Температура держалась фанатично.
Все планы полетели в тартарары, нью-йоркская подружка (когда-то московская одноклассница) навестила с водой и бигмаками, но есть я не мог.
– Вызови врача.
– Здесь не вызывают, – сказала она горько и повторила с торжеством: – Здесь не вызывают врачей! – озирая смятую постель и лежащего бодрым взором физкультурницы. – Как ты похудел! Все бегают… Ты видел, сколько бегунов? Это чтобы не болеть.
– Может, мне тоже побежать?
– Если простыл, – добавила она, – все равно работай. И на дом врачей не зовут.
– Даже детям?
– Никому!
– А если…
– Никаких «если»! Знаешь, какая тут медицина? Знакомая за операцию должна двадцать лет выплачивать.
«А если я умру?» – думал и снова хватался за градусник.
На четвертое утро – 40,2, но разве от этого лучше? В номер зашла чернокожая горничная в метельных кружевах. Пока она меняла постель, я, сидя в сторонке на стуле, стуча зубами, спросил про доктора.
– No doctor! – весело замотала она большой лоснящейся головой. – No doctor!
Она сказала, что ненавидит Нью-Йорк, приехала с Гаити, а потом сказала, что на улицах много сумасшедших. Они громко смеются, прыгают на людей, орут сами на себя, они очень опасны, но их не берут в больницы – это дорого.
– Доктор – это слишком дорого! – она похлопала по белой подушке пятерней, похожей на маленьких крокодильчиков, и удалилась, виляя тугим задом.
Днем наконец-то появился доктор.
Подруга откопала экзотическую услугу «доктор на дом» в интернете. Мистер Дэвид Розен стоил много-много долларов.
– У меня такого никогда не было. Что со мной? Help me, doctor! – я попробовал засмеяться, но вышло жалобно.
У моей надежды были очки в роговой оправе, смоляные кудряшки, и нежные волоски на мягких пальцах (бред – я стал всем смотреть на пальцы), и вишневая безрукавка. Он принес с собой медный запах лифта.
Он потребовал деньги вперед, пересчитал, сложил в портмоне и приступил к делу.
Он умело влез всеми своими пальцами в перчатки; теперь волоски темнели сквозь латекс.
Пока я, покачиваясь на коленях на постели, дышал и не дышал под стетоскопом, его глаза скользили по мне, как по надгробию незнакомца.
Приблизившись очками к моему торсу, розоватому от внутреннего огня, он стал внимательно разглядывать грудную клетку, ребра, солнечное сплетение, словно пытаясь разобрать надпись.
– Красные, почти красные… Милые пятнышки. Может быть, это краснуха? Краснуха, но в слабой форме. Это идея! Младенческая краснуха. А? Ок? – и он осклабился удачной шутке.
– В детстве я уже болел краснухой.
– Тогда не знаю! – доктор Розен широко развел руками, как бы призывая меня в объятия.
Встав перед зеркалом, он споро стянул перчатки и принялся старательно и медленно протирать руки влажными салфетками. Нажал рычажок носком ботинка, стальная крышка поднялась, пропуская сначала перчатки, потом салфетки. Крышка медленно и нехотя опустилась. Я смотрел на это одурело-пристально, как на судьбоносную процедуру.
Он ничего не выписал, ничем не помог, ничего не посоветовал. И не мог же я его остановить…
Он просто ушел с моими деньгами.
Ночью я оказался в сумрачном лифте, который ехал вверх, весь дрожа, и не желал тормозить и открыться, лифт растаял, а шахта превратилась в узкий дымоход, и я полз, застревая, сквозь седой горячий дым, но так и не дополз никуда.
Утром, шатаясь, влез в рубашку и джинсы и кое-как спустил свое тело вниз. У отеля ждали подруга и такси. За рулем восседал индус в тюрбане.
– Откуда вы? – спросил он, отодвинув перегородку. – Китай?
Наверняка ввело в заблуждение мое пожелтевшее лицо с щелями глаз.
– Россия.
– Москва?
– Москва. Вы были?
– Нет! Никогда! Москва! Советский Союз!
Я не стал спорить о названии страны, сквозь полуприкрытые веки наблюдая нескончаемые здания, оглушительно высокие, как цифры моего жара.
– Он мертв! – воскликнул индус гортанно. – Советский Союз! Он мертв! Америка победила! Почему?
– Вы не любите Америку? – спросил я.
Вместо ответа он резко обернулся от дороги: закушенный рот-рубец, подкрученные усы, оранжевый куль на голове.
Всю дорогу он что-то сердито бормотал. Хотя бы не улыбался.
Когда прибыли к нужному зданию (ртутно-стеклянный блеск фасада), совсем поплохело – растрясло жар, вот и пополз выше.
Приемная, второй этаж. Доктор, рыжая и худая, с острыми локтями, вышла из кабинета (очевидно, засекла наше приближение через видеотрансляцию) и спросила, в чем дело.
У нее был нетерпеливый тон, и она переминалась, как будто где-то у нее чешется тревожная кнопка. Однако – она улыбнулась!
– Ему плохо, – сказала подруга. – У него высокая температура уже пять дней, и ничего не помогает.
Доктор дернула левым плечиком и правой бровью.
– Я сейчас занята, – сказал она оскорбленно. – Вы должны ждать.
– Может быть, вы можете вызвать скорую? – я еще помнил какие-то слова чужого языка, но произнес их не своим, стонущим голосом.
– Сначала я должна вас осмотреть.
– Извините, сколько нам ждать? – спросила подруга.
– Я пока занята, – и она швырнула с чувственным вызовом, как недобрая продавщица сельмага: – Wait!
Замельтешили рыжеватыми кружевами муравьи, жгучая капля пластмассовой мглы полетела в их гущу, и я со стороны услышал себя, перешедшего на русский:
– Я теряю сознание…
– Sorry? – она разглядывала меня, взвешивая прищуром.
Подруга перевела.
Отзвуком, сам по себе, напряжением воли перевел на английский, медленно произнося, как бы пытаясь победить удушье:
– I lose consciousness.
Длинное слово, как старый дачный колодец, в который затягивало.
– Sorry?
От возмущения я даже передумал падать в обморок. Кривляка, она стояла и – я понял – насмехалась! В ее оскале было ироничное превосходство. Она вновь подбросила бровь. Размашисто развернулась и исчезла за пластиковой дверью.
Битый час я горел, разгромленный, полулежа на твердом стуле напротив молочно-белой двери.
Не помню точно, что мне мнилось. Кажется, блуждал по родному подмосковному лесу и, ломая заросли, продирался навстречу бульканью ручейка. Не успел. Подруга тормошила, доктор звала.
Я поспешил в кабинет на зов.
И вот уже горел без рубахи, пошатываясь перед хозяйкой, которая бесцеремонно ощупывала и обстукивала. Потом вытянулся у стены под большим постером – розово-малиновая анатомия освежеванного человека, – а костлявая рука в перчатке с нажимом стала мять пустой живот. Боли не было, огонь совокуплялся с ознобом – вот это было. Хозяйка усадила меня, меня ли? – горячую вялую куклу и стукнула блеснувшим молоточком по колену, и я, со взмахом ноги ощутив, как что-то хладное сорвалось в сердце, едва удержался от удара ей в пах.
– Ты должен платить.
Она сказала дикую сумму. Сумма была в кошельке. Я выложил. Как в бреду.
– Ты нуждаешься в неотложке? – полуутвердительно.
Замычал согласно.
Она куда-то позвонила.
Потом дверь открылась, и возникли черные богатыри в робах цвета морской волны (за их плечами маячила пугливо подруга). Они улыбнулись разом. Крепкие зубы встали одной шеренгой.
Они спрятали улыбки и расторопно поместили меня на носилки. Снесли вниз, где стоял красно-белый фургон, по виду предназначенный для перевозки клубничного мороженого. Задвинули тело в заднюю часть машины, влезли следом (и подруга тоже) и закрыли дверь. Жара внутри была жарче моего жара, но эти бравые парни даже бровью не вели. Мы никуда не ехали. Они зашуршали бумагами. Я сел, взял ручку и начал заполнять квадратики анкет. Вопросов была такая куча, как будто я не в Америке, а только предстоит получить визу… Что за дурь? Где у них кондишн? Почему бумаги вместо айпада? Но воевать я сил не имел и покорно чертил печатные буквы, то и дело справляясь у подруги о смысле вопросов, с ощущением, что это предсмертное завещание…
Я помалкивал, уже смирившись, не препятствуя их вежливой благожелательной тягомотине.
Буквы расползались. Стало сладко до тошноты. Помарка, еще… Медбрат предупредительно протянул другой экземпляр.
Наконец покатили быстро и с ветерком, заработал кондишн, запела мигалка, заиграл популярный Фаррелл Уильямс.
…Говорят, Довлатова погубила здешняя скорая…
Встали.
– Гарлем? – уточнила спутница, и медбратья подтвердили дружным гарканьем.
Стеклянные двери услужливо разъехались перед носилками. В предбаннике чего-то ждали люди разных оттенков темной кожи, то ли посетители, то ли больные.
Медбратья одновременным щеголеватым движением расправили носилки, превратив их в каталку, и мы въехали в небольшой отсек, где было совсем стыло от ледяной автоматики, и почему-то этот холод имел запах бочкового кваса.
Медсестра-1, смуглая, как квас, вонзила мне в пасть очередной градусник, а медсестра-2, такая же, задрав рукав, молниеносно проткнула вену, и липкое слово «analysis» потекло в меня надеждой… Они все выяснят, разберутся, они спасут…
– Посторонним нельзя, – сказала сестра-1 рассудительно. – Или вы не знаете?
– Я знаю, я живу в Америке, – сказала подруга нервно. – Ему плохо, он мой жених, он не понимает язык, он первый раз в Америке и в больнице, ему нужна моя поддержка…
– Если вы живете в Америке, должны знать. Нельзя, даже если вы его мать.
– Иногда мы разрешаем, – вмешалась сестра-2 еще более рассудительно. – Мы добры к иностранцам. Вы можете побыть немного. Пока не будет готов анализ. А потом вам надо будет уйти.
– Вы очень добры! Спасибо!
– Спасибо! – сказал и я, слез с носилок и заковылял за врачом в высоком тюрбане.
Он вышагивал важно, как раджа. Мне показалось, что это сегодняшний водитель, но сменивший оранжевый тюрбан на белый. Я брел мимо странных загончиков, кроватей, полуприкрытых зелеными занавесками, за которыми проступали тела. Все были темнокожими – врачи и больные. Мелькнули кровавые бинты, полуголая женщина, в ногах ее сидел полицейский; в другом загончике неподвижно лежал старик, свесив худые руки до пола…