— Зажмурьтесь, — посоветовал Бомж.
Андрей зажмурился.
— Вот видите. Нетрудно. Только привыкнуть. Если, конечно, передумаете и захотите.
Призрачная столешница не скрывала ни его собственных коленей, ни разбросанной брусчатки, ни осколков стекла, ни бурых пятен на камнях, ни скрюченных пальцев мертвой руки. Андрей пробно положил сверху ладонь, почувствовал гладкость полировки и фактуру маленькой скатерти, оперся локтями, налег всем телом… Столик постепенно терял прозрачность, становясь все более реальным, превалируя над вариантами других времен.
Бомж наблюдал за экспериментами с явным одобрением; под его взглядом Андрей почувствовал себя учеником на каком-то странном мастер-классе и нервно ерзанул на стуле… Хотелось бы думать, что на стуле… Вообще не хотелось об этом думать.
— Как вы здесь живете, — без вопроса и даже без лишних сомнений по поводу неправомерного «здесь» бросил он.
— Привык.
— И не пытались выбраться?
— Я? На хрена?..
Андрей искоса рассматривал его, сфокусировав внимание в один скользящий пучок, отдельный от всего остального мира. Сизый подбородок, лиловые капилляры на щеках, бородавка в ложбине у мясистой ноздри, морщин почти нет, вместо них нездоровая припухлость, пигментные пятна, мешки под глазами. Безвременье не изнашивает человека, он спился и поистаскался еще там — тогда?.. нет, наверное, все же правильнее «там», выше степень условности и потому ближе к правде — в прошлой жизни, в которую ему незачем возвращаться. Правда не помнит или не хочет говорить? — неважно, я в любом случае могу придумать ему какой угодно бэкграунд; красивый, кстати, эвфемизм слову «прошлое».
И желтые, совершенно совиные глаза. Наверняка задуманы большими и пронзительными, но много теряют за счет опухших век…
— Первое побуждение — сопротивляться, я понимаю, — сказал Бомж. — Но, поверьте, из времени не выпадают просто так. Раз оно случилось, значит, вы на самом деле нуждались в этом, даже если не отдавали себе отчет. Насколько я могу реконструировать, глядя на вас…
Андрей усмехнулся: ну-ну, кто за кем наблюдал, кто сделал более правильные выводы?
— …вы установили весьма своеобразные отношения со временем, правда? Со своим, я имею в виду, временем?
Пожал плечами:
— Наверное да.
— Я тоже.
Захотелось поймать на слове: значит, все-таки помните, все-таки прошлое, все-таки есть?.. Андрей промолчал. Налег на столешницу, двигая и сминая в ладони грубое кружево скатерти — плотное, почти настоящее.
— А теперь подумайте сами: если у человека есть свое время, зачем ему постоянно пребывать встроенным в чье-то еще? В чужое и, согласитесь, непременно до абсурда бестолковое?
— Есть объективные обстоятельства. Социальные связи, например, — он сглотнул, надеясь, что незаметно, — семья.
Фил, Мария, Надя… Инка. Вспыхнули перед глазами так ярко, что, казалось, собеседник сможет запросто увидеть их силуэты на сетчатке. В порядке скорой самопомощи прибегнул к древнему писательскому трюку: переключился на другую реальность, на придумывание чьей-то чужой судьбы.
У него, седого и желтоглазого, конечно же, не было никакой семьи. Были женщины, сначала юные, глупенькие и слишком медленные, каждая так и норовила остановить время, общее на двоих, он не мог с ними. Потом взрослые, самодостаточные, быстрые, их уносило от него неизвестно куда. И наконец, последние, тоже истасканные и опухшие, хаотичные, абсолютно несовместимые и невыносимые…
— Если б эти обстоятельства и вправду имели значение, вы не превысили бы амплитуду.
— Какую амплитуду? — самое острое и болезненное Андрей намеренно отодвинул, оставил неуслышанным.
— Временную, — Бомж акцентировал ударение на предпоследний слог. — Амплитуду допустимой рассинхронизации, как я это называю. В ее пределах еще можно маневрировать туда-сюда, оставаясь привязанным к общему времени вашего социума. А если превысить — уже нет.
— Интересно, — Андрею и вправду стало интересно, это он умел: в любой ситуации выхватывать новое и привлекательное, настраивать себя на любопытство, на готовность вникать и переосмысливать. — Амплитуда допустимой рассинхронизации, тяжеловато звучит, но ничего, пусть будет. Как только мы ее нарушаем, выходим за предел, происходит энергетический скачок, дисбаланс, хроноконфликт, все взрывается и летит к чертям…
Никогда он не позволял себе продумывать идеи новой вещи вслух, тем более перед собеседником, тем более практически незнакомым. «Никогда», на редкость дурацкое слово. Да и что может быть нового в безвременье?
Бомж усмехнулся:
— Взрывается, как же. Вам, писателям, лишь бы взрывать.
— Откуда вы…
— Превысив амплитуду, человек попросту выпадает из так называемого социума, — Бомж улыбнулся широко и щербато. — Остается сам наедине со своим временем. Тоже мне, катастрофа.
— Ну… — Андрей припомнил обособленный хронос гостиничного номера с односторонним выходом в сеть, вроде бы да, сходится, но почему тогда? — Почему тогда… вот это все?
Он сделал кругообразный жест, очерчивая стены и камни, живых и мертвецов, мерцающую коллоидную взвесь, мельтешение бесчисленных времен. Если, конечно — вынырнуло сомнение — Бомж видит все то же самое, что и я. Если мы с ним в одном безвременье, а не каждый в своем невидимом хроносе, в разных плоскостях с иллюзией взаимодействия.
— Потому что другие времена никуда не деваются. Ваше прежнее, так сказать, тоже где-то здесь, — Бомж даже не поморщился, а хихикнул от лексической несообразности, — только на равных с прочими, а потому не особенно выделяется и сверкает. Но главное, к чему я советую вам привыкнуть и чем пользоваться: ваше время может взаимодействовать с любым другим. Вы можете…
— Синхронизироваться, — негромко подсказал Андрей. — Как?
— Удалось же вам сесть за столик в этом кафе.
— Но я не…
— Я вас научу, — заверил Бомж. — Все получится.
*
— Первое: не надо себе льстить. Вы не видите всех времен. Человек слаб, ресурсы ограничены. В вашем мозгу, на вашей сетчатке никак не поместится отображение прямо-таки всех до единого мгновений, пережитых здесь человечеством. Так или иначе происходит отбор. Подсознание само решает, на чем ему сфокусироваться, что акцентировать… Вы заметили, я думаю.
Андрей кивнул:
— Да.
Они с Бомжем снова шли, лавируя по узким извилистым улицам, то и дело какая-то из них схлопывалась впереди или за спиной, набрасывала поперек дороги обвалившийся балкон или баррикаду из вывернутой брусчатки, и Андрей непроизвольно жмурился, проходя сквозь завалы и стены. Избавиться от зрелища многовековых наслоений разрухи и трупов получалось не лучше, чем не думать о белой обезьяне. Подсознание, я и сам догадался. И что?
Дорога поднималась вверх. Постоянно вверх — это единственное было однозначно, неоспоримо.
— Наша с вами задача — установить примат сознания над временем. На самом деле вы прекрасно умеете это делать, иначе с вами не произошло бы то, что произошло. Вы просто деморализованы… Попробуем?
Он был учителем, то есть нет, скорее университетским преподавателем какого-нибудь научного коммунизма, — продолжил Андрей спасительную гимнастику, абстрагируясь от этого «что произошло». И по совместительству, конечно, диссидентом: самиздатовская машинопись на ночь, вражеские голоса в радиоприемнике, интеллектуальный треп на кухне. Потом работа отмерла, отвалилась, словно старый кусок коры, диссидентство обнулилось в силу своей легализации, поотпадали, как сухие листья, старые дружбы, и остался голый ствол в потеках смолы… неудачная метафора, придется же что-то делать с корнями. Кстати, вырисовывается и время действия, интересно, точно ли я угадал. Но он не скажет, да и мне оно, по большому счету, ни к чему.
— Давайте, — сказал Андрей.
— Я передумал, лучше не здесь. Дойдем до места.
Что это за место, Андрей, кажется, уже догадался. Выпав из времени, начинаешь ценить пространство, географию, ландшафт, рельеф местности — такие безотносительные, стабильные, если, конечно, не брать масштаб геологических эпох: вообще-то я могу, но не надо, обуздаем подсознание, подавим нездоровую идею в зародыше. Мы идем вверх, поднимаемся на холм, а холм в этой относительно ровной местности один, тот самый, вечная гордость города и не лишенный доли садизма аттракцион для туристов, принимающих за чистую монету его название. Кажется, я догадался и о сути нашего будущего эксперимента. «Будущего», черт, вот же привязались, контрафактные, нерелевантные слова, крутятся на языке, цепляются к понятийному аппарату, словно последние листья к ветви, дрожащей на ветру…
Кстати, вот: деревья, кустарник, лопочущие листья, они меняли цвет, словно на переливчатой картинке: зелень, золото, умбра, опять нежная, новая зелень… Сквозь листву проглядывала каменная кладка, бойницы, статуи, обломки этих самых статуй и руины стен… Ну да, правильно, я так и думал.
— Вы же не боитесь высоты?
— Что? — Андрей прибавил шагу; отстал, оказывается, и в безвременье можно отстать. — Нет, я люблю высоту.
— Правильно. Иначе у вас не получилось бы выпасть из времени. Для этого надо сначала над ним подняться. Немного мании величия — необходимое условие обладания своим временем, хоть и недостаточное. Говорят, и книги без этого не пишутся. Правда?
— Не знаю, не замечал за собой. Ни короны, ни тем более нимба. И окружающие, насколько я знаю, за мной не замечали.
— Перестаньте, на окружающих вам наплевать. Но я не об этом. Мы почти пришли, это высшая географическая точка… Нет, немного левее. Вот. Разворачивайтесь и смотрите.
Андрей развернулся и посмотрел. И снова изумился вечности этого города, его неуязвимости перед калейдскопом времен. Отсюда, сверху, он выглядел точно таким же, как я увидел его впервые, ну да, в тот самый первый раз, когда мы лезли сюда, нетрезвые и усталые после нескольких дней книжной ярмарки, черт возьми, я был совсем еще мальчишка, здоровый, полный сил — но впечатления зашкаливали, захлестывали с головой, я правда устал. И мне, конечно, не сказали. Они никому не говорят, что его здесь нет, позволяя неофитам и чужакам обмануться таким однозначным названием…