Машеньке Митя снился гуруподобно — в далеком деревянном доме в глухом лесу, в кресле качалке и с трубкой. Иногда — у моря. Она шла к нему, плутая по укромным тропкам, шла за жизненным советом, и он укреплял ее в выборе пути, иронизировал и даже иногда корил за погруженность в мирскую суету. В доме не ловил телефон, Машенька нервничала, говорила ему, мол, как же ты не понимаешь, нам же приходится работать, а для работы нужен телефон. Митя демонстративно уходил в другую комнату — ему не нравилась зависимость от гаджета…
Надо же, а я и не знала, что он может быть таким.
А Машенька не знала о том, что у меня на диске хранилась папка фотографий из его компьютера. Много-много профессиональных красивых снимков, и почти на всех — именно такие вот домики в лесной глуши летом и зимой, тропинки в чаще, горные вершины, уединенные деревеньки у тихой реки. Дикие и живописные места, очарование севера…
И после того, как она мне стала рассказывать об этих снах, я прислала ей несколько этих фотографий. Она была поражена их сходством с увиденным ею во сне.
Он что же, описал нам, куда уйдет?
"Митя позаботился и оставил вам нас", — сказала Лиза, наша Елизавета Премудрая и Прекрасная. Ей снились сны поистине эпические и в чем-то тоже вещие. Это я о том сне, где они с Митей стоят на железнодорожной платформе, потом он проваливается куда-то в разверзнувшуюся щель, потом все вдруг становится белым, и он вновь появляется из-под земли в белых одеждах, и уже играет на удивительном инструменте — то ли прозрачном, то ли невидимом саксофоне с колокольчиками. Вскоре после этого сна я познакомилась с Юлей-композитором, которая стала победителем нашего конкурса, ибо еще и поэт по совместительству и талантище грандиозный. Она посвятила Мите совершенно удивительную музыкальную пьесу, где фолк сочетается с модерном, классикой и джазом, где сакс звучит с баяном и балалайкой — такого еще не было! И разве ж невидимый саксофон с колокольчиками не предвестник всей этой чудной эклектики?
Или еще один Лизин сон:
"Как и любой сон, этот не имеет начала. Была глубокая ночь. По атмосфере я поняла, что это было мероприятие, похожее на похороны Мити. И самое странное: он сидел передо мной, так что это бы скорее можно было определить как… казнь?
Правда, что самое странное, этот ландшафт я уже видела в своих снах.
Здесь было очень много фонарей, вернее, света от них, так что мы всегда оказывались под лучами, и эти лучи были очень отчётливыми.
Будто бы мы вот сейчас парой фраз перекинемся, и он пойдет ТУДА.
…А потом, думая и сокрушаясь, что это уже завершение нашей встречи, говорю, что очень люблю его. Митя ничего не ответил, только улыбнулся. И мы крепко-крепко обнялись.
Хотела вопросить ему: "Снуп, ты вообще осознаешь весь абсурд ситуации, я тебе тут такие сентиментальные эпосы на твоих же похоронах…"
…Надо заметить, что момент погони во сне для меня всегда был слабым местом. Тело охватывала странная скованность, и бежать было очень сложно. Своим противникам я всегда уступала по скорости, и никогда на моей памяти не было серьезного преимущества.
Я была почти уверена, что мы не убежим, и нас догонят. Но тут Митя сильно берет меня за руку, спрыгивает с крыши сарая, перелетев забор, и мы начинаем стремительно бежать, покидая похоронную территорию.
Хоть я и чувствовала, что не поспевала, но Митя придерживал и направлял. И бежалось на удивление легко. Это был, наверное, первый раз, когда мне во сне от кого-то целенаправленно удалось убежать.
Мы несемся по полю. Останавливаемся около железного контейнера, куда садится Дима. Я его сильно обнимаю и спрашиваю: "Ты…ты вообще чувствуешь, что умрёшь, готов ли к этому?" А он на меня смотрит и говорит
— Я теперь не умру. Я чувствую это.
Тут сзади нас догоняют ещё две фигуры, держащиеся за руки. У одного из них в руках была труба. Сначала мне показалось, что это мы же сами, пришедшие нас предупредить. Но когда те подбежали поближе, то это оказались одни из наших товарищей. При этом они озвучили мои мысли!
— Мы — это вы из будущего.
И я не совсем поняла, было ли это сказано как шутка или же нет…"
Анна Ахматова говорила, что нет ничего скучнее, чем чужие сны и чужой блуд. Но это она просто с нашими сновидцами не была знакома.
Фигурально выражаясь, Митя практически с рождения шел в народ. Помнится, мы пришли с ним в поликлинику однажды — он в ту пору только-только научился сидеть. Сидим в коридоре, ждем своей очереди — а Митя заводит зал молодецким гиканием и ручками машет — вот сейчас взлетит! И до него так тихо здесь было, поликлиника эта была укромной, малолюдной, но теперь здесь — ручейки веселой возни и движухи, теперь здесь кутерьма и многоголосье. А дома — королевство маленькое, развернуться негде. К детскому саду он привыкает не сразу — все ж там распорядок! — но быстро. Активисты и будущие отличники ему категорически не нравятся, он симпатизирует хулиганам, детям из семей со сложным бэкграундом и девочке Марусе. Его дружбы внезапно и ярко начинаются, потом так же внезапно с гневом заканчиваются, чтобы потом столь же внезапно продолжиться с того же места. Причины и того, и другого он объяснять не любит, так будет всегда. И еще он умеет все забывать и знакомиться с человеком заново — чудесная способность!
Он сам одновременно подвижен и созидателен, он обожает строить невероятные конструи собственного сочинения из Лего, и при это тут же с грохотом куда-то нестись на велике. Экшн у него отлично сочетается с головоломкой, квестом и стратегией, если говорить языком компьютерных игр. Поэтому он дружит со многими, ведь редко в ком сочетается все сразу. Дружит со многими, чтобы вдруг в меланхолическую минуту заявить, что у него нет друзей. Но дальше — как в кино, когда показывают сердечный ритм возвращающегося с того света: пик-пик-пик, тихонько пошло-пошло… Нет друзей? Да вроде один друг все же есть, да вот еще второй есть, да вот наверное и еще… все! Прошел какой-нибудь час или два — и внезапный джин-отшельник испарился, как не бывало. Он, возможно, еще появится, но так же внезапно и исчезнет без объяснений. Он нужен для общей философской картины жизни, как горчинка в коктейле.
Он везде находил компанию. Поездка в поезде — это тоже поиск друзей. Поездка на Урал, к Кларе и Севе. Ну, если не считать другого удовольствия — запретного доширака, которым запасался дедушка! Садясь в вагон, Митя прежде всего начинал искать свою веселую банду. Друга. Если друг-ровесник не находился, то привлекались все, кто мало-мальски подходил для того, чтобы носиться туда-сюда по проходу — в плацкарте пассажирам особенно "везло" с этими забегами. В беготню вовлекались даже недавние груднички, даже девочки в розовых чепчиках с сосками. Вообще в детстве он любил разношерстные и разновозрастные компании, где малыши куролесили с уже вот-вот подростками, умники с лоботрясами, ботаны с двоечниками, бунтари с тихонями. Митя презирал любые иерархии, в сущности, превращающие мир в большую зону, все эти водоразделы между крутыми-популярными и задротами-изгоями. В его ватагах были пусть сумбурные и стихийные, но равенство и братство. Если атмосфера менялась, и что-то ему не нравилось, он просто уходил. Без разборок и выяснений.
А потом под окошком слышался протяжный крик: "Дии-маа!". Это друганы пришли звать его обратно. В Сысерти, под Екатеринбургом, где он проводил лето, в доме моей бабушки Зои, именно такая разношерстная команда и была. С домиком на дереве… Но что домик! В их распоряжении была вся Сысерть, уютный городок, почти весь из деревянных домиков — только на земле — состоящий, а также из переулочков, закоулочков и графских развалин… Вот все это великолепие было для них. Места вокруг красивейшие — леса сосновые, водоемы рыбные, горы слоистые. И еще — дымка детства, непередаваемая словами. И каждый камушек на тропинках помнишь наизусть, каждую запинку и каждый узор на палисаднике. Каждую собаку за забором узнаешь по лаю, да и по имени кличешь многих. Сысерть расположилась у подножия Бесеновки, Бессоновой горы. И если забраться на нее, то можно увидеть весь город с высоты. И соблюсти священный ритуал поколений — отыскать бабушкин дом. И закричать: "Вижу!"… Когда я слышу прорезающий эпохи кровожадный вопль, требующий отдать "долг Родине", я думаю: моя настоящая Родина там, где я стою на горе и нахожу бабушкин дом, и она никогда у меня долгов не просила. Она Родина дающая.
***
В шесть лет Митя дал понять, что дома его не удержишь. Это был сложный момент нашего развода с его папенькой. Митя дохаживал последние месяцы детсада перед школой. И мы решили — пусть доходит! Но при этом мы с Митей уже переехали на другой конец Москвы. И было решено, что в рабочие дни он находится у папы, который утром отводит его в садик, а забираю уже я. Забираю, кормлю, укладываю спать — и уезжаю к себе. И так было месяца три. И вот однажды папенька проспал. А день был ответственный — детей должны были фотографировать! Я оставила на плечиках парадную форму, чтобы они ее взяли с собой.
И Митеныщ проснулся вовремя. Сам, без побудок. Видит — папа в крепких объятиях Морфея. И тогда он одевается, берет парадную форму на плечиках — фантастика, какая ответственность! — и идет в садик сам. А там дорогу надо было переходить без светофора — не в соседний дом пойти… Это было предтечей его будущих решительных "Нет, я пойду!". Когда стал постарше, он даже чудесным образом выздоравливал за один день, чтобы не сидеть дома, в тесноте. Это уже были годы в коммуналке с запойной Зыковой, что были одновременно и милым, и диким, и страшным периодом нашей жизни. У Зыковой было двое маленьких детей, мальчик и девочка, двойняшки. Мы им сочувствовали, дарили подарки, в общем, по мере сил старались скрасить им жизнь. Отец их, на первый взгляд, казался поприличнее мамаши, но в действительности был хитрее и подлее. И гораздо толще и прожорливее. Зыкова, хотя бы в трезвые просветы жизни, была сумрачно дружелюбна и хлебосольна, угощала нас свои