Я молча боднул его, зная, что должен хотя бы уронить; он молча встретил меня кулаком, снизу вверх по губам и подбородку, и сразу прямиком пропечатал грудину; я вцепился в его предплечья; заплясали, лягаясь, и шипя подошвами, и все так же молча; случайной подножкой я обрушил наше общее тело на асфальт, где сначала оказался сверху и успел близко и наугад вмазать по его квадратному лицу, пока он, тяжело дыша, меня переворачивал; перевернул, подмял, замахнулся для настоящего удара под испуганный крик девчонки, летящий над темными водами пруда.
Ба-бах!
Выстрел. Мой недруг замер, поставленный на паузу, замер и я под ним, замер крик…
Еще выстрел, еще. Оглушительно и страшно. Бандиты? Менты?
Смерть просвистела, лязгнув о фонарный столб.
Мы вскочили на ноги и побежали.
Мы бежали, наполняя топотом и сопением переулок: я, Оля, верзила, шпаненок, какая-то другая пацанва, сиганувшая из мглы.
Бах! Каждый подумал, что стреляют ему в спину.
Сбились в подворотне, словно пережидая грозу. Бережливая Оля не выпускала бутыль, которую и допили всей компанией.
– Давай без обид, – возбужденно говорил рослый, скрестив свои опасные руки, прислонившись к облезлой фреске граффити.
На стене красный треугольник вклинивался в белый круг, чем-то напоминая неразрывный союз между держалом и черпалом. Образ далекой Гражданской, которая вечна.
Говорят, Сальвадор Дали черпал подсознание ложкой. Когда клонило в сон, он садился на стул и брал ложку в руку. Засыпал, ложка падала, просыпался и зарисовывал приснившееся.
Кажется, если долго всматриваться в ее сиятельство, можно различить промельк стародавних теней – поля сражений, кареты и поезда, – скользящие рыбы в глубине прозрачного океана.
Кажется, если долго держать ее в руке, получится то же, что у некоторых фокусников и магов вроде прославленного Ури Геллера, будто бы чувствующего импульсы из космоса: она станет невесомой, начнет таять, и можно опустить ее голову нежным нажатием на перемычку или больше – заставить изогнуться одним лишь взглядом.
Смотришь долго и неотрывно, и она склоняется в низком поклоне.
Не надо, лучше я сам. Кланяюсь вам, мои родные.
Я мог бы вспомнить, как мой маленький сын умыкнул ее в дворовую песочницу и лихо орудовал, точно ковшом, углубившись до землицы… Или про то, как ее бешено очистила содой пришедшая в дом молодая женщина с прелестной мордочкой морского котика и влюбленно заблестела глазами… Но не стану.
Потому что не было никакой ложки.
Я ее просто придумал.
Никогда этой чудо-ложки я не видел. Разве что в каком-нибудь забытом сне.
Но эта ложка – повод рассказать чистую правду.
И все же мне грустно, мне очень жаль, мне так хотелось бы, чтобы она была или вдруг объявилась.
Мой батюшка
Они жили большой семьей: Иван Иванович, офицер, Анна Алексеевна, крестьянка, ее родители – Лукерья Феофилактовна и Алексей Акимович, малыши – Гена и Зина. А нашего героя назвали Винцент. В те времена это было в порядке вещей – давать неожиданные имена.
Но все же откуда «Винцент»? Настоял на имени Иван Иванович. Он едва ли знал о Ван Гоге, однако где-то это имя встретил и оценил. Возможно, он решил подарить сыну имя яркое, загадочное, предвещающее интересную жизнь.
Винцент родился в конце декабря 1939 года в глухом таежном вятском поселке. Душистая парижская весна среди зимней тайги… Вин-цент, Вин-цент – тяжелый звон, багрянец и золото. Жена подчинилась воле мужа, но сына сразу же стала называть Венчиком. Однажды перебирались в другую деревню, там же, в тайге. Ребенок навсегда сохранил в памяти ужас от встречи с бабой-ягой: во время переезда на часок-другой оставили его у незнакомой им таежницы-старухи в жарко натопленной избушке. Там что-то зловеще кипело в больших чугунках. Старуха наклонялась к малышу и обещала скрипуче: «Я тебя съем!» В ее глазах дрожали дьявольские огоньки.
Вскоре началась война. Ивана Ивановича призвали под Ленинград. Он угодил в штрафбат (разлил солдатам спирта больше положенного). «Судьба моя переменилась не на долгие сроки», – писал домой. Безногий однополчанин потом рассказывал: на сердце, к гимнастерке Иван прикрепил фотокарточку маленького Винцента. Пуля пробила фотографию и сердце. В это время ребенок играл на полу в избе. Вдруг заплакал и закричал: «Папку убили! Папку убили!» Мать била его, он вырывался и кричал: «Но я же не виноват, что папку убили!»
У матери на войне убило всех четверых братьев, а у погибшего отца – всех троих.
В деревне было большое хозяйство: крытый двор, лошадь, корова. Венчик носил лапти. С шести лет ездил верхом на лошади и доил корову. Косил траву. Как-то летом мимо маленького косаря шли мужики, уцелевшие после войны, и сказали:
– Какой молодец! Хороший работник!
Один из них подхватил:
– Надо ему яичко дать…
Годы были голодные, и обещанный подарок казался чем-то волшебным, как будто не простое будет, а золотое яйцо. Мальчик изо дня в день все ждал подарка. «Они не забыли, – думал он. – Они еще осчастливят». Но никто ему, конечно, не дал никакого яичка.
В школу ходил за пять километров. Туда и обратно. Иногда один, иногда с братом и сестрой. Идти надо было через густой лес. Как-то там встретился медведь. Другой раз – беглый каторжник: человек в телогрейке бежал, озирался, падал в траву (вокруг было много лагерей).
Где похоронен отец, никто не знал: в братской могиле, и все дела. Умер дедушка – рыбак и охотник, воевавший еще в Первую мировую. И Анна Алексеевна повезла свою старую мать и трех детей из деревни на новое место – в уральский поселок Еткуль к родне. Там устроилась кастеляншей при гостинице. А Винцента отдали в суворовское училище в городе Свердловске.
Все преподаватели прошли войну, были истовы, чудаковаты, у большинства суворовцев отцы погибли на фронте. В училище наведывался маршал Жуков, в то время командующий Уральским округом. Он шел по этажам, по коридорам, каменное лицо выражало волю. Подходил к шеренге суворовцев, ласково, по-отечески заговаривал. Спрашивал о жизни и учебе и Винцента и теплой большой ладонью гладил по русой стриженой голове. А вот офицеров, что смущало их подопечных, распекал грубо и бесцеремонно.
По утрам на плацу ребята маршировали и пели: «Юные суворовцы, Сталин любит вас, выполним, суворовцы, Родины приказ!»
Грохотал военный оркестр, они стояли на первомайском параде, и вдруг по шеренге прошелестел ахающий вздох, словно вихрь по колосьям: гнедой жеребец встал на дыбы и сбросил маршала-седока… Тот мгновенно поднялся, дернул коня за уздцы и ловко вспорхнул обратно в седло.
Винцент, сочинявший стихи еще в деревне, начал публиковаться в свердловских газетах. Его рассказ «Сергей Францев» получил награду газеты «Красный воин», правда, Францева редакция переименовала в Брянцева, но и газету автор называл на античный лад «Прекрасный воин».
Случилось так: один в классе, будучи дежурным, снял со стены портрет Сталина, вытер тряпкой и неожиданно для себя выдохнул: «Чтоб ты сдох!» Само вышло, как будто кто-то за него это сказал, хотя он, как и все, верил в вождя и любил его. Через неделю Сталин умер. Подросток был в шоке: он решил, что Сталин умер из-за него.
Как-то играли в телеграф: по ряду вполголоса от одного к другому передавали матерное словцо. На Винценте связь закоротило. Он не мог, не то что не хотел, а не мог повторить. Его после этого начали дразнить «святой», на спине рисовали мелом крест. Но он был крепок мышцами и первым отличником, поэтому быстро отвяли.
В военном лагере суворовцев под Свердловском располагалась аллея вождей. Золотистый песок тропинки и по бокам торжественные, застекленные портреты главных лиц партии. От этого места веяло чем-то священным. И вот было объявлено, что Берия – враг и шпион. И в его портрет полетели камни. Зазвенело стекло. Юный суворовец смотрел на все это потрясенно.
Он не хотел становиться военным, он уже понял свою страсть – писать слова. Гордость училища, он за полгода до выпуска заявил, что его бросает. Начальник, генерал, вызвал мать. Та приехала ни жива ни мертва. Расстроилась и кричала. Сын ни в какую. Закончилось все уходом из суворовцев, доучиванием в вечерней школе и поступлением на факультет журналистики Свердловского университета.
В 1959-м в СССР приехал Никсон. Американский вице-президент катил по улицам Свердловска и, высунувшись из окна автомобиля, широко улыбался и размахивал руками. Вместе с Никсоном прилетели журналисты и сопровождающие. Винцент стал разговаривать с ними по-английски. Ему было интересно, как живут американцы, что думают про нас. Возле гостиницы американец с готовностью общался, тоже спрашивал и показывал на своего чернокожего приятеля: «Вы думаете, негров эксплуатируют, а он у нас капиталист. Владеет большой компанией». После этого разговора на улице подошли двое, показали удостоверения КГБ и отвели в помещение. Они угрожали. «Мы тебя сейчас увезем, и никто никогда тебя не найдет». Винцент отвечал им дерзким смехом. Не боялся и не понимал угрозы. Он слушал рок-н-ролл на бобинах, носил узкие брюки, курил две пачки в день.
Через год в университете произошел настоящий скандал. Попросили написать стихотворение в стенгазету. Быстренько сочинил. К какой-то годовщине Ленина.
В его глазах я вижу стольких
Глухих годов походный строй:
И тридцать памятный жестокий,
И смутный пятьдесят шестой.
Тридцать памятный – тридцать седьмой, пятьдесят шестой – события в Венгрии.
Скандал разразился громкий и истеричный. Общее собрание курса. Собрание всего факультета. С этого собрания Винцент нагло ушел – «опаздываю на встречу с читателями». Собрание Свердловского горкома комсомола. Собрание городского Союза писателей, где до этого в нем души не чаяли и собирались принимать. Книгу его стихов, которая уже была готова, рассыпали. Из комсомола исключили. С факультета отчислили. В «Комсомольской правде» на всю страну вышел фельетон о «политически незрелых юношах», где рассказывалось про «манерные и бессмысленные, а по сути дела, антисоветские вирши студента Шаргунова».