очему бы ей просто не найти кого-нибудь на сайте знакомств? Там можно не стесняться своего психического недуга, там все больные на голову!
— Со здоровыми головами нынче всюду напряженка. И вообще я бы на твоем месте не язвила — вспомни-ка свой прошлый матримониальный опыт! — огрызнулась я в защиту незадачливой подруги. — А на сайте знакомств она уже искала, ее осаждали юные жиголо. Она была так тронута, что их не смущает ее правдивый возраст. Я пыталась ей объяснить, что тут дело не в возрасте, а в достатке, и посоветовала ей огласить им размер пенсии по инвалидности, но она на меня надулась. Она даже мне однажды сказала, что… в обозримом будущем, когда в ее владение перейдут те самые бабушкины квартиры, она даже будет не против красивого и бедного мужчины младше ее…
— А некрасивого и бедного она не рассматривает? А бедного и старого? И вообще бедного и какого угодно?! То есть она не станет, как Лида, которой сказал Митя — помнишь? — про Христа?!
Митя лет в шестнадцать однажды просил Лиду оставить на ночь Никиту, он же Некит, друга детства, с которым они припозднились, гуляя по Королеву. "Лида, ты же в церковь ходишь! Ты в Христа веришь?! Значит, ты должна пустить Некита на ночлег!"
В общем, пригвоздил.
У Лиды в ее убористо заставленной однушке было не прибрано, она гостей не ожидала и была не в курсе, что Некит переехал и ему далеко ехать до дома. Ей все это было некстати. И главное — Митя обычно исповедовал атеистический пофигизм, а тут вдруг вон оно что… Но не могла же она отречься от Христа ради сиюминутного удобства! Хотя прежде Христа здесь было ее извечное братское странноприимство. Некоторые люди задолго до узнавания Бога живут по заповедям. Думаю, это и есть настоящая вера. Сколько бы мне ни твердили о страхе божьем…
Словно почувствовав, что над ней сгущаются вопросительные тучи, в эфире объявилась Аполлинария.
— Я освободилась, — написала она в чате. — Мы прервались…
— Не томите! Кто же этот таинственный Марко?
— Это было давно. Это один… мой знакомый итальянец. Была у меня такая история. Я съездила тогда с тургруппой в Италию. Мы с ним…случайно подружились. Он такой смешной был, толстый. Приехал ко мне на мотоцикле, представляете? Сюда! Но он был женат. Развестись им там трудно. Ну вот так…
— И что же? Что было потом?
— Ничего. Ну, немножко было. Но он такой престарелый Винни Пух… Он звал меня к себе — впрочем, не к себе, в сарай какой-то! То есть он обещал, что он снимет жилье, но он был такой бестолковый!
— Не такой уж бестолковый! Из Италии в Подмосковье на мотоцикле приехал!
— Да много ли ума на это надо…
"То есть толстый и бедный уже не подойдет. Даже итальянец!"
Я была обескуражена столь прагматичным отсутствием романтики и равнодушной тональностью. Не ожидала от Полли. Христос, конечно, тут не ночевал.
Но все имеет двойное дно.
7. Когда начинался джаз
Он входит и в восходящих интонациях говорит: "Приве-е-т!" Изредка он может быть усталым, или он раздражен и слегка зол на что-то, но это не его стихия, это быстро проходит. Когда он гуляет, у него все отлично. Это непреложное правило. И он — лесной человек. В лесу он в своей стихии — и летом, и зимой. Еще одна подростковая мечта — жить на природе в шалаше и играть лесной живности. Он играет на саксофоне не только на улицах и в электричке, он любит репетировать в лесу. Словом, Митя — человек открытых пространств. Человек движения. Антидомосед. Он может зависнуть разве что в гостях, он может спать на полу, в гамаке, на земле, в ботинках… А дома у него бессонница. Его гнездо — планета, он с раннего детства был такой. "Мой адрес не дом и не улица…" Он мог махнуть по чьему-то зову с севера на юг с востока на запад и обратно.
С чего начался саксофон? Просто однажды меня позвали посреди родительского собрания — тогда я их еще не пропускала! — и сказали: "Вы же хотели, чтобы ваш сын учился в музыкальном классе? Появилось место. Вас может взять флейтистка, Вы согласны?" Я была согласна, конечно же, а иначе зачем мы ходим в эту чудо-школу, одновременно обычную и музыкальную, в одном флаконе?! Зачем ездим с пересадкой на метро? Зачем эта долгая и, не скрою, мучительная дорога утром и вечером, с которой и начался мой артрит? Так вышло из-за наших кочевий по Москве, но что теперь об этом — попали сначала в детский сад, а он был булавочкой прикреплен к хорошей школе, вот и закрутилось. Но раз уж закрутилось в бараний рог, так пусть что-нибудь интересное из этого выкрутится, думала я…
Нашим первым музыкальным преподавателем стала истеричная Ася. Она проверила Митин слух, потому долго присматривалась к нему и вдруг воскликнула: "А знаете что?! Ему ведь пойдет саксофон!" Я вообще тогда далеко не загадывала, мне любая красивая перспектива ласкала воображение. Я восторженно поддакивала и записывала, какие нужно купить учебники по сольфеджио и нотные сборники. И вот эта поглощенность моментом, сулящим дивную, бодрящую новизну, вся эта прелестная суета вокруг семилетнего ребенка, конечно, ни за что не позволила бы мне задуматься о том, что в тот момент происходило. Вот так запросто, в кулуарном щебетанье, я, получается, выбрала Мите судьбу? Когда мы делаем важный выбор, мы никогда не знаем, что мы выбираем на самом деле.
"А что если бы не музыка, ничего бы не случилось?!"
Этот вопрос разрывает меня, точнее давно разорвал. Меня давно нет на самом деле, но все же вопрос этот окаянный доносится до Юлика вместе с моими слезами, ведь вода, как считают умные люди, несет информацию.
И хотя Юлик объявил запрет на чувство вины, прекратить этот уничтожающий меня процесс можно, наверное, только электрошоком. Поэтому он молчит, не знает, что делать, что говорить… Или знает?
— Если бы не музыка, НИЧЕГО бы не случилось. Ты понимаешь, о чем я?
В этот момент мне хочется держаться за его голос двумя руками, слепить из его слов комочек и положить туда, где у меня дыра вместо сердца.
***
Но сказать, что Ася была первым музыкальным учителем — грешить против истины. Первым был Дима с ирландским акцентом. О нем — или много или ничего, и вообще говоря, это целая дружественная мне семья, единственные коренные москвичи, которых я могу без всяких "но" и "если" назвать друзьями. И это единственная семья, в которой я дружила с каждым, кто в нее входил. Дима, Инна и их дочь Вера. В силу многообразия свойств и совместно прожитых впечатлений мне трудно выбрать, с чего начать свой рассказ о них. Быть может, с того, что Дима однажды упал с пятого этажа и остался жив и относительно здоров? Вообще здоровье у него было уникальное, учитывая, сколько ядов он принял за свою не очень длинную жизнь. Я кожей чувствую упреки в том, что меня и маленького Митю окружали персонажи употреблявшие, с тяжелой зависимостью… В оправдание могу сказать, что Дима был натурой не только полинаркоманской, но и полиодаренной. И при этом удивительно, просто неестественно лишенной всякого честолюбия и тщеславия. Он был художником в самом высоком смысле этого слова. Его акварели — мои любые в современном искусстве, хотя никто о нем не знает. Акварель, смешанная с пастелью. А еще они с Инной были уличными музыкантами, ведь это удобно — одновременно играть и продавать картины. Тогда еще с ментами можно было договориться. Им даже можно было дарить акварели — если уж совсем повезет.
Ребята много лет играли в подземном переходе на Тверской, где в изобилии сновали иностранцы — о, золотое времечко! — и кто-то из них уловил тот самый ирландский акцент, когда Дима лабал Моррисона на расстроенной гитаре. А кто-то, напротив, признал в нем внешнюю схожесть с автором People Аre Strange. Но таково уж было его свойство — он играл именно то и именно так, как юный меломан или, скорее, меломанка слышали своим внутренним слухом. И потому был похож сразу на всех рок-кумиров и сразу на всех членов печального "Клуба 27-ми". Дима легко ловил чужую волну. В компании же он был неизменно дружелюбен и не умел сопротивляться ни человеку, ни пагубному веществу, будь оно в форме жидкости, порошка, дыма и бог знает чего еще.
Сколько он написал работ? Даже если не считать копии одного и того сюжета, то, наверное, десятки тысяч. Где они? Рассыпались безымянными по миру. Бывало даже условием того, что работы покупают оптом, являлась анонимность. Потом картины перепродавались под другим именем. Впрочем, такой вариант художественного рабства считался большой удачей, и это была уже картина маслом в прямом, а не прибауточном смысле этого слова. Одну большую акварель Дима с Инной подарили мне. Я ее обожала! На ней был изображен таинственный уютный дом в теплых багрово-терракотовых тонах. Но после развода ее забрал себе Митин папенька. Долгая история… А другая картина украшает обложку моей первой книги. За редким исключением это все, что осталось.
Оставлял ли Дима автограф? Да, как все художники, Только вот нам, несведущим в живописи, эти элегантные росчерки и завитушки кажутся частью пейзажа. Но я, пусть и в немощи своей раструбить "по всей Земле во все пределы", прошу всех, кто однажды, идя по Тверской 90-х вдруг решил купить акварель у уличных музыкантов — она на флейте, он на гитаре — или был ею одарен с поводом и без, или просто запил вместе с ребятами… в общем, всех, кто знал Диму Р., талантливого и беспутного, прошу оглянуться на стену в своем доме — а что если там висит маленький шедевр, сотворенный его легкой и никогда не дрожавшей рукой.
У меня до сих пор сохранилась нотная тетрадь, где Дима давал Мите нотные азы. Ася эти дивные самобытные рисунки прочесть не смогла, она сочла их неакадемическими. Но вскоре с ней случился какой-то нервный срыв, она на всех накричала и покинула нашу школу. Потом оказалось, что среди музыкальных мэтров, особенно признанных, это в порядке вещей: услышали не ту ноту или узрели неакадемическую закорючку — все! Вопли, истерика, расшвырянные пюпитры, избиение младенцев… И им это сходит с рук. Дети сначала плачут, а потом, когда вырастут, благодарят своих мучителей — дескать, больших музыкантов из нас сделали.