, не врать и не сдавать своих. И за это ему, конечно, дали по полной, на всю катушку. И выпустили последним, он отсидел от звонка до звонка. Потому что он и здесь стал за зеков права качать, письма писал за них в Верховный суд, в ЮНЕСКО, в ООН. Я тогда только начинал тут служить, но хорошо его помню. Стоящий был мужик, настоящий.
— А как же мне найти его?
— То есть он после этой открытки вам больше не писал?
— Нет.
— Даже после выхода отсюда?
— Да.
Майор крутанул головой:
— Кремень мужик… Знаете, что я вам скажу? Попробуйте поискать его через Елену Боннэр.
— А кто это?
— А вот это стыдно, девушка! Это вы должны знать. Боннэр — вдова академика Сахарова. «Мемориал», диссидентское общество. Уж они-то должны его знать…
121
«Мемориал», общество победителей коммунистического строя, оказался на удивление бедной и тесной конторой, заваленной стопками пожелтевших брошюр, книгами Солженицына и Буковского, старыми транспарантами «Долой КПСС!» и пишущими машинками образца 70-х годов…
Зато первый же сотрудник, к которому еще в коридоре обратилась Алена, пылко воскликнул:
— Вы дочка Бочкарева?
— Да…
— Товарищи! — вдруг крикнул он на весь коридор. — Смотрите, кто к нам пришел! Дочка Бочкарева! Нет, вы посмотрите, какая красавица!
Из дверей всех комнат стали выглядывать пожилые мужчины и женщины. Они окружили Алену, заговорили наперебой:
— Ваш отец герой!
— Он стольким помог!
— Он меня спас!
— Его же пытали в ГБ! Он никого не выдал…
— Боже мой, я и не знала, что у него есть дети!
— Девушка, как вас звать?
— Конечно, мы знаем его адрес! Он же в Москве.
— Сколько лет вы его не видели? Пятнадцать?! Боже мой!..
— Но вы должны ему помочь…
— Его адрес: Косов переулок, 16, квартира 53.
— Но имейте в виду: он не простой человек…
И вот она поднимается по выщербленным ступеням допотопной лестницы, вдоль грязной стены, украшенной наскальной живописью акселератов… Третий этаж… Четвертый… С каждым шагом ее решимость убавляется, ведь она шла к этой лестнице долгих пятнадцать лет…
Пятый этаж, лестничная площадка, три разнокалиберные двери.
На двери с номером 53 и обивкой из драного дерматина — пять кнопок, под каждой таблички с фамилиями, и на одной из табличек значится:
БОЧКАРЕВ П.И.
Алена остановилась перед этой табличкой, перевела дыхание и услышала, как колотится ее сердце. Затем, вздохнув, как перед прыжком в воду, решительно нажала кнопку.
За дверью послышались шаги и осторожный мужской голос:
— Кто там?
— К Бочкареву, — сказала Алена враз осипшим голосом.
— Минуту! Я не одет, минуту!
Шаги за дверью удалились, потом — издали — тот же голос крикнул:
— Входите, открыто!
Алена удивленно толкнула дверь — действительно, было не заперто. За дверью оказался длинный коридор, забитый барахлом пяти семей — тумбочки с обувью, подвешенные под потолком велосипеды, лыжи, корыта и старые чемоданы. Дальше шел дверной проем на общую кухню с пятью газовыми плитами и разномастные двери в комнаты к разным семьям. Из этих дверей выглянули чьи-то лица и тут же исчезли, а по коридору уже спешил небритый мужчина лет пятидесяти пяти в домашних шароварах, пиджаке, надетом на несвежую тельняшку, и в сандалиях.
— Здравствуйте, — сказал он радушно. — Слушаю вас.
Алена смотрела на отца.
— Что же вы молчите? — сказал он. — Чем я могу?..
— Я Алена.
Он протянул ей руку:
— Очень приятно. Бочкарев Петр Иванович.
Алена, глядя ему в глаза, протянула свою:
— Бочкарева Алена… Петровна.
Он автоматически начал:
— Очень… — И тут же пресекся. — Что?! Как вы сказали?
Но Алена молчала, смотрела ему в глаза.
— Вы?.. — Он показал пальцем на нее и на себя. — Ты… ты моя…
— Из Долгих Криков, — сказала Алена.
Он растерялся:
— Да, конечно… — И открыл дверь в свою комнату. — Ну, проходите… Проходи… Дай я на тебя посмотрю…
Пока он смотрел на Алену, она огляделась. Комната Бочкарева оказалась абсолютно пустой, с пятнами на стенах и с лампочкой в патроне без люстры. Окно без шторы и занавески, вытертый дощатый пол, из мебели только голая раскладушка и тумбочка вместо столика. На подоконнике электроплитка, а на полу в углу — телефонный аппарат.
— Красивая, молодец! — сказал Бочкарев, глядя на дочь, и спохватился: — Извини, я тут без мебели. Дело в том… Понимаешь, я тут затеваю ремонт, мебель вывез… — И странным жестом стиснул левой рукой запястье своей правой руки. — Да ты просто красавица! А сколько тебе лет?
Алена посмотрела на него с укором, он сконфузился:
— Нет, ты не обижайся! Понимаешь, я с детства не в ладах с математикой. А последнее время… Даже не знаю, куда тебя посадить… Они отключили телефон… — Он суетливо поднял телефонную трубку. — Видишь, отключили. Я не могу дозвониться рабочим насчет ремонта… Слушай, ты такая взрослая! Неужели тебе уже?.. — Он почему-то суетливо забегал по комнате и правой рукой перехватил запястье левой руки. — Постой! Не говори! Я сам сосчитаю…
— Па… Отец, я по делу…
Он поспешно ответил:
— Да, конечно! Что я могу? Все, что скажешь…
— Твоя мать умерла.
Бочкарев замер.
— Что?
— Баба Фекла, твоя мама. Уже два месяца как…
Бочкарев отошел к окну, отвернулся от Алены, и вдруг его плечи дрогнули, и Алена поняла, что он плачет.
Она подошла к нему.
— Я… — заговорил он почти беззвучно, не вытирая накативших слез. — Я виноват перед ней… И перед тобой… И перед Стасом… Перед всеми вами… Я… Знаешь, детка, я, оказывается, тоже большевик… Я с ними боролся, да, с коммунистами, но как? Жертвуя вами… И что?.. Что мы отвоевали?.. Что мы отвоевали?.. Боже мой, мама! Прости меня…
Он вдруг стал как-то шамкать, и Алена ожесточилась.
— Отец, я по делу.
— Да. — Он стал поспешно вытирать слезы. — Я слушаю.
— От бабушки остался дом. Ты единственный наследник. Нужно оформить документы, перевести дом на тебя.
— Он мне не нужен, что ты! Пусть будет вам — тебе и Стасику.
— Потом ты отдашь его кому захочешь. Но сначала я должна в него попасть хоть на десять минут. То есть сначала нужно оформить твое наследство.
— Я не могу… Понимаешь, я не могу отсюда выйти… Я это… Я жду ремонтников… — Он схватил трубку, но тут же вспомнил: — Да, ведь телефон отключили! — Его левое плечо странно дернулось, но правой рукой он тут же стиснул его изо всех сил. — Нет. Я никуда не поеду. Я не могу. У меня тут дела.
— Ты можешь дать мне доверенность, я все сделаю сама.
— Доверенность? — переспросил он, странно дергаясь. — Да, это идея! Доверенность! Конечно… Но это… Это же нужно к нотариусу, а сейчас ломка… То есть я хочу сказать: сейчас происходит ломка общественного сознания, а мы не сознаем своей ответственности. Если я выйду в таком состоянии на улицу, это нас дискредитирует. Ведь мы победители! Понимаешь, мы победители, мы не можем так выглядеть!.. Нет, это недопустимо!.. Я не могу выставить тебя в таком свете! Ты — такая красивая, юная — впервые в жизни выйдешь с отцом на люди, а я… Нет, никогда! — Он лихорадочно стиснул себя за оба локтя. — Есть только один способ! Только один способ, понимаешь?
Алена, ничего не понимая, хлопала глазами. А он продолжал лихорадочно, возбужденно:
— Да! Очень простой способ! Улица 25-го Октября, прямо у метро «Площадь Дзержинского», у «Детского мира». Ты приносишь оттуда чек, и мы сразу идем к нотариусу, я подпишу любую доверенность. Сразу! Я обещаю!
— Какой чек? — очумела Алена. — Какая площадь Дзержинского? О чем ты?..
Но он словно обезумел:
— Только там! Только! Тут этого нигде нет! Только на 25-го Октября!
— Отец! Что ты несешь? Сейчас везде есть нотариусы, на каждом углу…
Он перехватил свои локти и стиснул их из последних сил так, что у него побелели пальца. А он закричал:
— При чем тут нотариусы! Чек мне нужен! Лекарство! У тебя найдется триста рублей? Я тебе отдам! Мне должны в «Мемориале», но я не могу туда дойти… — Он вдруг начал дрожать, перешел на шепот, и Алена увидела наконец, что у него нет половины зубов. А он все просил: — Помоги мне! Дочка! Пожалуйста, мне плохо!.. — Его лоб покрылся испариной, он утер его и тут же снова схватил себя за локти. — Нет! Извини! Я не имею права тебя просить… Но… улица 25-го Октября, прямо возле метро…
— В аптеке? Лекарство?
— Нет, не в аптеке. — Он закрыл глаза и застучал челюстями. — Воз-зле метро… Т-ты увидишь… Они тебя с-сами увидят. Скажешь «Чек», и все… А я… Мне н-нужно лечь…
И, как-то невероятно уменьшившись в росте, Бочкарев упал на раскладушку и задергался, словно эпилептик.
Алена смотрела на него в ужасе, с отвращением.
— Что с тобой?
— Нет! Нет! — вдруг закричал он, невменяемо дергаясь. — Я ничего не скажу!.. Убей меня, красная сволочь!.. Вы бесы, бесы! Вы все исчезнете, все!.. Да, вот мои зубы! Выбей еще! Тьфу на вас!.. Да здравствует свобода! Долой КГБ!.. Тамара, я люблю тебя! Прощай!.. Береги нашу дочь!..
Алена со слезами на глазах выбежала из квартиры и стремглав — вниз по лестнице… на улицу… голосуя машинам… Села в первую же тормознувшую «семерку» и погнала водителя:
— Быстрей!.. На Лубянку!.. К «Детскому миру»!.. Возле метро!.. Стойте тут!..
Но едва она собралась выйти из машины, как к ней тут же подскочил торговец наркотиками:
— Чек? Ампулу?
— Чек, — сказала Алена. — Быстрей!
— Триста.
Алена, не торгуясь, отдала триста рублей, получила крохотный пластиковый пакетик и сказала водителю:
— Назад! Пулей! Гони!
Когда она, задыхаясь от бега по лестнице, влетела с выпученными глазами в комнату отца, Бочкарев сидел в этой комнате в углу, на коленях, маленький, жалкий, с закрытыми глазами, и, раскачиваясь, бился о стены затылком и плечами.
— Папа! — крикнула она.
Бочкарев все так же, на коленях, заторопился к ней.
— Дай! Быстрей! Спасибо! — Он схватил чек. — Не смотри! Отвернись!
Алена отвернулась и стояла, прижавшись спиной к стене и закрыв глаза. Но слышала все — и нетерпеливую возню Бочкарева в тумбочке, и звон металлической кружки об электроплитку, и какое-то неясное сопение отца. Затем, после паузы, прозвучал его голос:
— Дочка, помоги мне…
Она открыла глаза.
Бочкарев стоял у подоконника, у электроплитки — без пиджака, в тельняшке-безрукавке, в его левой руке был шприц. Иглу этого шприца он вогнал себе в правую руку чуть повыше локтевого сгиба, и кровь текла по руке и капала с его локтя на пол.
— Вены уже стеклянные, не могу попасть… — сказал он. — Держи… — И протянул ей шприц с мутным беловатым раствором.
Алена посмотрела на шприц… на отца…
— Быстрей! — приказал он. — Ну!
Алена взяла шприц.
— В вену нужно попасть! — заторопил он. — Давай! Не бойся!
Алена поднесла шприц к окровавленному локтю отца и увидела, что вся зона вокруг локтевого сгиба исколота черными точками.
— Ну, давай, родная! Коли! — взмолился он.
Алена ввела иглу.
Бочкарев поморщился от боли, сжал челюсти.
— Ничего… не то терпели… в вену!.. в вену!!!
Алена нащупала иглой отцовскую вену, проколола ее и стала медленно вводить содержимое шприца.
В колбочке шприца, завихряясь, появилась встречная струйка отцовской крови.
Бочкарев закрыл глаза и по мере получения наркотика стал выпрямляться и разводить плечи, на его лице появилась умиротворенная улыбка…
Алена извлекла иглу и бросила шприц в алюминиевую кружку, стоящую на плите рядом с горящей конфоркой.
Бочкарев еще несколько секунд постоял с закрытыми глазами, потом открыл их и, помолодев лет на десять, взял с табуретки пиджак, надел его поверх тельняшки. Глядя орлом, улыбнулся Алене.
— Вот и все. Но я никуда не пойду. Зачем мне какой-то дом в деревне? Нет, это глупость!
— Извини, отец, ты обещал, это раз. А во-вторых, ты уже не молодой человек. На старости лет у человека должен быть свой дом, земля, сад. Неужели ты никогда не мечтал об этом?
Бочкарев усмехнулся:
— Почему? В карцере мечтал. И вообще, в лагере все об этом мечтают. Но это так, сказки.
— Нет, это не сказки! — снова ожесточилась Алена. — Я хочу, чтобы ты вернулся в деревню — да, не смотри на меня так! Ты там вылечишься, станешь другим человеком. И это будет справедливо, по-честному. Ты же был честный, за справедливость, да? Но ты боролся за справедливость для других, а я хочу — для тебя. Я хочу, чтобы бабкин дом стал твоим, чтобы ты там жил, копал на свежем воздухе огород, пчел разводил. Нет, в натуре! И я этого добьюсь, запомни: я — Бочкарева!
— Спасибо, дочка, — польщенно улыбнулся он. — Ладно, если ты Бочкарева — пошли к нотариусу.
Алена в сомнении посмотрела на его вылинявшую тельняшку и стоптанные сандалии на его босых ногах.
— Но ты хоть оденься…
— Перестань! — небрежно отмахнулся Бочкарев. — Не делай из одежды культа! Будь выше! Ты же сама сказала, что ты Бочкарева! Идем.
И в нотариальной конторе твердой рукой поставил четкую, аккуратную подпись на доверенности. А когда они вышли из конторы на улицу, снова оглядел Алену с головы до ног и улыбнулся:
— Нет, ей-богу, я не зря прожил жизнь! Такую красотку подарил миру!
— Папа, один вопрос — можно?
— Хоть сто, дочка!
— Ты к нам не вернулся… из-за этого?
— Конечно. А ты бы хотела отца-наркомана?.. Да не смотри ты на меня так, теперь со мной все в порядке! — Он усмехнулся: — Я же буду пчел разводить! Иди и — ни пуха! Только не ссорься со Стасиком, ладно?
И легкой походкой пошел от нее по тротуару. Высокий, стройный… Потом повернулся и махнул рукой:
— Иди! Иди!
Но Алена все стояла, смотрела ему вслед и… плакала без слез.
122
В областном суде тот же длинноволосый Паганини, секретарь суда, по-прежнему положив на стол свои длинные ноги и грызя зубами очередной карандаш, листал Аленины документы и разглядывал на просвет отцовское свидетельство о рождении и доверенность на ведение всех дел, которую Бочкарев дал своей дочери.
— К сожалению, не вижу тут свидетельства о рождении вашей бабушки…
— Она умерла, — сказала Алена.
— Правильно. Это я и сам вижу по свидетельству о смерти. Но где свидетельство, что она была рождена? Понимаете, вы же хотите судебным порядком выселить оттуда своего брата…
— Я хочу поселить там отца, он прямой наследник. А у брата есть еще два дома.
— Из чего это следует? У вас есть документы на этот счет?
— Конечно, нет. Они записаны на его любовниц. Но это все знают.
— Значит, у вашего брата своей жилплощади нет? Правильно? А у вашего отца квартира в Москве…
— Комната, — уточнила Алена.
— Жилплощадь, — поправил Паганини. — И значит, что получается? Отец переедет сюда, чтобы выселить из дома родного сына, который тут родился и вырос? И вы хотите использовать суд как инструмент для исполнения этого замысла. Так?
Алена уже все поняла, спросила в упор:
— Ты сколько получил?
— В каком смысле? — удивился Паганини.
— В прямом. Сколько он тебе дал, чтобы ты замурыжил это дело? Или ты тоже в бригаде Серого?
Паганини даже встал от благородного возмущения.
— Вон отсюда!
Алена, усмехнувшись, тоже встала и, взяв со стола свои документы, направилась к двери.
— Ты у меня, сука, ответишь! — сказал он ей в спину.
Она повернулась:
— Это ты у меня, сука, ответишь.
И, хлопнув дверью, ушла. С тем чтобы уже назавтра сидеть в другом кабинете — в Москве, у председателя Фонда поддержки воздушных путешествий в защиту мира и прогресса. Председатель был, конечно, изумлен ее визитом, но слушал. А Алена сразу взяла быка за рога:
— Я вам бабки отдала? Да или нет?
— Ну, отдала…
— У вас теперь есть ко мне претензии?
— В общем, нет.
— Я на вас работала, рисковала жизнью в Дубае, сидела в испанской тюрьме, верно?
Он все не понимал, куда она клонит, но не мог не согласиться:
— Да, верно…
— И потеряла Андрея, так?
Он не выдержал:
— Что я могу для тебя сделать?
— Вот ситуация, — сказала Алена. — Мой сводный брат, мелкий «бык» из бригады Серого, имеет два дома и держит рынок в Твери. Месяц назад он захватил дом нашей умершей бабки, хотя прямой наследник — наш отец, который ютится в каком-то клоповнике, в коммуналке, в полной нищете. Отсудить у брата дом невозможно, у него там все схвачено — суд, милиция, прокуратура. Я обращаюсь к вам в первый и последний раз. Вы можете мне помочь. Даже не мне, а моему отцу. Это его дом, по закону. И он его заслужил — он пятнадцать лет отсидел по 57-й, от звонка до звонка! А теперь он болен, он на игле, ему нужно сменить обстановку, пожить в деревне…
Председатель прищурился:
— Как, ты сказала, его фамилия?
— У нас одна фамилия — Бочкаревы.
— Так я же слышал о нем на киче! — вдруг воскликнул председатель. — Лагерь под Интой, пятьдесят шестой, правильно?
Алена кивнула.
— Блин! — возбудился председатель. — Это мое место! Я в соседнем сидел, в пятьдесят третьем. И этот Бочкарев твой отец? В натуре?
— Ну…
— Знаешь что? По понятиям ты права. Он, конечно, не по нашему профилю, но мы таких уважаем. И вообще, у нас общество поддержки полетов. Если человек залетел по статье — да еще такой! — мы поддерживаем. Это наше святое! Где, ты говоришь, дом твоей бабки?
В ту же ночь десантный «хаммер» и три джипа по лесной дороге ворвались в деревню Хорёнки. Все произошло стремительно, в свете фар и по заранее разработанному плану. «Форд» проломил ворота бабкиного дома, влетел на подворье, и боевики Фонда поддержки воздушных путешествий прямо из машины зацепили крюком собачью будку. Волоком, вместе с осатаневшим псом на цепи, они вышвырнули эту будку со двора на улицу, в то время как из ярко освещенного дома, где шла бандитская гулянка с дешевыми девками, стали выскакивать бандюганы в трусах и без таковых и палить в темень из пистолетов. Но в ответ им тут же загремели очереди из «калашникова», и не одного, а нескольких, и стекла со звоном стали вылетать из окон бабкиного дома. Два джипа, паля из автоматов, катались по двору, из дома послышались визг и крики дешевых девок, и бандюганы Стаса попадали на землю, пряча головы от автоматных очередей нападающих, а Стас, удирая, перепрыгнул через забор.
Когда все стихло, председатель Фонда поддержки воздушных путешествий, сидя в машине, которая не принимала участия в боевых действиях, повернулся к Алене:
— Ну? Где твой папаша? Пусть занимает жилплощадь.
Тут двое из бригады нападающих подвели к джипу Стаса Бочкарева. Он был в трусах и в майке. Председатель открыл дверцу, сказал:
— Значит, так, Стасик, у меня к тебе просьба: больше ты к этому дому никогда не подойдешь. А если будешь проходить по этой улице, иди по той стороне. Ты понял?
Стас набычился:
— Почему? Это мой дом.
— Нет, это дом твоего отца, и он будет здесь жить, и это по понятиям. Ты хоть знаешь, кто он такой? Он нам власть завоевал! А скольким нашим он на киче помог! Сколько он с кичи вынул! Мы с тобой руки должны ему целовать! Так что смотри — чтоб помог ему вылечиться! Ты понял, Стасик? Эти люди для нас власть завоевали! Все, иди.
Стас не посмел перечить авторитету председателя, даже не вернулся в дом за своей одеждой. И позже, когда Алена вошла в дом бабы Феклы, там еще повсюду были следы братниного разгула и ночного штурма — на столе и на полу остатки еды и разбитой посуды вперемешку с осколками битых стекол и штукатурки.
Алена осмотрелась, вздохнула и ушла в сарай, в погреб.
Оказалось, что в погребе был теперь склад оружия — вместо банок с вареньем, медом, разносолами и прочими бабкиными припасами на полках лежали гранатомет, автоматы, ящики с патронами. Но Алена помнила заветное место, отодвинула кирпич в стене, сунула руку в открывшийся проем и вытащила небольшой тяжелый сверток. В свертке была та же связка тугриков, которую когда-то Фекла показывала Алене.
123
В Бресте перед пограничным КПП пробка была еще больше, чем в прошлый раз, вереница автомобилей растянулась на несколько километров — легковые, грузовики, фуры, туристические автобусы. Казалось, этот табор стоит тут вечность — люди ели и спали в машинах, слушали радио, играли в карты, жарили на кострах сосиски и шашлыки и ходили в кусты «до ветру»… К иномаркам то и дело подходили какието женщины и мужчины, просили водителей перевезти их через границу, но им отказывали, поднимали стекла в окнах.
Однако при появлении Алены реакция была несколько иная. Стильно одетая, с хорошим макияжем, с модной сумкой в руках, Алена независимой походкой шла вдоль этой автомобильной очереди, ни о чем никого не прося, но все одинокие водители сами высовывались из кабин и предлагали:
— Девушка, вас подвезти?
— Девушка, вам куда?
Алена с улыбкой отказывалась, приглядываясь к машинам и их хозяевам. Хотя Маргарита по телефону умоляла ее прилететь самолетом и готова была купить ей билет, Алена не рискнула везти через шереметьевскую таможню свои золотые тугрики музейной редкости. Пройдя чуть не пол-очереди, она наконец нашла то, что искала, — иномарку с немецкими номерами и одиноким пожилым водителем с седой шевелюрой. И улыбнулась ему своей самой неотразимой улыбкой.
— Вы не перевезете меня на ту сторону?
Мужчина посмотрел на нее с явным интересом.
— А у вас документы в порядке?
Алена улыбнулась еще ослепительней:
— У меня вообще все в порядке. Просто я поссорилась со своим другом и решила ехать без него.
— А куда вы едете?
Алена неопределенно показала вперед:
— Туда…
Мужчина усмехнулся:
— Я тоже туда. Теперь все туда. Видите, какая очередь? Вы, случайно, не из балета?
— Нет. А вы?
Он рассмеялся:
— Нет, я писатель. Раньше жил в России, а теперь живу в Германии. Что ж, садитесь. Давайте знакомиться. Как вас звать?
Алена села в машину, представилась:
— Я Алена. А вы?
— А я Владимир Лунин, не читали?
— К сожалению, нет. У меня к вам одна просьба.
— Какая?
— Вы курите?
— Нет. В юности, правда, курил, когда в цирке работал, но это давно было…
— А вы в цирке работали? Правда? Ой, как здорово! Знаете, я везу четыре блока сигарет, а через границу можно провезти только два. Вы не скажете, что это ваши два блока?
— Да пожалуйста! А вы, случайно, не видели фильм «Девушка для всех»?
— Нет, это ваш?
— Да, — скромно сказал Лунин, — он снят по моему роману. Что ж вы ни книг не читаете, ни в кино не ходите? Хотя… Я понимаю, теперь у молодежи другая жизнь — бизнес, бизнес и еще раз бизнес. Да?
— В общем, да, приходится крутиться. Извините, а можно еще одну просьбу?
Лунин усмехнулся:
— Ну, если она скромная, то пожалуйста.
— Очень скромная. Я везу с собой четыре бутылки водки, а через границу можно провезти только две. Вы не можете сказать, что две из них ваши?
— Могу.
Алена достала из своей сумки две бутылки водки и два блока «Мальборо», положила их на заднее сиденье.
— Но тогда и у меня к вам просьба, — сказал Лунин.
Алена включилась в игру:
— Если скромная, то пожалуйста.
— Очень скромная. Я хочу вас поцеловать.
Алена сделала изумленное лицо. И сказала:
— Знаете что? А давайте так: вот переедем границу — и я вас сама поцелую. Хорошо?
— Идет! — Лунин оживился и нетерпеливо стал жать на гудок. — Черт! Мы тут сутки будем стоять! Представляете — вся Европа объединилась, границ уже нигде не осталось, а у нас… Это просто кошмар! Я еще сутки буду нецелованный!
— А вы известный писатель?
Он усмехнулся:
— Кажется, да…
— А у вас есть при себе ваши книги?
— Вы мне не верите? Показать?
— Ага. Если можно.
Лунин, хмыкнув, вышел из машины, открыл багажник, порылся в нем и вернулся на свое место с пачкой книг в руках. Алена принялась рассматривать их. Это были книги с яркими обложками и броскими названиями: ВЛАДИМИР ЛУНИН «ДЕВУШКА ДЛЯ ВСЕХ»… ВЛАДИМИР ЛУНИН «ВЫСТРЕЛ В ВИСОК»… ВЛАДИМИР ЛУНИН «НАШИ НА УНТЕР-ДЕН-ЛИНДЕН»…
— Так вы этот Лунин! — уважительно протянула Алена. — Я слышала…
— Спасибо. Выбирайте себе книжку. А я вам подпишу.
— Минуточку! — И Алена, держа в руках книги, вышла из машины.
— Эй, вы куда? — удивился Лунин.
— Сейчас, не беспокойтесь.
Так, с книгами в руках, она прошла вперед вдоль колонны машин до самого КПП. Но того капитана, которого она целовала тут год назад, сейчас не было, и Алена спросила у пограничников, проверявших документы:
— Ребята, а кто тут старший?
Однако пограничники, занятые проверкой документов, не обращали на нее внимания.
— Эй, орлы! — еще громче сказала Алена. — Кто у вас старший?
— Ну, я старший, а чё? — грубо отозвался молодой лейтенант.
Алена показала ему книги.
— Вы Лунина читали? Вон он сидит там, в машине, в очереди. Автор всех этих книг. Вы фильм «Девушка для всех» видели? Тоже его! Представляете?! А он уже пожилой человек, у него два инфаркта было! Его нельзя тут сутки мариновать!
Лейтенант посмотрел на Алену, на книги и снова на Алену.
— Ну, если он мне книжку подпишет…
Алена радостно чмокнула лейтенанта в щеку.
— Молоток! Как фамилия?
— Волков. А зачем тебе?
Но Алена, не ответив, уже бежала назад. Увидела издали машину Лунина и жестами показала ему: езжайте сюда! Быстрей!
Лунин вывернул из ряда, подъехал.
— Что случилось?
Алена села в машину, подала Лунину одну из книг и приказала:
— Пишите! «Лейтенанту Волкову от автора с огромной благодарностью». Пишите и поехали! Вперед! Ну что вы на меня так смотрите? Вы же знаменитый писатель! Вы не можете в такой очереди стоять!
Он усмехнулся:
— Тебе так не терпится меня поцеловать?
— Вот именно! — сказала Алена. — Пишите! «Волкову…»
И спустя минуту лейтенант Волков, получив книгу с автографом автора, открыл перед ними шлагбаум, пропустил к таможенному посту. А там таможенник наклонился к машине, окинул взглядом Лунина, книги на коленях у Алены и саму Алену, потом посмотрел на заднее сиденье, где лежали водка и «Мальборо».
— Спиртное везете?
— Конечно, — сказал Лунин.
— Сколько?
— У меня две бутылки, и у нее две бутылки.
— И сигареты везете?
— А как же! — сказал Лунин.
— Сколько?
— У меня два блока, и у нее два блока.
— А больше ничего запрещенного нет? Икра? Наркотики?
— Нет, — сказал Лунин.
— А книжку мне подпишете?
— С удовольствием, — сказал Лунин.
И дальше они ехали уже без остановок. На польско-германской границе немецкий пограничник, бегло глянув на германские номера лунинской «вольво», пропустил их даже без проверки паспортов. Но через пару часов Лунин остановился у железнодорожного вокзала с немецкой надписью «Франкфурт-на-Одере».
— Приехали. Здесь я живу. Дальше вы уж как-нибудь сами.
— Спасибо, — сказала Алена.
— А поцелуй?
Алена подставила ему щеку.
— Нет, мы не так договаривались.
Алена поцеловала Лунина, он обнял ее, пытаясь прижать к себе неожиданно сильными, как у циркового артиста, руками. Но Алена выставила локти вперед:
— Нет, это уже сверх договора.
Лунин засмеялся, выпустил ее и, повернувшись к заднему сиденью, взял один блок сигарет, передал его Алене, потом второй… Приподняв этот второй блок, Лунин замер, ощутив его тяжесть, посмотрел на Алену.
— Что здесь?
Но Алена уже выхватила у него и этот блок.
— Это такой сорт, — улыбнулась она и, подхватив свою сумку, вышла из машины, направилась к вокзалу.
— Стой! — крикнул ей Лунин. — А водка?
— А водка — это вам, — вполоборота отозвалась Алена и улыбнулась: — Пока, писатель!
Спустя сутки французский экспресс, прокатив по цветущему Провансу, въехал в Ниццу, а еще через двадцать минут такси остановилось на Променад-дез-Англе перед ювелирной лавкой, в которую когда-то Алена пыталась сдать свой тугрик. Алена, звякнув дверным колокольчиком, вошла в магазин.
— О, мадемуазель! — узнал ее старик ювелир. — Бонжур! Как я рад вас видеть! Как вы живете?
— Бонжур, мсье! А как вы живете?
— В трудах, в трудах… Чем я могу быть вам полезен?
Алена открыла сумку, достала из нее блок «Мальборо», распечатала его и высыпала на прилавок связку тугриков.
Ювелир смотрел на нее, открыв от изумления рот.
— Мадемуазель, но ведь это целое состояние!
— А я отдаю вам за полцены. Но деньги — сейчас! У меня осталось всего два часа до закрытия банка!
— Я знаю, мадемуазель. Вы же племянница мадам Марго. Мы все тут за нее болеем. Сколько вам нужно?
— Ровно миллион франков.
Старик ювелир пересчитал тугрики, рассмотрел каждый из них в лупу, потом ссыпал их в плотный холщовый мешочек, затянул его шнурком и достал из ящика чековую книжку.