Симонова Дарья Всеволодовна
Свое путешествие ты не заканчиваешь
Мальчик уходил в лес,
Чтобы там играть джаз.
Знал он: мир чудес — ЗДЕСЬ,
С нами и внутри нас.
Наталья КУЛАКОВА
Саксофон поет — и жизнь продолжается.
Даже если она уже кончена.
Что за чудо?
Саксофон, ты чудо. Простое чудо из металла, позолоты и воздуха.
Звучи. Ты — голос. Я сплю, и ты мне снишься. Всегда.
Елена КРЮКОВА
Митя родился некрупным и худеньким. И улыбающимся безмятежно с закрытыми глазами, Я думала — как такое возможно, ведь новорожденным полагается кричать, у них стресс от встречи с реальностью… Но никакого стресса не было! Из-за обезболивающего, что ли, которое мне вкололи? Но не такое уж оно было сильное, чтобы рассмешить. Его показали мне, держа, словно ленивца, за одну руку, а он улыбался во сне. И я подумала — надо же, какой беспечный ездок… А потом я его увидела, когда наших привезли к палате на каталке. Он внимательно и вдумчиво смотрел куда-то в космос, меня, нависшую, не замечая. И от беспечности не осталось и следа — он был сосредоточен и увлечен своим вселенским потоком. Я с удивлением заметила, что он уже и не блондин вовсе, а шатен, и как-то в лице заострился. Так он и будет с тех пор меняться — то насмешник, то философ, то ёрник, то лирик, то взрывной, то блаженно расслабленный. Но чаще — наполняющий пространство своей фонтанирующей энергией, готовый куда-то мчаться на тонких длинных ногах или, азартно выпучив большие карие глаза, эпатировать нас своими эксцентричными байками об австралийских 15-килограммовых пауках или о женщине, которая год не мыла голову, в результате чего ее волосы сами собой очистились.
Он меняется, и из-за этих постоянных обновлений я привыкаю знать о нем мало, говорить неуверенно, а думать постоянно. И так будет всегда, ведь это не зависит от земных присутствий…
А о том, что случилось, мы научились говорить как о невозможном в нашей реальности. Как о невидимом объекте или явлении, о котором можно судить только по поведению других объектов. И вот постепенно мы приблизились к открытию, которое уже давно сделано до нас — к магии слова, которое уводит за собой смысл. "Он отправился в путешествие", "он нас видит", "он с нами, просто не здесь"… и так далее. Говоря так — поначалу из-за дикой непроизносимости летальных эпитетов, потом с нерешительной осознанностью, потом с нарастающей убежденностью, пускай и не без опасения быть уличенными в помешательстве — мы осторожно ощущали, как выбивали почву из-под ног смерти. Непроизносимая, она теряла свою сущность. Она превращалась в ничто…
1. Соловей Уайльда
Я начала привыкать к этому распорядку. Полночи — читаю, редактирую. Потом сплю — главное, не заснуть с угрызениями совести у тихо сопящего, самоотверженного компа, потому что потом проснешься — и бездна нахлынет на тебя! Так лучше не делать, но иногда выходит. А с утра — опять работы уйма! И Энн наладилась звонить, когда гуляет с Тучкой. Нет, это не впервые, когда у собаки есть и имя, и несколько прозвищ, но Тучка мне нравится больше, чем Черчилль. Потому что дурашливый, инфантильный и добродушный пес уж больно не похож на приземистую британскую тыкву с сигарой. Но раз уж в его окрасе присутствовали английские охотничьи мотивы, то… в общем, пес не жаловался. Он как сыр в масле катался, и Энн с упоением рассказывала о своих хлопотах и тревогах по части его пугливости, капризов и хрупкого здоровья, в частности пугающего интимного уплотнения. Она могла рассказывать это и утром, и в сумерках — гулять с изнеженной собакой приходится в любое время. Мы с Алешей так и прозвали эту подвижную часть дня — энергичную, насыщенную срочными делами, новостями и медийным мусором — Бубенцы Черчилля.
И в этот час, когда житейские насмешки побеждают боль — а боль может победить лишь смех с тем, кто знает эту боль — и пришла ко мне та непостижимая история, в которой мне было предложено участвовать. Предтечей тому послужила Аполлинария с ее обострением паранойи. Это не то чтобы удивило меня — на протяжении нашего уже почти двухгодовалого знакомства Полли уверенно демонстрировала разные симптомы психической неадекватности, но так как все они не фатально мешали нашей дружбе и совместному труду на литературной ниве, я не считала себя вправе делать выводы. Ведь Полли со своей шизой и правда мне помогала, в отличие от многих формально здоровых знакомцев. Я знала, что она принимает препарат, который мелькал в англоязычных фильмах. Мелькал в роли лекарства от психических расстройств. Вряд ли это свидетельствовало о его эффективности, скорее, наоборот — то, что действительно помогает, держат в тени. На виду лишь фуфло с массой побочек. Но, кажется, Полли к ним привыкла. Кажется, польза превышала вред.
Итак, Аполлинария на три дня выпала из эфира, а потом вернулась, опасливо озираясь, с убеждением, что она под колпаком у злоумышленников. Но прошло часа два — и наваждения как ни бывало! Полли вообще барышня отходчивая и оптимистичная, и ей милее розовые иллюзии, чем сумрачные. К тому же после темных приступов эйфория обычно стреляла выше, дальше, быстрее! И вот уже наша сестрица Гримм уверена, что получит за свою сказочную эпопею какую-то невероятную премию из рук самой Джоан Роулинг, в переводе на наши деньги миллионов девять — и, бывало, заранее смотрит на меня свысока. Но ее тщеславную вспышку всегда гасит великодушная фантазия о том, что она одарит меня частью своего шального приза, словно Бунин, получивший Нобелевскую — своих обнищавших соотечественников-эмигрантов.
Но в этот раз маятник качнулся в третью сторону:
— У нас тут жуткая, просто невозможная история! Я знаю эту семью! Прекрасные люди, муж-преподаватель, она, Лариса, — тоже до рождения детей чему-то учила… в общем, у них дочка старшая и мальчик-инвалид. Очень слабенький! И вдруг он… все! Не выдержал мучений, скончался. Возможно, к этому все шло, хотя они его берегли, не знаю, как! Но вот… случилось. И вдруг жена обвиняет мужа в убийстве ребенка!!! Вроде как муж давно хотел прекратить страдания сына… или по ее версии он, прежде всего, хотел прекратить свои страдания, он сразу после рождения хотел оставить дитя в роддоме, и вся его родня — она давно ополчилась на жену за этот бессмысленный подвиг…
"Бессмысленный подвиг…" — отзывается во мне топорище страшного эха и падает внутри, разрывая все нутро, как осколочная граната.
Аполлинария с садистской тщательностью живописует подробности, но я в тот первый день пропускаю их сквозь пальцы. И дело вовсе не в том, что я не доверяю источнику — я доверяю, но избирательно! Ведь Полли пишет фэнтези… Она по определению не может передать реальность достоверно. Таково уж свойство чрезмерно разработанного воображения. Можно возразить, что писателю, как и актеру, необходимо уметь выходить из роли, но хрупкой психике все эти входы и выходы противопоказаны, и Полли, очевидно, это поняла, когда ее рассудок начал покрываться кракелюрным узором трещинок, как полотна старых мастеров. И она — интуитивно! — однажды решила, войдя в свой причудливый мир, не выходить из него. Оказалось, что так вполне можно балансировать на грани, при условии, что в твоем мире есть окна в реальность. Однако окна окнами, а наблюдать из них цветущий сад и гулять по нему — не одно и то же…
— …я его видела, наверное, два или три раза. Он улыбался! Я больше никогда не видела, чтобы человек в инвалидной коляске улыбался… В нем была надмирная энергия светлого воинства, вот как бы я это назвала! И он знал меня по имени, представляете? Никогда это не забуду — "здравствуй, По!" Он не все выговаривал, у него язык словно в трубочку сворачивался, но это "По" у него получилось так торжественно и одновременно непринужденно, что мне захотелось взять такой псевдоним. Но ведь один По уже есть… Я после той встречи написала ваш любимый рассказ…
— Про джазовую певицу в доме престарелых?
— Да! — Полли горделиво расцвела.
— …так что же теперь будет… с этой семьей? И что значит "жена обвиняет мужа"? Она написала заявление? Но это за гранью… а старшая девочка? Это же ад кромешный для нее…
— Вмешательства карательных органов не будет. Наказание будет другим. Будет суд человеческий!
…я незамедлительно представила, как толпа разрывает на части преступного и несчастного отца, и импульсивно метнулась на сторону его защиты. Он не мог! Это оговор безутешной матери. Я знаю, как это бывает — ту вину, которую ты возлагаешь на себя, ты не силах вынести. Поэтому боль разливается по всему твоему миру, боль и вина распределяется на всех. А потом… этот окровавленный кинжал возвращается на круги своя — в твое сердце, точнее в ту дыру, откуда его вырвали…
…Лариса хочет, чтобы люди знали о том, как бывает… — распалялась Полли, — о том, что может произойти в твоей собственной семье! Она собирается подробно описать это у себя в блоге, а потом написать книгу… — Аполлинария споткнулась. — …Знаете, это приземлено и кощунственно — вкратце пересказывать такую трагедию!
Мне захотелось возразить, что еще кощунственнее — равнодушие. Прохладный интерес, уродливо выраженный в обывательских искажениях. И само упоминание о блоге, неуместное соседство тщеславной жажды внимания, вирусом которой мы теперь больны… Но "бессмысленный подвиг" уже накрывал меня удушьем, и я не могла говорить дальше… И "суд человеческий" продолжал страшить — все же нам с позапрошлого века так и не ответили, а судьи кто… Мир наполняется злобными троллями при малейшей возможности кого-то судить…
Я пообещала перезвонить и погрузилась в деятельную тоску. Но вместе с ней пришло и открытие — я снова знаю чужую боль. Захлопнутая было дверца отворилась. После того, что произошло у нас — после того, что не имеет названия, — все рассказы о чьих-то несчастьях казались мне пресной бутафорией. Издевкой чужого нарциссического разума. Способом вытянуть из меня последние силы. Но светлый мальчик, вдохновивший Аполлинарию на самый лучший ее рассказ, разорвал в клочья мою скорбную пелену. Мне захотелось что-то для него сделать. Да, для него, пускай он теперь в недосягаемых пределах, но я физически ощутила этот сгусток энергии, этот поток, шедший в мою сторону… Да поймите же, это был не просто лучший рассказ Аполлинарии — это было ее единственное произведение без плагиата.