Кефф прислушивался к приближающемуся звуку.
«Нет, разумеется, нет, — подумал я. — Ты привык быть всегда в безопасности, Кефф? Но разве ты не видишь, Зигги, как я провожу линию? Чего еще, черт побери, ты ждешь от меня, Зигги?»
— Кто-то бежит, — сказал Кефф.
И даже пчелы затихли, прислушиваясь.
— Кто-то бежит, — снова сказал Кефф, и он раскрыл свой ящик с инструментами.
Я слышал учащенное дыхание в конце дороги, хруст гравия и частое, тяжелое дыхание.
— Это кто-то, кого ты знаешь, умник? — спросил Кефф, его лапа сжимала гаечный ключ.
Затем он развернул фары, направив их на дорогу, однако он не включил их. Он просто приготовился к встрече.
«Тихо, пчелы!» — подумал я. Это были короткие, маленькие шаги, быстрое, прерывистое дыхание.
И тут Кефф повернул фары прямо на мою Галлен, ее распущенные волосы развевались на бегу в ночи.
Сколько пчел тебе хватит?
Она бежала с новостью — в резиновых галошах вверх по холму от самого Вайдхофена. Галлен принесла весть о скандальном возвращении Зигги за своей зубной щеткой — как он переметнулся, словно обезьяна, с виноградной лозы на оконную решетку, чтобы пробраться внутрь во второй раз, как выкрикивал в коридоре всякую чушь, как съехал по перилам вниз, в вестибюль, выдавая каждому свое изречение: тетушке Тратт, которая раскудахталась, словно курица на насесте, внизу лестничного колодца, и моей Галлен тоже досталось несколько метафор о погубленной девичьей чести. А в мой адрес, сказала Галлен, он произнес резкую обличительную речь, предвещая мне неминуемую кастрацию.
— О, он сошел с ума! — задыхаясь, выговорила Галлен. — Честное слово, Графф. Он носился по саду на четвереньках и швырял грязью в стены замка!
Да, пчелы тоже слышали это, они разжужжались в том самом месте, где она резко навалилась на них, — пчелиные ульи подпирали по всей длине ее гибкую, худощавую спину.
— Не позволяй ей наваливаться всем весом, — предостерег Кефф. — Не позволяй ей наклонять улей, умник.
«О, ты меня достал, Кефф. Честное слово, достал!» — подумал я.
— Они его в два счета поймают, — изрек Кефф.
— О, он совсем озверел, — продолжала Галлен. — Графф, весь город вышел ловить его. Я не знаю, куда он подевался.
— Им следует посадить его в клетку, — сказал Кефф, а ниже по дороге пятно сумасшедшего пляшущего света фар резко ударило по склонившимся на крутом повороте деревьям. Город беззвучно мерцал за впадиной, и очертания шарообразных деревьев словно прилипли к ночному небу.
— О, Графф! — воскликнула Галлен. — Мне так жаль. Мне очень жаль, Графф, потому что он твой друг.
— Слушай, — велел мне Кефф, но я ничего не слышал. — Слушай, умник, — со стороны города донеслось еще почти неразличимое стрекотание, — ты слышишь машину?
Заросли деревьев поймали мерцающий голубой свет, который вспыхнул над дорогой и заметался с одной стороны на другую, меняя направление одновременно с изгибом дороги.
— Слушай, — сказал Кефф. — Это «фольксваген». Это наверняка полиция.
Совершенно точно. Без сирен, скрытно.
В машине их оказалось двое. И они не стали задерживаться.
— Мы собираемся блокировать верх, — сообщил один из них, и черная перчатка туго натянулась на его пальцах.
— У Санкт-Леонардо, — добавил второй. — На случай, если он поедет этой дорогой.
Пчелы это слышали; угасающий голубой свет замигал, удаляясь прочь от их ульев; они завозились рядом с моей бедной Галлен, которая во второй раз за этот день оказалась обескураженной из-за меня.
А я лишь подумал: «Он наверняка не станет пытаться вырваться из города на мотоцикле. О, наверняка! По крайней мере, он не поедет по этой дороге».
— Умник, — вернул меня к жизни Кефф, — мы не можем торчать здесь всю ночь напролет. Если девчонка не упадет, я хотел бы переехать дорогу.
— Со мной все будет в порядке, — заверила его Галлен, но ее голос дрожал, словно горный ветер, который дул всю дорогу от Раксальпе, начиная с прошлого января; точно он напал на нее, теплую, любимую и уязвимую, вышедшую утром прогуляться налегке. Она была так несчастна, что я потерял способность ясно соображать.
— Давай слушать, — сказал мне Кефф, усаживаясь на свое высокое пружинящее сиденье и устраиваясь среди всех этих клацающих железок.
Мы стали слушать, а Кефф поворачивал фары трактора вокруг, так что мы стояли, направив бампер и свет фар прямо через дорогу. Затем он потрогал тяжелым ботинком каждый из колесных тормозов; подергав трактор, он снял его с тормоза. Прицеп слегка сдвинулся; пчелы начали жужжать.
— Я ничего не слышу, — сказал я.
— И я ничего, — согласился Кефф, потянувшись к рукоятке стартера.
Он почти уже дотянулся до нее.
— Кефф? — позвал я.
— Что, умник? — сказал он, и его рука застыла в воздухе.
— Послушай, — произнес я. — Слышишь?
И он замер неподвижно, старясь не скрипеть железяками и не дышать.
— О да, — откликнулся он.
Возможно, источник шума еще не покинул город, но он приближался — может, даже не по нашей дороге. Возможно, дело в этих сомкнутых сводах — возможно, шум возникал там, а затем внезапно исчезал. Возникал и исчезал.
— Ну что, умник? — сказал Кефф. — Тут есть к чему прислушаться?
Теперь он был за пределами города, он выбрал нашу дорогу. Хриплый звук, как если бы кто-то пытался прочистить горло, к тому же за множество запертых комнат от нас — прочистить мощную глотку, непрестанно, нескончаемо и неумолимо приближающуюся к нам.
— О да! — произнес Кефф.
О да, я узнал бы его из миллиона других. О, добрый старый звук нашего зверя, мчащего моего Зигги!
— Ха! — воскликнул Кефф. — Это он, умник. Это он, твой извращенец!
А с тобой, Кефф, почти покончено. Пчелиный улей с третьего ряда — тебе, Кефф, прямо в то место, где твоя башка без шеи маячит почти на уровне жужжащей кладки ульев! Прямо туда, где ты затаился на своем высоком сиденье, Кефф, — этот пчелиный улей твой. Может, и следующий, а может, и весь верхний ряд рухнет на тебя, толстый Кефф. Если я решусь, Кефф, и если я подумаю, что это хоть как-то поможет.
Сколько пчел хватит тебе, Кефф? Такому здоровенному парню, как ты? Сколько пчелиных укусов ты сможешь выдержать? Каков твой предел, слабак Кефф?
На холм и с холма, в различных направлениях
Была ли это холодная рука Галлен, которая вернула меня обратно? Отчего я скорчился на краю платформы, думая: «Что теперь, Зигги? Как мне удержать тебя от встречи на вершине горы с мигающими голубым фарами „фольксвагена“ и с резко выброшенными пальцами в черных перчатках?»
Подъем вверх по горе, где мы с Кеффом свернули с гравиевых американских горок, становился все круче; тремя кривыми дугами в форме буквы «S» выше платформы с пчелами шла самая крутая из них. Она выглядела не менее острой, чем Z. «Ладно, — подумал я, — ему придется снизить скорость, чтобы пройти по ней, — даже Зигги, даже его зверю придется снизить скорость на такой крутизне. Может, даже до первой; ему придется ехать очень медленно, так что он должен будет увидеть меня на дороге».
И я побежал, я не разбирал криков Кеффа — нет, я не желал слышать, о чем он там кричал мне.
Вам всегда кажется, что ночью вы бежите быстрее, даже если бежите вверх по склону, — вам не видно, как медленно ускользает под вами дорога и уходят назад деревья. Очертания предметов в ночи едва различимы и расплывчаты; я слышал, как усилился рев зверя.
Воспоминания ли заставляют меня представить все это в деталях и обнаружить неоспоримые факты? Или я и вправду мог слышать их тогда? Пчел. Миллион, биллион, триллион их жужжаний, настойчивых и беспокойных.
Но это я помню точно: это произошло тремя S выше по горе-акробатке, где началась Z. Настолько ли все удачно получилось, что я увидел, как свет фары ударил в заросли деревьев вокруг меня, именно в тот момент, когда я завернул на Z? Или это произошло где-то на последних метрах S, при подходе к Z? Или на самом деле мне пришлось затаиться в засаде и ждать, прежде чем «тамп-тамп» клапана и шлепанье шины завернули на Z?
Как бы там ни было, я был настороже; я видел очертание мотоциклиста, приближающегося на небольшой скорости с кривой дуги S подо мной, слышал, что он сбросил обороты, и заметил судорожное подергивание фары, облившей меня лунным светом и приковавшей к этому месту дороги.
Затем я услышал, как скорость падает до первой. На изгибе Z — направлялся ли он ко мне, стоящему у обочины? Или это просто фара слепила меня?
— Проклятый Графф! — закричал он, и зверь исторг из себя плевок.
— О, Зигги! — воскликнул я; я мог бы поцеловать его блестящий шлем — только это был не шлем. Это был голый купол, круглый как луна, такой же голый, как в вечер его побега. Холодный, как пистолет.
— Проклятый Графф! — повторил Зигги и попытался рывком сбросить обороты. Он занес ногу, чтобы ударить по стартеру.
— Зиг, они блокировали дорогу у Санкт-Леонардо!
— У тебя блокированы мозги, — сказал он. — Дай мне проехать.
— Зигги, ты не можешь ехать дальше. Тебе нужно спрятаться.
Он опустил ногу, я выбил его из равновесия, поэтому ему понадобились обе ноги, чтобы удержать мотоцикл.
— Проклятый Графф! От тебя одни неприятности! Слюнтяй, испортивший эту девчонку!
И он с усилием выровнял мотоцикл, саданув ногой по стартеру. Но я помешал ему.
— Зигги, они устроили тебе засаду! Тебе нельзя ехать.
— Так у тебя есть план, Графф? — выкрикнул он. — Я бы хотел выслушать твой план, чертов Графф!
Нет, никакого плана у меня не было. Конечно, не было.
Но я сказал:
— Ты должен заглушить мотоцикл. Отвести его в сады и затаиться там до утра.
— И это план? — взвился он. — Разве ты хоть раз придумал что-то дельное, Графф? Даже до того, как смазливая девчонка отняла у тебя последние мозги, ты не придумал ни одного мало-мальски стоящего плана.
И он попытался высвободить руль из моего захвата, но я прижал его ноги к мотоциклу, чтобы он не мог нажать на стартер.