Утром, в день Последнего звонка Митю забрали в полицию. От меня требовалось привезти его паспорт и, конечно, забрать его самого, потому что он же несовершеннолетний. То есть с утра они с Максом пошли не на уроки, а пить пиво в окрестных дворах. Я боялась посмотреть в телефон и увидеть, сколько сообщений написала мне наша затейница, ведь шла генеральная репетиция…
Бывают такие дни-перевертыши, они начинаются со страшной кульминации, с крушения и поражения, и кажется, что теперь нечему больше продолжаться, и все, кто предрекал тебе фиаско, аплодируют судьбе. Но к концу дня драма рассасывается и волшебным образом преображается в приключение. Мрак оседает на головы призрачных недоброжелателей, и они растворяются в небытии. Когда я приехала в отделение, силы мои были на исходе, но… я поняла, что не могу больше впадать в гневное отчаяние. Помещение было заполнено мальчишками с лентами выпускника — правоохранительные органы, похоже, за счет детей выполняли месячный план по задержаниям. Митя с Максимом держались бодрячком. Как будто всё так и должно быть. Как будто всё идет по плану. Тем более Максим принадлежит к тому невозмутимому мужскому типу, который почти всегда улыбается. Это дзен-улыбка философа с честным и рассудительным обаянием, которого мало что может расстроить.
"А Максим очень умный!" — с жаром защищал его Митя, когда я пыталась понять, почему школьный психолог, очередная идиотка, прости господи, объявила на родительском собрании, что не рекомендует детям дружить с Митей и Максимом. То есть с теми, кто распространяет наркоту дружить можно… но не будем отвлекаться! Вообще, по горячим заверениям Мити, все, с кем он дружил, были очень умными. "Вот прямо как в анекдоте про дворника, похожего на Карла Маркса, — умище-то, умище куда девать?!" — потешалась я. Не просто умной, а единственно умной из всего класса девочкой была Митина Настасья Филипповна, как называл ее Алеша. Митина первая любовь. Не поручусь за соответствие характера художественному образу, но некоторая внезапность, импульсивность и загадочность ей свойственны. Кстати, забегая вперед: когда однажды в доверительном телефонном разговоре с ней Лиза поведала, что Митя считал ее самой умной девочкой в классе, "Настасья Филипповна" раздумчиво протянула: "Ну, в принципе так и было…"
Владик, тоже из умных, да что там — будущий медалист, между прочим, вообще сказал такую фразу, которая меня впечатлила навсегда: "Когда президентом станет Трамп, в мире начнется ядерная дискотека". Если не особо привязываться к Трампу… может, Владик — Нострадамус наших дней? А ведь был еще один Владик в этой гениальной компании, и вообще я думаю, что умный ученик, а особенно если их несколько, вполне могут довести учителя до белого каления. И поэтому не нужно думать, что я учителям не сочувствую. И затейникам тоже.
После своих безобразий Митя даже не слишком опоздал на репетицию. Чудом. Ему давалось легко то, что мне не удавалось вовсе — войти в поток на волне как ни в чем не бывало. Быть в центре внимания, не прикладывая никаких усилий. Плевать на мнение авторитетов. А я, переводя тяжелое дыхание, подумала — что же мне делать, ведь до концерта осталось еще время. Проведаю-ка я нашу замечательную Светлану Николаевну, нашу музыкальную студию. Скажу ей слова благодарности. Ей и Андрею Петровичу. Когда я до них дошла, я была готова разрыдаться. Но Светлана Николаевна меня быстро привела в чувство:
— Подумаешь — попал в милицию!
— Это уже не в первый раз! — в отчаянии призналась я.
— Было бы от чего расстраиваться… Они все так делают! Подождите, вот пройдет этот козлячий возраст, еще годика два-три, и они научатся думать головой.
И я воспряла духом, приободрилась, выдохнула, рассмеялась. Я не знала тогда, что Мите не достанется того вожделенного другого возраста.
А концерт для Последнего звонка получился чудесный! И трогательный, и смешной, и талантливо-пародийный. Митя в клоунской бумажной шляпе сыграл "Черного кота".
"Может ли эффект дежавю рассматриваться как некий довесок к теории этернализма?" — прочитала я однажды Митину мысль на его страничке в cоцсетях. Просто вспомнилось.
17. Дети пионов
Я была слегка озадачена. В группе "Боря навсегда" завелся плодовитый ураган под ником "Сын Клинтона и Моники Левински". При этом его емкие статьи имели один и тот же подзаголовок "Вернем доброе имя". Это кому же можно возвращать доброе имя с таким псевдонимом? Меня разобрало любопытство, хотя изначально я хотела зайти и посмотреть, что творится в группе после давешнего разгрома гнусного провокатора. А вот это и творилось — некий добрый самаритянин щедро возвращал добрые имена. Впечатляло масштабное разнообразие реабилитируемых — от Сальери до Георгия Эфрона. Конечно, первой, за кого вступился Сын Клинтона и Моники, была Мэрилин. Автор недоумевал, почему создатели недавно нашумевшего фильма о ней состряпали сценарий, опираясь на небылицы Джойс Кэрол Оутс, которая — в принципе, хороший писатель — однажды решила потрясти несвежей клубничкой и получить премию за роман о голливудской легенде ╧1. Но разве и без писательницы Оутс мало тех, кто выжал из Мэрилин свой коктейль? Лучше несколько слов от того, кто ее любил, чем роман от того, кто ее не знал.
А Сальери? Клеветнический сюжет о том, что он убил Моцарта, просто неисчерпаемый источник для сочинителей. То есть выходит, что в мировой культуре есть такие великие и блистательные мальчики и девочки для битья. Их назначили злодеями, завистниками и распутницами, и что им ни припишешь — народ все скушает на старые дрожи. Но вы для начала послушайте, какую музыку писал Сальери! Он между прочим был прекрасным композитором и учителем. И с талантливыми учениками, кто не мог заплатить, занимался бесплатно. Еще и кофе с круассанами угощал.
И, наконец, защитник оклеветанных добрался до нашей трагической истории, до сына Марины Цветаевой. Бедный, бедный Мур, ведь как мы его обычно представляем по воспоминаниям очевидцев? Самодовольный, залюбленный матерью, высокомерный и злой эгоист. Неблагодарный и беспощадный в суждениях подросток, что, кстати, во многом правда, но вспомните себя в этом возрасте. К счастью, осталось свидетельство его боевого командира, о том, каким бесстрашным он был воином. А ведь многие предрекали ему трусость и дезертирство, но он герой, похороненный в братской могиле… И еще остались дневники, изданные отдельной книгой. Дневники, которые Мур начал писать пятнадцатилетним. И это одна из лучших документальных книг ХХ века. Никогда не принимайте хулу на веру. Думайте, вникайте, ищите первоисточник! Иначе мир окончательно погрузится во мрак ненависти и равнодушия.
Я внутренне аплодировала Сыну Клинтона и Моники. Боже, как нелепо так назвать мыслящего человека, но нетрудно понять, почему он решился на эту иронию. Не удержалась и написала ему благодарственный комментарий за разумное, доброе, вечное. Смотрю — мне сразу Лариса пишет сообщение! Ну, думаю, надо же, как человек неотступно следит за своей группой…
"У нас с тобой прямо таки перекрестное опыление: я читаю твой конкурс на сайте, а ты читаешь мою группу! — обрадовалась Лариса. — И давай уже на "ты"?"
"Конечно! А откуда это у вас такой милашка взялся — Сын Клинтона и Моники? Хотя зачем я спрашиваю — это же интернет. Кто здесь и откуда берется — одному виртуальному Богу известно…"
"Милашка, говоришь?! Вот угадай, кто он!"
"О, только не говори, что это давешняя трольчиха переквалифицировалась в управдомы! Не верю!"
"Нееет, что ты… Это я! Не смейся. Что, не похоже?!"
"А-а, ничего себе! Ты молодчина!!! Написала — просто бальзам на душу. А почему ты назвалась сыном, а не дочерью?"
"Ой, да толком не скажу. Сын — это вроде как защитник такой… несчастной Моники. Мне даже в глупостях нужен сюжет. А дочь у Клинтона уже есть".
"И ты решила его осчастливить. Логично. Ха-ха. Ой, а Клинтон же еще на саксофоне играл! Но это мой пунктик, потому что Митя…"
"Да, я понимаю. У меня раньше был пунктиком де Голль, потому что у него одна дочка была с синдромом Дауна. Пусть не наша проблема, но тоже люди хлебнули с больным ребенком. В общем, солидарность. Но потом я узнала, что его супруга отличалась пуританским мракобесием, так что впредь я решила не обобщать. Можно ли тебя спросить, что случилось с Митей? Ты мне прямо скажи, если ты не хочешь об этом говорить. Я спрашиваю, потому что в самом важном предпочитаю сказать правду, и ошибаюсь, конечно, но все равно меня уже не изменить, и мне кажется, что в этом мы похожи. А еще я почитала стихи и даже два рассказа из твоего конкурса, и они мне очень понравились. И мне захотелось узнать, какой он был, твой Митя. Если вот такие произведения присылают на конкурс его памяти… Прости, если ранила тебя. Мне важно знать о нем".
Если важно, я в лепешку разобьюсь и все поведаю… Я тихо разревелась, конечно. Даже не только от того, что надо будет рассказать, а еще и от того, что человек этим искренне интересуется. Не отгораживается, мол, мне своего креста хватает. Это мое больное место, и поэтому я повторяюсь о нем вновь и вновь. Практика противоположна этикету: ведь нас учили, что нельзя спрашивать людей об их горе. Нельзя бередить раны! Это жестоко. И вот, земную жизнь пройдя уже не до половины, а почти на все сто, я убедилась в обратном. Жестоки как раз те, кто ничего у тебя не спрашивает.
Описывая Митю, я себя одергивала — не слишком длинно? Но что ж поделать, его трудно описать вкратце. Жизнь его короткая, но плотная. И когда я подошла к тому моменту, о котором Лариса меня спросила, я не знала, как к нему приступить. Потому что… я не верю в так называемое "то, что с ним случилось". Для меня он, как метко выразился его Учитель по саксофону, отправился в большое путешествие. Вспоминая те страшные подробности, я чувствую странную, необъяснимую и невыносимую обиду и злость на ту силу, которая заставляет меня поверить в то, что произошло. На ту силу, которая вытолкнула меня из моего мира в бесконечную бездну, его обезображенную копию. Таким образом, где-то там все идет, как прежде. Там живет Митя, и там ничего неизвестно о "том, что случилось".