— Всё платье тебе испачкала, — виновато произносит мама, настойчивым трением пытаясь удалить слепок некогда идеального макияжа с моего плеча.
— Поторопилась я, Славка. Бросила всё, с работы уволилась, все ставки на Колясика сделала. Забыла, что любовь — вещь ненадёжная. Сегодня есть, а завтра нет. И это с моим-то опытом.
— Билеты уже купила? — спрашиваю.
Мама по-детски трёт кулаком под носом и отрицательно крутит головой.
— Колин сказал, что могу оставаться в его доме, сколько потребуется. Хотела с тобой сначала поговорить.
Она смотрит на меня в ожидании, а у меня голова идёт кругом, когда вдруг понимаю, что всё изменилось, а я совсем к этому не готова. Словно меня поднимают голышом в шесть утра с кровати и велят бежать марафон.
— Слав, ты у меня девочка умная. Всегда была мудрее, чем я. Я тебя, разумеется, ни к чему принуждать не стану, ты уже не маленькая. Просто взвесь всё хорошо. Давно это у вас с Гасом?
— Две недели, — отчего-то шепчу. Хотя на деле, кажется, словно прошло полгода.
— Слишком маленький срок для моей разумной дочери, чтобы безоглядно влюбиться, так ведь? — осторожно спрашивает мама.
— Так, — машинально киваю.
— Всё ещё сомневаешься?
— Сомневаюсь, — говорю честно.
Мама вздыхает и смотрит на меня взглядом сердобольного хозяина, который должен пристрелить сломавшую ногу лошадь.
— Прости, что приходится вываливать на тебя всё разом. Баба Эльза звонила. Отца твоего снова в больницу положили на обследование. Врачи говорят, возможен рецидив.
Чувствую, как земля уплывает из-под ног, и становится тяжело дышать. Да что же это за родительский Армагеддон такой. Несколько лет назад отцу успешно прооперировали опухоль желудка. Неужели снова?
— Нужно было сразу сказать, мам. Как он?
— Лучшие врачи вокруг него суетятся. Денег у твоего отца, куры не клюют, тратить всё равно не на кого. Думаю, жить будет, — сочувственно поджимает губы и смотрит на меня ласково.
— Знаю, тяжело всё это, Слав. И твой папаша не заслуживает, чтобы за него переживать, но ты его единственная семья. Случись что, ему даже фирму оставить не на кого. Всю жизнь ведь волком-одиночкой живёт, никому не доверяет.
Вдыхаю воздух ртом и носом, надеясь, что это поможет унять головокружение и жжение в груди. Не работает. Огонь обжигает лёгкие, поднимаясь к глазам, отчего я начинаю часто моргать.
— Что думаешь, Слава?
Проглатываю боль и решительно говорю:
— О чём здесь думать, мам. Летим домой.
Глава 31
Гас
В юности я увлекался компьютерными играми, как и любой нормальный подросток ваншотил монстров, строил империи, дамажил вражеские корабли, кайфуя до писков, когда проходил новый уровень. В игре «Получи матрёшку» я бодро шёл к победной цели, успешно уворачиваясь от пуль и летающих горгулий, когда, блядь, вырубили свет. И теперь я сижу в темноте с поникшим геймплеем, растерянно глядя по сторонам, и ни хера не понимаю, что делать дальше. Потому что я заболел этой игрой. До дрожи в руках хочу её продолжить, гипнотизируя глазами пустой экран, а в это время насмешливый голос урода-электрика говорит: «Света не будет, говнюк. Игра твоя сдохла и восстановлению не подлежит».
— Во сколько вылет? — спрашиваю, наблюдая, как Сла-ва старательно трамбует дресс-код в чемодан.
— В семь утра, — отвечает спокойно, и в этот момент я чувствую себя слюнявой сучкой, потому что из нас двоих матрёшка единственная, кто держится молодцом.
Меньше чем через двенадцать часов она улетит в свою опальную Россию. Всё, как я и хотел. И даже мою бывшую будущую мачеху с собой прихватит. Мечты, блядь, сбываются. Спасибо Оджей Грант, сукин ты сын, спасибо российский «Газпром».
После того как матрёшка одной фразой феерично спустила меня с Луны на Землю, задницей прямо на зазубренные скалы Гранд Каньона, я ненадолго потерял дар речи. Сла-ва сказала всё как есть, что у её отца проблемы со здоровьем, и ей необходимо быть рядом. И что мой, пока любовался пандами, вдруг понял, что русский борщ — это не его, и ввиду открывшихся обстоятельств, их женско-российское посольство сворачивает свою деятельность на территории Соединённых Штатов.
— Если тебе нужна будет помощь с отцом, буду рад помочь.
— Спасибо, Гас, — сверкают белые матрёшкины зубы.
— За деньги в России можно решить всё, а у моего отца их предостаточно.
Тяжело выглядеть суперменом в глазах суперженщины. Я и не сомневался, что она не примет никакой помощи. И от этого мне ещё хреновее, потому что я отчаянно хочу, чтобы она хоть в чём-то от меня зависела, чтобы иметь хоть какие-то рычаги влияния на неё. Но их нет. Матрёшка — гордый самодостаточный суккулент, способный сам обеспечивать себя водой и светом.
— Матрёшка, — сиплю, — иди сюда.
Сла-ва застывает с какой-то полупрозрачной тряпкой в руках и впивается в меня взглядом. Уж не знаю, что она видит в этот момент в моих глазах, может быть, всю боль голодных африканских детей, но не успевает тряпка приземлиться в чемодан, как она оказывается у меня на коленях.
Её вжавшееся в меня тёплое тело переносит меня в райский сад, в котором растёт лишь клубника, и есть только я. Впервые за долгое время Гас-младший не подаёт признаков жизни, несмотря на то, что от красавицы-возлюбленной его отделяют лишь пара клочков ткани. Возможно, он размозжил себе башку от падения с небес на землю.
— Полежи со мной, — шепчет Сла-ва мне в ухо.
Приклеиваю её к себе, как переводную татуировку, и укладываю на кровать. Матрёшка замирает под моими руками, согревая горячим дыханием грудь, и я благодарен ей за это. Потому что пока это происходит, ледяной кол, который настойчиво пытается пробить сердце изнутри, тупится и плавится в воду, расплываясь под щекой матрёшки тёмным пятном.
Я не знаю, что сказать. Я растерянный Грут.
— Не хочу тебя терять, — транжирю свой скудный лексикон.
Матрёшка молчит, только её плечи едва заметно подрагивают под моими пальцами. Мы лежим так несколько часов, пока она не засыпает у меня в руках. Я не могу спать, должен запомнить каждую прощальную секунду, проведённую с ней.
Ранним утром мы с отцом везём русских чаровниц в аэропорт. Я настоял, чтобы мы ехали каждый на своей машине. Странно делить душный воздух расставания на четверых. Дорогой держимся с матрёшкой за руки и молчим. За последние сутки пышный цвет нашего привычного словоблудия иссох на корню.
Волоку тяжёлый матрёшкин чемодан в одной руке, саму матрёшку в другой. Замечаю отца с несостоявшейся миссис Леджер впереди. Они идут на безопасном расстоянии друг от друга, словно боятся подцепить какую-то болячку. Ни единого шанса, что сойдутся снова, холодно констатирует внутренний голос. Кажется, вся ведьмина мощь досталась матрёшке, иначе бы Ирина смогла бы наварить какого-нибудь любовного зелья, чтобы превратить отца в безвольного влюблённого пекинеса.
— Гас! — раздаётся жеманное кряканье в нескольких футах от меня.
Выхожу из унылого транса и поворачиваю голову в сторону слухового раздражителя. Мне томно улыбаются две подрумяненные ультрафиолетом куры с цветастыми чемоданами в руках.
— Мы знакомы? — напряжённо морщу лоб.
— Сара и Татум, — недовольно тянет кура, что посветлее перьями. — Фестиваль Burning Man в прошлом году, помнишь? Красная четырёхместная палатка?
Приглушённый матрёшкин рык вибрацией отдаётся в руку.
— Не помню, — говорю. Да даже если бы и помнил, какая на хрен разница. У меня здесь жизнь под откос летит, чтобы воскрешать в памяти перепихоны годичной давности, пусть даже и групповые.
Куры продолжают что-то кудахтать мне в спину, но я их уже не слышу. Потому что впереди вижу то место, где должен сказать свой стоический «гуд-бай» и не захныкать.
Матрёшка останавливается первой, устремляя на меня свои кошачьи зрачки. Сканирую её лицо глазами, складывая в голове слайд-шоу под тягучую Colorblind. Так много хочется ей сказать, но слова застревают в скованном спазмом горле. Я долбанный дилетант в том, что касается чувств. Икающий младенец, едва начавший ходить. Наверное, нужные слова найдутся позже, а сейчас я просто не знаю, что делать. Не верю, что это конец, но доказательств и фактов, чтобы подкрепить эту веру себе и в ней нет. Матрёшкина жизнь на восемь часов опережает мою, и я пока не придумал, как за ней угнаться. Точно знаю одно, я никогда не найду такую, как она. Потому что на моей матрёшке стоит гравировка Made in Russia, и никакой китайско-американский суррогат её не заменит.
— Сла-ва... — открываю рот.
— Послушай, Гас, — тон матрёшки твёрдый и уверенный. — Нам было хорошо вместе, и я бы соврала, сказав, что мне сейчас легко, но давай посмотрим фактам в глаза, это всего лишь две недели. Слишком мало для двух взрослых людей, чтобы воспылать друг к другу чувствами на всю жизнь.
Наверное, в этот момент я похож на жертву неудачной лоботомии: рот приоткрыт, взгляд отупевший, пока слушаю, как железная русская леди раскладывает за меня мои чувства по полочкам.
— Я бы хотела сказать, что мы сможем поддерживать отношения на расстоянии, но мы оба знаем, что шляпа никогда не ошибается. Предмет «Моногамия» никогда не был в почёте у факультета Слизерин, Малфой. Я всё понимаю, правда, и ничего от тебя не жду.
И пусть грохот её словесных выстрелов заглушается прижатой к дулу подушкой, мне ни хера от этого не легче. Малфой? Сейчас я, скорее, труп Седрика Диггори.
— Slava, nam pora, — слышится голос нетерпеливый голос Ирины.
Я всё ещё отупело глазею перед собой, когда руки Сла-вы обвивают мою шею, убивая мои мозговые клетки запахом клубники.
— Какого хуя, матрёшка? — хриплю ей в шею.
— Прощай, Гас, — летит мне в висок разрывной пулей.
Матрёшка, наверное, уже давно сидит в салоне самолёта, а я всё ещё стою на том самом месте, где она меня оставила, наивно ожидая, что она, как почившая Уитни, под «I will always love you» выбежит к своему поломанному телохранителю, чтобы подарить ему памятный поцелуй и надежду. Хер там. На фоне стальной выдержки Сла-вы Чак Норрис просто ванильный щенок.