Мне хочется соскочить с места и броситься ему на шею, но я остаюсь сидеть, словно пригвождённая к месту, словно к ногам привязали пудовые гири. И сердце так быстро гонит кровь по венам, что пальцы на столе начинают быстро вздрагивать.
— Ты, вообще, слышишь, о чём я говорю, малыш? — доносится откуда-то из параллельной реальности тягучий голос мудилы Серёжи.
— А? — вылетает изо рта пересохшее междометие, и теряется где-то в воздухе, потому что в этот момент Гас находит меня взглядом.
Если бы о нас снимали ванильное кино, то где-нибудь за кадром в этот момент запела «Нежность — Мачете». Но мы не в кино, и поэтому музыка играет лишь в моей голове, когда при взгляде на меня синие глаза темнеют и вспыхивают, и на губах Гаса появляется улыбка. Такая неуловимая, что мне кажется, в мире я единственная, кто способен её заметить. Он не двигается с места, даже когда кокетка-официантка интересуется, ожидает ли его кто-нибудь, продолжает с улыбкой смотреть на меня и слегка пожимает плечами, беззвучно говоря: «Ну как-то так, матрёшка».
В жизни я испытала много счастливых мгновений, когда в девять папа подарил мне мило пукающего мопса Пюрешку; когда узнала, что самостоятельно, без чьей-либо помощи, поступила в МГУ; и когда мудак Серёжа впервые сказал, что любит меня. Но всё это не идёт ни в какое сравнение с тем, что я чувствую сейчас. Это прекрасный сон, лучшая сказка, которую мог себе вообразить латентный романтик вроде меня.
Отмерев, Гас отмахивается от официантки как от навязчивого насекомого, и делает решительный шаг вперёд. Его взгляд стремительно суровеет, и я догадываюсь почему, он поймал в фокус моего соседа по парте.
— Ты знаешь этого парня, Слава? — обеспокоенно осведомляется экс, глядя на приближающегося ангела смерти.
— Знаю, — сиплю, не в силах хоть как-то смыть счастливую улыбку со своего лица.
— Это Гас.
И я говорю это не для того, чтобы удовлетворить любопытство мудилы, а потому что хочу смаковать словесную реальность. Это Гас. Здесь, в Москве. Приехал ко мне.
Гас останавливается рядом с нашим столом, заполняя пространство вокруг нас ароматом «Фаренгейта» и небрежной брутальности. Выжигает взглядом вылупившегося на него Сергея до состояния горелого шашлыка, затем проделывает то же самое с лежащим на столе несчастным веником, и переводит взгляд на меня.
— Сколько пальцев на руке, матрёшка? — вытягивает ладонь с загнутым большим пальцем.
— Это приветствие такое? — хриплю, вонзившись руками в подлокотники, чтобы унять восторженную дрожь в теле.
Губы Гаса растягивает привычная саркастичная ухмылка.
— Хочу узнать, насколько присутствие этого имбецила пошатнуло твой интеллект.
— Настолько, чтобы мне казалось, что несостоявшийся сводный брат пролетел восемь тысяч километров, чтобы меня увидеть.
— Ну с этим ещё можно работать, — довольно скалится Гас, роняя руку.
— Поцелуешь братика, матрёшка?
Ноги сами поднимают меня с места и, кажется, даже не касаясь земли, несут к нему. До этого момента я не отдавала себе отчёта, насколько сильна моя ломка в отсутствии его запаха, его ядовитого языка и его жадного взгляда в таймере моей жизни. Когда я протягиваю руку, чтобы до него дотронуться, раздаётся нервное тявканье, настолько раздражающее, что не может сравниться даже со скрежетом пенопласта по стеклу:
— Это кто такой, Слава? Ты там в Америке хахаля, что ли, себе приглядела?
Ну разве он не мудак?
Натурально свирепею оттого, что говнюк из прошлого решил испортить самый романтичный момент в моей жизни, и раздумываю о том, чтобы запустить в него салфеткой, но в эту секунду ловлю искрящийся адреналином взгляд Гаса.
— Матрёшка, прошу, скажи, что этот, напомаженный педик, сказал какую-то гадость. У меня прямо сыпь на руках, от того как я хочу ему втащить.
— Спрашивает, кто ты, — лаконично перевожу.
Гасу достаточно и этого.
— Кто я? — хищно ухмыляется, целиком сосредотачиваясь на сидящем в кресле мудиле.
— Я, козлиная борода, тот, кто надаёт тебе по соплям, если ты ещё хоть раз свои наманикюренные клешни к матрёшке протянешь. Сла-ва моя, понял? А ты свой шанс проебал, лузер, так что иди пасись в силиконовые долины, если мозгов не хватило оценить то счастье, что на твою башку свалилось.
— Гас... Гас! — тычу пальцем ему в руку, по мере того как он, всё больше распаляясь, прёт на вскочившего на ноги Сергея. — Он всё равно ничего не понимает.
Гас оглядывается и несколько секунд непонимающе смотрит на меня, словно складывает в уме трёхзначные числа. Встряхнув головой, возвращает взгляд на побагровевшего мудилу и изрекает:
— Tebe pizdetz koroche.
Слышится тонкий свист, за ним следует глухое оханье, и мудак Сержа оседает на стул, зажимая между пальцами раздутую свёклу.
— Лучше стулом ему вмажь, братишка! — раздаётся азартное гоготание из-за соседнего стола. — Они здесь крепкие, Кокорин проверял.
— Хотел же пельменей сначала попробовать, — раздражённо шипит Гас, глядя на стонущего Сергея.
Мне Сергея не жалко от слова «совсем». Покажите мне женщину, которая трепетно подарила девственность мужчине после трёх месяцев ухаживаний и признаний в любви и верности, полагая, что он тот самый, и который, как выяснилось, бесстыдно наставлял ей рога, выставляя дурой на глазах у всего универа. Пусть эта женщина посмотрит мне в глаза и скажет, что никогда не мечтала, чтобы поганому гадёнышу прилетело в сопатку от небритого двухметрового принца. И если такая найдётся, я первая скажу ей, что она нагло врёт.
— «Короче, тебе пиздец»? — усмехаюсь, когда Гас снова возвращает мне сапфировое сияние глаз.
— И это всё, что ты выучил на русском за неделю моего отсутствия?
— Нет, матрёшка, — тепло улыбается Гас, подходя так близко, что я могу сосчитать его каждую длинную загнутую ресницу.
— Ещё я выучил «Ya pizdetz kak lublu tebya».
Я застываю, как окаменевшая скульптура, и шумно втягиваю носом густой кофейный воздух. Какая, к чёрту, луна моей жизни, солнце и звёзды. Дрого и Кхалиси, вы жалкие неудачники. Вот он, самый романтичный момент в моей жизни.
— Чего ревёшь, матрёшка, — шепчет Гас, — так хреново произнёс?
— Произношение отстой, Малфой, — киваю, глотая катящиеся слёзы. — Придётся тебя переучивать.
— Тогда после этого ты меня утопишь в слезах, — улыбается, прослеживая большим пальцем мокрые дорожки на моих щеках.
— Слушай... — набирает в лёгкие побольше воздуха и очень старательно и вдумчиво, морща лоб, начинает негромко выводить сложный набор русских гласных и согласных:
— Rossiya svyashchennaya nasha derzhava, Rossiya — lyubimaya nasha strana. Moguchaya volya, velikaya slava tvoyo dostoyan'ye na vse vremena...
Ну, в общем, про потоп Гас не соврал. Потому что под его фальшивое пение я реву в три ручья и улыбаюсь в тридцать два зуба, как слепой летний дождик.
— Ya lublu tebya, — встав на цыпочки, всхлипываю ему в губы.
Гас впивается в меня взглядом, словно через отверстия глазниц может проникнуть мне в мозг.
— Произношение мне ставишь, матрёшка? — спрашивает дрогнувшим голосом.
Кручу головой и тянусь к его уху. Грудь Гаса под моими пальцами вздымается так, словно ему не хватает воздуха.
— Говорю, что безумно люблю тебя, Малфой.
Мой притупленный слух ловит скрежет отодвигаемого стула и раздражённое чертыханье. Наверняка, это мудила Серёжа окончательно понял, что его мудацкому плану по возвращении меня в свою мудацкую жизнь не суждено было сбыться. Мне плевать. Потому что в этот момент плохиш Малфой дарит Гермионе свой первый влюблённый поцелуй.
Глава 35
— Как ты нашёл меня? — спрашиваю, когда мы, вцепившись друг в друга, как влюблённые первоклашки, покидаем монумент позора российскому футболу.
Гас ловит кончик моего носа губами и усмехается:
— В жизни Малфой не такой уж и лох как в твоей любимой книжке, матрёшка. Забыла, кто тебе дубликат твоего «суицидника» подарил?
— Айфошу снова своим союзником сделал? — восхищённо вскидываю брови.
— Ах, ты ж подлый слизеринец!
— Ну и для верности позвонил маме-медведице. Кто знает, как у вас здесь в России с геолокацией. Хотя теперь знаю, что хреново, таксист из аэропорта меня три часа по городу катал, прежде чем до отеля довезти.
Поджимаю губы, изо всех сил стараясь сдержать рвущийся наружу сочувственный смешок. Эх, Драко, доверчивый американец, туго тебе в находчивой матушке-России придётся.
— Где ты остановился? — спрашиваю, тыча в значок «Убера» на экране.
— В «Национале», — выпаливает Гас, и его голос становится на четыре октавы ниже. Отрываю взгляд от экрана и смотрю на него. По голодному, мечущемуся по мне, взгляду вижу, что мы думаем об одном и том же.
— Ya pizdetz kak hochu tebya, Sla-va, — хрипит Гас, отчего сильнейший спазм скручивает живот. Только остатки здравого смысла останавливают меня от того, чтобы не вгрызться в его рот и не отдаться прямо в дверях и без того скандального кофейного ресторана.
Корейский «Хэтчбек» с характерным свистом стёртых тормозных колодок останавливается перед нами, и мы по очереди ныряем в стойкий амбре дешёвого табака и ароматизатора «ёлочка».
— Твэрская, да? — поднимает тёмные брови в зеркало заднего вида наш личный водитель Хикматулло.
Я еле успеваю кивнуть, когда Гас проникает мне в рот языком и усаживает себе на колени.
— Гас-младший каждый день ревел, глядя на твою фотографию, матрёшка, — мычит, ныряя пальцами под четвертинку моей футболки. Жадно мнёт грудь руками и сдавленно шипит: — Предупреждать надо, что ты голенькая, так и в штаны опростоволоситься недолго.
— Тормозните около «Макдональдса», — прерываю наш страстный петтинг, завидя издалека жёлтую букву фастфуда.
Тяжело дыша, Гас отрывается от моей шеи и непонимающе смотрит на меня.
— Хочу проверить одну теорию, — поясняю, соскальзывая с его колен. — Жди здесь.
Ураганом врываюсь в царство картошки фри, оплачиваю стакан латте и, не отходя от кассы, делаю глоток. Ничем не выдающаяся смесь из молока и дешёвых зёрен — самый вкусный кофе в моей жизни.