ь летом, в мертвый сезон, когда большинство покупателей все равно разъезжается. Они с увлечением говорят о будущем путешествии и обсуждают, куда им лучше поехать, когда это действительно станет реальным. В нынешнем году нечего и мечтать, нужно сначала надежно упрочить свое положение, но через год — что ж, очень может быть, а это ведь уже немало, когда людям есть чему радоваться в будущем.
Да, путешествие — вопрос будущего, но у них же есть дача, и они регулярно, чуть не каждую неделю, выезжают за город. Правда, лавочник долгое время находился под впечатлением их тогдашней неудачной поездки, она словно изменила его отношение к самой даче, слишком уж напоминало ему это место обо всех пережитых трудностях и невзгодах. Но сейчас все пришло в норму, и каждую субботу, закрыв магазин, они уезжают к себе на дачу.
Летний домик лавочника расположен на засаженной лесом равнине в окружении других таких же домиков. Когда-то это был уголок природы, которым все имели право свободно пользоваться, но затем местность была разбита на участки, и люди, которые по дорогой цене приобрели себе здесь кусочек земли, вполне естественно, не желают делить свою собственность со всеми подряд, и поэтому они понавешали табличек с надписями: «Частное владение» и «Посторонним проезд строго воспрещен», смысл которых, казалось бы, невозможно истолковать превратно. Однако народ в наши дни перестал уважать чужую собственность, и посторонние беспрерывно вторгаются в частновладельческую зону. Они ставят свои машины на частных дорогах, достают раскладные столы и стулья и усаживаются вкушать пищу на лоне природы, как будто это их собственные владения, а законные владельцы вынуждены тратить значительную часть своего субботнего и воскресного отдыха на то, чтобы изгонять непрошеных гостей.
Лавочнику тоже не нравятся чужаки, бесцеремонно вторгающиеся в дачную зону, и стоит ему кого-нибудь заприметить, как он тотчас бросается в бой.
— Вы что же, не видели надпись? — спрашивает он. — Эта территория в частном владении.
— Надпись? — удивляются посторонние, ну конечно же, они никакой надписи в глаза не видели. — Мы не знали, что сюда нельзя заезжать. Но разве мы кому-нибудь мешаем?
— Что значит мешаете или не мешаете, — возмущается лавочник, — вам бы тоже навряд ли понравилось, если бы посторонние люди расположились позавтракать у вас в гостиной.
Бо́льшая часть интервентов считает, что это совсем другое дело, люди ведь всегда так: чуть что коснется их самих, они сразу считают, что это совсем другое дело. Но некоторые ведут себя вежливо и извиняются, они просто не обратили внимания, что здесь частное владение, и тогда лавочник милостиво разрешает им доесть свою еду, но только при условии, что они не оставят после себя никакого мусора. Есть и такие, которые в ответ дерзят и огрызаются, а однажды некий посторонний совсем уж беспардонно посылает лавочника ко всем чертям.
— А что вы, собственно, можете со мной сделать? — нагло спрашивает он.
Сделать?.. Лавочник прекрасно знает, что он ничего не может сделать. Раньше он пробовал звонить в полицию, но полиция не любит с этим возиться. Он знает, что он бессилен, и ему не остается ничего другого, как повернуться спиной к этому нахалу и прекратить бесполезный спор.
Проще расправляться с длинноволосыми юнцами, которые иногда развлекаются, катаясь по частновладельческой зоне на мопедах. Достаточно заикнуться о полиции, как они мигом исчезают. Им известно, что, если явится полиция, мопеды подвергнутся тщательному осмотру и тогда им несдобровать: у всех машины переделаны таким образом, чтобы можно было ездить с большей, чем положено, скоростью. Поэтому у длинноволосых нет желания встречаться с полицией, лучше уж найти другое место, где можно раскатывать на незаконных скоростных мопедах; но, чтобы не ронять своего достоинства, они на прощанье объясняют лавочнику, что он жмот и вредина, и бедный лавочник стоит, онемев, и размышляет о невоспитанности нынешней молодежи и о падении нравов.
К счастью, количество посторонних уменьшается по мере приближения осени. На дворе сыро и холодно, люди предпочитают сидеть в тепле и уюте перед своим телевизором, и мир опускается на территорию частных владений. Это, пожалуй, лучшее время в здешних краях, и лавочник с женой могут теперь без помех вкушать прелести дачного отдыха. К лавочнику вернулась его всегдашняя энергия, и он торопится сделать все дела, которые успели накопиться, он чинит и красит, он спиливает деревья, и тело его наливается здоровой усталостью, а по вечерам они не задергивают гардины, а сидят у окна и смотрят в темный сад. Телевизора у них здесь нет, и они без него не скучают, они наслаждаются тишиной и покоем и говорят друг другу, что в это время года здесь просто чудесно и когда они состарятся и продадут магазин, то будут жить на даче почти безвыездно.
Обычно они остаются здесь до понедельника и утром приезжают прямо в магазин, отдохнувшие, полные свежих сил и готовые вновь взвалить себе на плечи все труды и заботы будней. А лавочнику свежие силы очень даже кстати, ведь последнее время, что греха таить, дела у них, кажется, опять пошли под гору. Покупателей в лавке покамест больше, чем было до ремонта, но застой уже чувствуется, это факт, от которого никуда не уйдешь, да вдобавок многие покупатели завели скверную привычку набрасываться на товары дешевой распродажи, не покупая ничего другого. Но лавочник вовсе не этого добивался, когда вводил дешевую распродажу, жить-то ему на что-то надо, а так он много не наторгует. Ему теперь приходится очень сильно занижать цифру ожидаемой дневной выручки, если он хочет, чтобы итоговая сумма, как и раньше, оказывалась приятным сюрпризом, и в конце концов ему вообще надоедает играть в эту игру, он довольствуется тем, что трезво и деловито подбивает итоги дня. Выручка пока больше, чем была до ремонта, и, хотя значительную долю проданных продуктов составляют «приманные» товары, на которых он ничего не зарабатывает, концы с концами сводить можно. Но дело в том, что имеется некий вексель, срок которого скоро истекает, да и в банк ведь нужно вносить деньги, роковой день подступает все ближе, и все труднее становится убеждать себя в том, что найдется какой-нибудь выход.
Нелегко в таких обстоятельствах сохранить бодрость духа, и лавочник постепенно опять впадает в брюзгливое уныние. Он ворчит и лезет в бутылку из-за каждого пустяка, он без конца пререкается с женой, и нет уже той теплой доверительной атмосферы, какая была у них совсем недавно, а возможно, они действуют друг другу на нервы еще и потому, что вдвоем им в лавке нечего делать. В сущности, нет больше нужды в том, чтобы фру Могенсен каждый день приходила помогать, да у них и не было такого уговора, что она постоянно будет приходить, но фру Могенсен так обрадовалась, что она опять стала нужна, она уцепилась за работу в магазине и изо всех сил противится своему выдворению домой. Она старается не сидеть сложа руки, всегда находит себе какое-нибудь дело, но это лишь выводит лавочника из себя: ну что она все время без толку суетится. И тогда фру Могенсен усаживается и сидит, но она замечает, что муж ее точно так же выходит из себя, когда она ничего не делает, и немного погодя она опять встает и начинает хлопотливо сновать по лавке. Ясно, что так долго продолжаться не может, и однажды действительно разражается скандал, лавочник в запальчивости кричит на нее: чего ради она сюда ходит, только зря мельтешит перед глазами да ссоры затевает, смотрела бы лучше за домом, как раньше!
— Но ты же сам меня просил приходить тебе помогать, — обиженно возражает она.
— Когда это было нужно — да, но не вечно же, — говорит лавочник, — об этом вовсе не было речи.
— Значит, ты хочешь, чтобы я сидела дома? — спрашивает она.
— Мы же тут только и знаем, что друг о друга спотыкаемся, — говорит лавочник, — а домой приходишь — еда не готова, тоже хорошего мало.
— Ах вот оно что, — с горечью говорит она, — вот, оказывается, в чем дело.
Лавочник тотчас жалеет о сказанном и поспешно добавляет, что по пятницам и субботам она по-прежнему будет нужна, но слишком поздно, обиду уже не загладить. На следующий день фру Могенсен остается дома, а лавочник весь день один в магазине, и ему стыдно за свою вспыльчивость и неумение владеть собой. Он с грустью вспоминает, как они вместе работали, как хорошо им было вдвоем сидеть в задней комнатушке, болтая о будущем и о путешествиях; позвонить бы домой и позвать ее… Кажется, такая простая вещь, взять и позвонить, но это только кажется, лавочник не может, он несколько раз снимает трубку, но потом кладет ее обратно, так и не набрав свой домашний номер, и тогда он с горя выпивает пива, чтобы заглушить чувство одиночества и свою тоску по каким-то переменам, которые, видно, так никогда и не наступят.
А фру Могенсен — опять домашняя хозяйка всю неделю, кроме пятницы и субботы. Она поддерживает порядок в квартире, и горячая еда всегда на столе, когда ее муж приходит домой. Какое-то время она еще лелеет надежду, что он ей скажет, мол, теперь он понял, как ему плохо без нее в магазине, и попросит опять приходить помогать, но, увы, этого не происходит, он с ней почти не общается, он опять просиживает вечера напролет перед телевизором, и еле теплившаяся в душе фру Могенсен надежда гаснет.
И в один прекрасный день она вновь идет в кафетерий, и сумочка ее набита монетами по двадцать пять эре, но все игорные автоматы заняты, придется подождать, и она садится за свободный столик. Пока она сидит пьет кофе, к столику подходит слепой. Фру Могенсен не раз видела этого слепого, он почти каждый день приходит сюда, обычно он просит кого-нибудь принести для него чашечку кофе, а потом сидит пьет и разговаривает с соседями по столу. Слепой никогда не играет, он, очевидно, приходит в кафетерий, чтобы перемолвиться словом с другими людьми, но фру Могенсен никогда с ним не разговаривала, она так увлекалась игрой, что ей было не до разговоров.
На этот раз она приносит слепому кофе и помогает ему устроиться за столом, а он с благодарностью обращает к ней взгляд своих незрячих глаз и спрашивает, часто ли она здесь бывает. И фру Могенсен рассказывает, что раньше постоянно сюда заходила, но потом был довольно долгий перерыв.