Хенрик не прочь отделаться от Пера, все же он какой-никакой, а соперник, хотя за весь вечер ни разу не выказал интереса ни к Сусанне, ни к кому-либо другому. А теперь у него вообще вид как у мертвеца, но мертвого соперника тоже не лишне убрать с дороги, и тут Хенрика осеняет.
— Мы можем оттащить его ко мне, — говорит он, — дома никого нет.
— А где твои родители? — спрашивает она.
— На даче, — отвечает Хенрик, и до него вдруг доходит, что перед ним открывается единственная в своем роде возможность… Пер, находящийся в бессознательном состоянии, Сусанна и он, Хенрик, со своим новым стилем жизни — из этого ведь может, пожалуй, кое-что получиться…
Пер все же не совсем мертв, Сусанне удается пробудить в нем искорку жизни, но едва ли он сможет долго продержаться.
— Пошли, Пер, тебе нужно лечь, — говорит ему Сусанна.
Пер лепечет что-то нечленораздельное и снова поникает.
В конце концов они ухитряются поставить его на ноги и, поддерживая с двух сторон, выволочь из комнаты, не возбудив у присутствующих особого любопытства. С большим трудом они стаскивают его вниз по лестнице и доставляют к Хенрику в квартиру, продолжая ценою огромных усилий удерживать в вертикальном положении.
— Куда мы его пристроим? — спрашивает Сусанна.
— Да хоть ко мне на кровать, — говорит Хенрик.
Они взгромождают Пера на кровать, раздевать его они уже не в силах и оставляют как есть, в его странном грязном наряде. Весь он какой-то ужасно неопрятный, Хенрика просто тошнит от его вида, надо будет завтра не забыть сменить постельное белье.
— Ну вот, — говорит Сусанна, — погляди на него: хорош, а?
— Я только не могу понять, — говорит Хенрик, — он же, по-моему, не так уж много пил.
— Пер — он влопался, — говорит Сусанна, — теперь все, ничего не сделаешь.
Хенрик не очень понимает, что она имеет в виду, а спросить не решается. Сверху доносится веселый шум, но его больше не тянет туда. До его сознания дошло, что он впервые остался наедине с Сусанной, и ему не хочется возвращаться в компанию, где она опять сразу куда-нибудь исчезнет.
— Не пойдем обратно, ну их, верно? — говорит Сусанна, словно читая его мысли.
У Хенрика тревожно щемит в груди, если бы знать, какого шага от него ждут. Он боится сделать что-нибудь не так, боится нечаянно все испортить и поэтому стоит, как дубина, и не может ни на что решиться.
— Хочешь виски? — говорит он наконец.
— Неплохо придумано, — кивает Сусанна.
Бутылка с виски все еще стоит на столе в гостиной, Хенрик приносит стаканы и воду и наливает себе и ей. Он первым отхлебывает солидный глоток и сразу чувствует себя опять на высоте.
— Что это значит, что Пер влопался? — спрашивает он.
— То и значит, что влопался, черт бы его побрал, — говорит Сусанна.
— А зачем ты все-таки его привела?
— Привела и все, а что, нельзя?
Хенрику очень хочется узнать, в каких она отношениях с Пером, но он видит, что ей не по вкусу его расспросы. Да и не все ли равно, во всяком случае, сейчас Пер не представляет для него никакой опасности.
— А тебе, если честно, нравится учиться на курсах? — неожиданно спрашивает Сусанна.
Хенрик не знает, что ей ответить. Если быть откровенным, то нужно сказать, что он эти курсы терпеть не может, но получится глупо: кто ж его тогда за уши тащил? С Сусанной он по-прежнему чувствует себя немного неуверенно, ему все мерещится в ее словах какой-то скрытый смысл.
— По крайней мере, по тебе непохоже, чтоб нравилось, — говорит она, не дождавшись ответа.
— Понимаешь, иногда мне бывает довольно-таки скучно, — уклончиво отвечает Хенрик, — но что ж поделаешь, раз надо.
— Вот и со мной такая же история, — говорит она.
И с ней такая же история, и она сама в этом признаётся, Хенрику даже не верится, он хочет что-то сказать, но тут вдруг к горлу подкатывает тошнота, сильная и непреодолимая.
Хенрик весь вечер лихо пил, и теперь это все просится наружу. Он пробует не поддаваться, но это невозможно, лоб покрывается холодным потом, он вскакивает и выбегает из комнаты, прикрывая рот рукой.
Его рвет и рвет, неудержимо, даже удивительно, сколько у него внутри умещалось. Он старается не слишком шуметь, да где уж, все равно слышно на весь дом, к тому же он, конечно, забыл закрыть дверь в гостиную. На глаза его навертываются слезы, и от напряжения, и от злости на себя: опять он выступил в роли шута и сам себе все испортил.
Но вот наконец приступ проходит, опустевший желудок еще несколько раз рефлекторно сокращается, но в нем ничего не осталось, и Хенрик медленно распрямляет спину. Он смотрится в зеркало, ну и вид, лицо прямо-таки зеленое, все перекошенное, волосы лохматые, спутанные. Да, лакомым кусочком его сейчас никак не назовешь, да он, уж если на то пошло, никогда им и не был и никогда не будет, ему надеяться не на что, а вся эта выдумка, будто бы он стал другим, преобразился, всего-навсего самообман.
Он брызгает себе в лицо холодной водой и делается немножко похож на человека, потом он расчесывает волосы и становится еще чуточку нормальнее. Напоследок он чистит зубы, после чего собирает все свое мужество и идет в гостиную, силясь сделать вид, что ничего не случилось. Но Сусанну не проведешь.
— Ты что, совсем дошел? — спрашивает она.
— Да нет, — говорит Хенрик, — так, чуть-чуть мутило.
— Выглядишь ты кошмарно, — говорит Сусанна, — ложись-ка поскорей, ты где будешь спать?
Хенрик нигде не собирался спать, но он чувствует дрожь в коленках и понимает, что долго на ногах не удержится, и ему остается лишь окончательно признать свое поражение.
— На отцовской кровати, — говорит он с тупым безразличием ко всему на свете.
Сусанна идет за ним в спальню и помогает раздеться, будто он маленький мальчик. Это унизительно, однако Хенрик слишком слаб, чтобы протестовать, пусть делает, что хочет; но, свалившись в постель, он зажмуривает глаза, чтобы спрятать от нее слезы унижения, стыда и обиды. Некоторое время он лежит, наслаждаясь прохладой постели, и ему постепенно становится лучше, а когда он вновь открывает глаза, то обнаруживает, что Сусанна раздевается, и вскоре слышит, как она мягко плюхается рядом, в постель его матери.
Хенрик лежит, затаив дыхание, и лихорадочно думает, что ему надо сделать или сказать, но тут Сусанна сама касается его рукой и спрашивает мягким, даже ласковым голосом, какого он никогда у нее не слышал:
— Ну как, получше тебе?
Ему уже стало гораздо лучше, и он сжимает ей руку, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться, а немного погодя он замечает, что она придвигается ближе к нему, и он беззвучно молит господа хоть на этот раз, в порядке исключения, ниспослать ему удачу и не дать осрамиться как дурачку.
15
На радио шум и переполох, интриги, шушуканья, разноречивые толки, неизвестно, кого слушать и кому верить. Поговаривают, будто передачу «Позвоните на радио» собираются прикрыть, она стала чересчур популярна, а это кое-кому не по вкусу. Ельберг пытается добиться ясности, он чувствует, что против него плетутся козни, и в конце концов терпение его лопается, он берет расчет — и прощай, радио.
Такому человеку, как Ельберг, бояться нечего, он без работы не останется, и спустя недолгое время он уже сотрудник утренней газеты, куда простые люди могут звонить каждый день в специально отведенные часы, с двенадцати до двух. «Позвоните Ельбергу», — приглашает газета своих читателей, и в указанный промежуток времени ему звонят и звонят без перерыва. Ведь есть так много одиноких и несчастных людей, которым не с кем даже поговорить, а теперь они могут позвонить Ельбергу и рассказать о том, что их гнетет.
— …И вот хозяин грозит мне выселением, но пусть меня лучше выкинут на улицу, чем я расстанусь со своей Бусинкой, она — единственное, что у меня осталось.
— …И вы знаете, господин Ельберг, последнее слово, которое мой муж сказал перед самой смертью, было «тут». «Тут», сказал он мне — и умер. Как вы думаете, что он имел в виду?
— М-м-м, — неуверенно тянет Ельберг, откуда ему знать, что имел в виду муж этой дамы, произнося свое последнее слово.
— Сказал «тут» и после этого умер. И с тех пор я все время ломаю голову, что же он хотел мне сказать, может, он мне важную весть подавал, как вы думаете?
Ельбергу приходится высказывать свое мнение по поводу всевозможных жизненных проблем, и он старается в каждом случае найти слова утешения. Это почти такая же работа, какая была у него на радио, с той только разницей, что здесь нет никаких викторин и никаких грампластинок.
— …Я осталась совсем одна, слова молвить не с кем, а дети — им и в голову не приходит меня проведать.
— …И теперь налоговое ведомство требует, чтобы я уплатил налог с суммы, которую я в глаза не видел.
— …А жена меня не понимает.
Много есть людей, которым тяжко живется, и Ельберг умеет с каждым разговаривать так, будто именно в нем принимает особое участие, и при этом он каким-то образом умудряется вовремя закруглить и свернуть разговор, чтобы и другие, ожидающие своей очереди, получили возможность выговориться. «Но это чрезвычайно интересно, — уверяет Ельберг своих друзей, — перед тобой проходит столько человеческих судеб».
Однажды Ельбергу звонит некто по имени Могенсен, торговец из Вальбю.
— Не знаю, помните ли вы меня, господин Ельберг, — говорит он, — я однажды разговаривал с вами, когда вы еще работали на радио.
— Да, по-моему, мне что-то такое смутно припоминается, — говорит Ельберг.
Многие из тех, кто ему звонит, уже разговаривали с ним раньше, в бытность его на радио, и все они надеются, что он их помнит. Им кажется, раз они сами не забыли Ельберга, значит, и он не мог их забыть, и Ельбергу жаль их разочаровывать, поэтому он всегда говорит, что ему смутно что-то припоминается.
— Мы еще тогда говорили о моем магазине, — продолжает торговец.
И Ельбергу опять что-то смутно припоминается.
— Сейчас, вероятно, трудное время и торговля идет не совсем так, как нужно? — спрашивает Ельберг, резонно полагая, что лавочник едва ли стал бы звонить, если бы торговля шла хорошо.