Двойное электронное скрежетание повторилось снова. Эсэмэска.
Вера не помнила, где оставила мобильный, и пришлось вставать, двигаясь будто в мутной воде, превозмогая слабость, тяжесть и головную боль, никогда я не могла безнаказанно заснуть днем, не угробив окончательно всю его оставшуюся часть; ну да теперь хоть это не имеет значения, и слава богу. Ага, вон. На полочке рядом с раковинами и японской поэзией.
«Задерживаюсь. Не сиди в гостинице, погуляй. СП».
Союз писателей — первая ассоциация, пришедшая в голову.
Смешные инициалы.
— В этом нельзя признаваться, но я-то привык жить так, будто мне все можно. О читателе я не думаю. Совсем. Я знаю, что такое голливудская трехактная структура и как нагнетать напряжение, держать интригу, в общем, пудрить читателю мозги, прочно усаживать его на крючок. Но если мне нужно, чтобы на двадцати страницах текста ничего не происходило, то я так и сделаю. Допустим, вам не удастся их преодолеть, — пускай. Я никогда не боялся, что меня не поймут. Я привык жить так, будто вообще ничего не боюсь.
(Из последнего интервью Андрея Марковича)
Она смотрит. Не закрывает глаз.
Вхожу в нее с размаху, на выдохе, ввинчиваюсь, закрепляюсь, успеваю! — и только тут понимаю, как боялся не успеть. Теперь уже неважно; но «теперь» ускользает, мгновенно превращается в «давно», и я долблю, как поршень, как машина, молочу со страшной скоростью; догнать, застолбить, не дать уйти! — а она смотрит, смотрит своими глазищами и улыбается, и раскрывается вся, приглашает, берет с собой. Что-то глухо стучит в голове, и взрывается в груди, и щемит в яйцах, я уже не знаю сам, ее ли это время или моя скорость, я должен быть быстрее, должен вести ее за собой, я — ее, а не… Она вся мягкая, податливая, она словно и не двигается вообще. И смотрит.
Вспыхиваю, опустошаюсь, падаю, валюсь на нее, не пытаясь придержать свои сто десять на локтях, мне все равно, пускай ее раздавит, расплющит, пусть! — вместе с ее красивыми глазищами, полными высокомерия. Слушаю шелест песка в ушах. Откатываюсь в сторону.
Всю жизнь мечтал поиметь госпитальную девку.
Она лежит голая и мокрая, раскинув руки, ноги и сиськи — и наконец-то полузакрыв глаза. Улыбается блаженно. Я так и не перевернул ее вверх той самой знаменитой задницей; досадно, черт. В следующий раз?..
— Мне на дежурство, — говорит она, не открывая глаз.
Спохватившись, беру в замок ее запястье. Сдавливаю не слишком сильно:
— Пофиг. Лежи.
Она лениво потягивается. Я никак не могу понять, в каком она сейчас времени. И в каком времени я сам. Приходит в голову, что разница между спецохранцем и госпитальной девкой немногим больше, чем у ликвидатора и столовской, а может, и аналогична вообще. И непонятно, чего я дергался. Не впервой.
Она протягивает крест-накрест свободную руку и поглаживает:
— Большой.
Девки думают, что ни один мужчина не может это слышать равнодушно. Дуры. Нато у меня однажды за такое получила; как будто я сам не знаю, что большой.
— Ты ликвидатор, Молния, — говорит она без вопроса, и лучше бы не говорила.
— Я спецохранец.
— В сером?
Она приподнимается на локте, подцепляет в щепотку за ворот мой сброшенный комбинезон — со стуком откатывается куда-то ликвид — и окончательно открывает глаза.
Сажусь и забираю у нее свою форму. Отвернувшись, начинаю одеваться. Я люблю свою работу, а знаки отличия мне скоро выдадут другие. Не ее собачье дело.
— Я заметила, что ты в спецохранном времени, — говорит у меня за спиной. — Иначе мы бы и не встретились, разве что…
Короткий смешок, за который я готов ее убить. Не встаю и не припечатываю только потому, что заедает молния. От совпадения слов самому становится смешно.
— Ненавижу дом-больнички.
— Все ненавидят.
— Как ты попала в госпитальные девки?
Задав вопрос, вспоминаю, что забыл спросить ее имя. Но это не так интересно.
— В дом-саду подбирала больных котят.
— Зачем?
— Нравилось, как они мурчат под рукой.
— Что тебе еще нравится?
Она тоже встает, потягивается и наклоняется за своим зеленым шмотьем, выставив задницу; а меня хватает только на то, чтобы шлепнуть по ней с размаху, и то получается смазанно и косо, потому что я боюсь не успеть.
— Спать с коммуналами?
— Почему с коммуналами? — отзывается невнятно, шаря где-то внизу.
— Ты же любишь быть быстрее.
— И сверху люблю.
Хмыкаю:
— В следующий раз.
Она уже одета, а я и не заметил, не отследил; но голос звучит обычно, на человеческой частоте, как если б она соизволила ненадолго замедлиться для меня, чисто для коротенького ответа — и это еще обиднее.
— Непременно.
Никакого следующего раза не будет, мы оба это знаем, хоть что-то происходит у нас одновременно, в одном ритме, в унисон. Трахай столовских девок, Молния. А еще лучше — коммуналок. По ночам.
Она присаживается на край койки. Скользкой и зеленой дом-больничной койки, где мы непонятно как помещались вдвоем; а было бы ржачно загреметь отсюда в самый момент. Ну что ж, это тебе не дом-трах. Это предназначенное совсем для другого ее рабочее место.
— Ты знаешь, Молния, на задворках у каждого человека свое время, — вдруг задумчиво говорит она. — У каждого. И можно им управлять. Ускоряться, замедляться, синхронизироваться… если хочешь. А если нет — так и оставаться самому в своем. И это нормально. Никто не лезет в чужое время.
Больше всего это похоже на провокацию, подставу. Напрягаюсь, готовый услышать от нее: «плебс-квартал».
Она оборачивается через плечо и смотрит. И ничего особенного в ее глазищах. Просто большие, светлые, выпученные, как у рыбы.
— Про задворки рассказывают много фигни, — огрызаюсь я.
— А ты бы хотел?
— Что?
— Свое время.
Это уже явная подстава, и надо просто вставать и уходить. Но я все-таки отвечаю:
— У меня есть. Мое. Рабочее. Время.
И добавляю совсем уже лишнее:
— То-то они все лезут к нам сюда, со своих задворок.
Подбираю ликвид. Пристраивая на поясе, натыкаюсь пальцами на прямоугольный бугорок мобилы. Интересно, выдают ли мобилы госпитальным девкам; наверное, да, у них же бывают срочные вызовы… Достаю не для того, чтобы покрасоваться перед ней или что-то доказать. Просто достаю.
И вижу непринятый звонок.
Все пропадает, все теряет смысл. Госпитальная девка, имени которой я так и не узнал, а задницу как следует не пощупал, улетучивается, словно ее и не было никогда. Они звонили, а я не ответил. Не оказался на посту, на своем месте, в своем времени. А может, уже и провалил задание. И неизвестно, оставят ли меня теперь хотя бы ликвидатором.
Я смотрю в экран, он все светится и никак не гаснет, словно зависнув во времени вместе со мной, уже не спецохранцем, не ликвидатором, никем. Кажется, я слышал когда-то (от Грома?), что у мобилы есть функция ответного вызова, что можно перезвонить. Самому. Им. И что сказать — что я трахался в дом-больничке и потому забил на них, на спецзадание, на вип-гостя, положил с прибором?!
Мое время стоит. Никогда раньше со мной такого не было, даже в те дни, когда меня разжаловали в коммуналы, даже если вдруг проснуться перед рассветом и потом никак не уснуть… Я вспомнил, я откуда-то всегда знал, на какую кнопку надо нажать. Торчу посреди помещения и тупо пялюсь на светящуюся мобилу в руке.
Она звонит сама.
Я не знаю, что означает для меня этот звонок, счастье и страх замыкают друг друга, словно оголенные провода в ладони, и после мгновенной вспышки наступает пустота. Мне уже все равно, и я отвечаю, как всегда:
— Молния. Слушаю.
— По нашим данным, вы отстаете от объекта, Молния. Ускорить?
— Что?
Звучит тупо. Что поделать, если я и правда совершенно туп.
— Ваше рабочее время.
— Ускорить.
На самом деле я переспросил, потому что опять не понял. Но язык не воспроизводит ничего похожего на вопрос. Он и шевелится-то с трудом, а губы не размыкаются вовсе.
— Ускоряем. Быстрее, Молния! Координаты…
Координат я уже не слышу. Они записываются прямо в мозг, причем в спинной, сразу двигательной, мышечной программой — и я лечу. Лечу, сорвавшись с мертвой точки, ускоряясь на ходу, и это не сравнить ни с чем; когда я пробую подставить рядом недавнее копошение на кушетке с госпитальной девкой, меня пробивает на ржаку в голос, и какие-то сонные зеленые гусеницы расползаются в стороны, заслышав этот, могу себе представить с поправкой на частоту, звук. А были быстрее меня, госпитальные шлюхи.
Ворота дом-больнички разъезжаются в стороны, медленно, медленно! — наподдаю ногой в ликвидаторском кованом башмаке, и их сминает, словно бумагу, плющит, корежит, пофиг, я уже далеко. Я лечу. Меня простили, мне дали шанс. Я не подведу.
Вдруг вспоминаю, что так и не прочел как следует его досье. И хуже: кажется, так и забыл там, под зеленой кушеткой, помеченной моей спермой. Да нет, конечно же, они здесь, в чехле от ликвида; но пофиг эти драные листки. Я узнаю его, стану его тенью, он ни шагу не совершит без меня — и втрескается в Мир-коммуну, и останется навсегда, потому что они остаются все. А что там делать, как там жить вообще, на их задворках, где у каждого — как она сказала? — свое, отдельное время?.. Да ну, так не бывает. Тут какая-то подстава, подвох. Иначе они б и не лезли.
Она еще говорила, что на задворках каждый ускоряется и замедляется по собственному желанию. Ну да, хотел бы я посмотреть на того психа, который добровольно замедлится; желающая трахнуться столовая или госпитальная девка не в счет. Собственно, замедлиться и нетрудно. А ускориться… ускориться еще?!
Успеваю подумать, как это было бы круто. И вижу его.
Определить гостя легче легкого. У кого еще в коммунальном времени может быть мобила? Останавливаюсь прочесть его бейджик; не знаю, что говорят гостям, когда навешивают на них бейджи, наверняка плетут что-то про интеграцию и роскошь человеческого общения, — но делается это, конечно, для нас, ликвидаторов. Сун, точно, фигасе, как мне повезло. Игар Сун.