стречной девчонки было в руках по желтому букету, а у одной даже и разлапистый венок на голове. Город бурлил и кружился одним сплошным праздником — как всегда, по определению чужим, но прятаться от него в библиотечную нору было и глупо, и выше сил.
Он решил прогуляться, просто так, без направления и цели. А почему нет? Я могу свободно распоряжаться собой и своим временем, я сегодня один, хотя почему только сегодня, я один уже окончательно — а одному хорошо. Единственное человеческое состояние, совместимое со счастьем.
Я один хотя бы потому, что понять неспособен никто. Поступив в универ — вопреки всему: и маме с ее железным блатом в торговом техникуме, и бате с его громадным, но бессильным кулаком по столу, и назойливо называемым в интернете заоблачным суммам (хотя, если разобраться, кто сейчас рвется на физику?) — Богдан был уверен, что уж теперь-то у него появятся друзья, люди, которые понимают. Нифига. Очень скоро выяснилось, что курс на три четверти состоит из тупых обалдуев, косящих от армии, а на оставшуюся четверть — из еще более тупых девок: этим кто-то рассказал, что на физическом одни пацаны и, следовательно, запросто выскочить замуж. Когда он пытался поговорить с кем-то из однокурсников о настоящем, о своей теме, которую разрабатывал уже второй год на допотопном ноуте, они смотрели, как на психа. Вообще не въезжали в упор, о чем это он. Заседая по кафешкам, они болтали о футболе и бабах, иногда о преподах и засадах на сессии. Но никогда — о физике как таковой.
Самое обидное, что так было не везде! Вон, филологи действительно фанатели от каких-то стихов, рассуждали о дискурсах и парадигмах и были всерьез увлечены всей этой звонкой дребеденью, и понимали друг друга. В Леськиной компании Богдан с самого начала чувствовал себя полным идиотом — любой филолог, забредший на их курс, наоборот, ощутил бы себя интеллектуалом среди гопников, порадовавшись, что выбрал гуманитарную профессию.
Это все город. Гуманитарный насквозь, вросший традициями в брусчатку, прихотливо исчерченный чугунными решетками и готическими буквами, древний и душный, чуждый по всем параметрам, абсолютно, вообще. Ганьке было три года, когда батю перевели сюда служить, за пару лет до того, как он окончательно демобилизовался. Сам Богдан родился уже здесь, но толку? Никогда он не чувствовал себя местным. Всю жизнь дышал совершенно другим воздухом и думал о других вещах, непостижимых ни для кого.
Но сегодня мысли разлетались, не желали концентрироваться, кружились, как осенние листья. Богдан шел по извилистой улочке, она как бы раздалась вширь, наполненная солнцем, а со всех сторон неслись обрывки чужих разговоров и смеха, и звучало лейтмотивом то тут, то там: фест, фестиваль… Город определенно сошел с ума, подвинулся на этом своем фесте, что происходило каждый год и было, в общем, забавно. Где-то здесь фестивалила вместе со своей продвинутой компанией и Леся, и пускай; его, Богдана, это уж точно теперь навсегда не касается. Он припомнил смешное название: «Прихожая». И раз шесть-семь порасспрашивав людей по дороге, зачем-то приперся, как последний дурак.
— Я все понимаю, — сказала девчонка, когда он придерживал перед ней дверь с готической, разумеется, надписью на просвет; народу было не слишком много, и к выходу они протолкались легко. — Но она же дура набитая. Откуда у нее такие тиражи?
Богдан пожал плечами, только после этого сообразив, что речь о тетке в голубом — кто она такая, он понятия не имел. Сощурился на ярком солнце, бритвенном после концептуального полумрака «Прихожей».
— Пипл хавает, — философски ответила девчонка сама себе.
Проморгавшись, Богдан ее наконец рассмотрел. Она была маленькая и субтильная, в узких джинсах, светлой ветровке с каким-то индейским, что ли, орнаментом, такого же цвета косынке, по-пиратски повязанной на голове, и в агромадных, на две трети лица, темных очках. В каждом стекле отражалось по удивленному Богдану, который точно никогда раньше ее не видел и мучительно пытался придумать, откуда она может его знать.
Самой вероятной была версия о ее ошибке. Ну и пускай.
— Пошли в «Хату», — предложила она. — Попсово, конечно, зато близко. Потом вернусь на Марковича. Прикольный дядька, хочу понять про него.
Прозвучало знакомо, и Богдан кивнул:
— Я тоже на встречу с Марковичем собирался.
— Клево. Пожрем, и назад.
Она мимолетно глянула на часы, и Богдан посмотрел тоже: уже без четверти два. Первая половина дня, почти не сопротивляясь, позволила себя убить. Девчонка шла легко и летяще, он едва поспевал за ней.
«Хата» оказалась, к счастью, фаст-фудом, и Богдан незаметно выдохнул. Многочисленные ресторанчики в центре города — сплошь концептуальные, рассчитанные на туристов и потому пребывающие где-то в параллельном мире, за орбитой, на слепом пятне — он как-то раз промониторил на предмет завести туда Леську. И даже выбрал один, путем сложных расчетов урезав месячный бюджет вдвое, но тогда не срослось и не срастется уже никогда, что в материальном смысле, конечно, к лучшему.
Остальные смыслы Богдан честно постарался выкинуть из головы, подсчитывая у длинной стойки с ценниками, воткнутыми в контейнеры блюд, примерное меню на двоих, уложимое во вчерашнюю сдачу с сотни. Которая вообще-то оставалась до конца месяца, что он выбросил из головы тоже.
— Вареники будешь? — небрежно спросил Богдан у девчонки; страшно напрягало, что он не знал ее имени.
— Смеешься? Я голодная с утра, я буду мясо!
Она решительно двинула вперед поднос и вдруг глянула через плечо, во всяком случае обернулась — очки она не сняла и тут, в помещении, полутемном после яркого дня:
— Расслабься, я сама за себя плачу. Тоже чего-нибудь нормального возьми.
Но Богдан все-таки взял вареников с капустой за десятку с копейками. Нормальная еда — вареники с капустой, а что?
Они с девчонкой устроились друг напротив друга на высоких табуретках за столиком у окна. Тут она сняла, наконец, очки, оказавшись симпатичной, большеглазой и все равно незнакомой. И спросила:
— А тебе, значит, мои тексты совсем никак?
— Тексты?
Он чувствовал себя полным идиотом. Вареник шлепнулся с вилки — к счастью, назад в тарелку, а не на штаны.
— Я тебя заметила, — сказала она. — Ты смыться хотел, не люблю. И дальше я уже работала тебя. Чтоб ты, конкретно ты остался и словил кайф.
Рассказывая, она со зверским аппетитом уплетала свою отбивную, запихивалась салатом, прихлебывала компот — и вместе с тем говорила внятно, словно и не с набитым ртом:
— Но нифига, не пробила. Раньше со мной такого не было. Если я уже работаю конкретного зрителя, он мой. Слушай, как ты там взялся вообще? Случайно забрел, за компанию?
— Ага.
Наконец-то до него дошло. И одновременно накатило — все то, что он вчера ночью, шагая через весь город с ноутом наперевес, между битыми фонарями и под свист компаний из подворотен, волевым решением объявил незначительным и ненужным, никогда не существовавшим вообще. То, что с утра, на мутную квадратную голову, потеряло всякое отношение к реальности, а со временем должно было совсем-совсем пройти. Накатило, болезненное и живое. Дернуло, как нерв в рассверленном зубе. Пронзило насквозь.
Богдан сглотнул. Ну, по крайней мере, он знает теперь ее имя.
— Арна…
Удивительно, но ему стало реально интересно рассмотреть ее вблизи. Девчонка как девчонка, невыспавшаяся, круги под глазами. Косынка съехала выше маленького уха, пробитого в нескольких местах разнообразными серьгами, и вместо волос из-под нее выглядывал край замысловатой татуировки.
— Тебе надо послушать «Кадавров», — сказала она. — Группа такая, мы делаем вместе программу, я читаю под музыку. Совсем другое звучание. Если прешься от техно, конечно. Тебя как зовут?
— Богдан.
— Учишься в универе?
— На физическом.
— Ух ты! Класс, а то все вокруг вшивые гуманитарии. То есть ты вообще не по стихам?
— Типа того.
— А скажи, у вас там…
Ее интересовало буквально все. Битый час она по капле вытягивала из Богдана в подробностях всю его жизнь, от поездки на море в четытрехлетнем возрасте и до эпопеи с поступлением, цепляя по касательной биографии однокурсников и преподов, а также краткие курсы специальных дисциплин. Она честно призналась, что в школе сдавала физику исключительно по шпорам, причем по чужим, она не помнила не то что закона Ома, но и как время соотносится со скоростью и расстоянием! — зато ее любопытство было живым и честным, как солнце за стеклом. Она вникала в суть всего, жадно выпытывала подробности, переспрашивала. Конечно, о том, чтобы заговорить о серьезном и настоящем, не было и мысли, но…
Вареники безнадежно остыли и слиплись, в то время как Арна, почти не умолкая, умудрилась давно смолотить все свое мясо и подчищала с тарелки последние обрезки овощей. Косынку она в какой-то момент сдернула — жарко — и сверкала бритой головой, на которой яркий свет из окна обозначал еле видимый светлый ворс.
Совершенно ни на кого не похожая, странная, но с ней вдруг, он не отследил, когда именно, стало легко, как ни с кем другим. Богдан уже смеялся ее шуткам, на вопросы отвечал вполне развернуто и почти решился сам о чем-нибудь у нее спросить. Но вопрос не придумывался: она была — словно одним куском, вся и сразу, никакие частности про нее не имели значения. А просто сидеть и болтать с ней было здорово. Без разницы, о чем. Сколько угодно, хоть до вечера, хоть целую вечность.
В этот момент Арна и спрыгнула с табурета — ноги у нее далеко не доставали до пола, и приземлилась она на полусогнутые, как кошка. Посмотрела требовательно:
— Дожевывай, и пойдем на Марковича.
Богдан тоже встал, отодвинув тарелку:
— Пойдем.
— Еще чего, жри давай. Мужчина должен жрать, иначе проблемы.
— Какие? — спросил Богдан, и покраснел, и срочно добавил: — Да ну, опоздаем.
Арна засмеялась:
— А ты жри побыстрее. Тебе вообще надо гораздо быстрее жить.
— Как это? — вышло невнятно, холодное тесто склеивало зубы, но он действительно проголодался, и было даже вкусно, только напрягало, что Арна стоит и ждет.