– Меня зовут Андрей. А как тебя зовут?
– Джин-Хо.
– Джин-Хо, – повторил он.
– Длягоценна озела.
– Драгоценное озеро?
– Да, да…
– Какое красивое имя! Но, я боюсь, не запомню. Можно, буду звать тебя по-русски? Наташа… Наташа Ростова на первом балу… – пробормотал он, цепляя вилкой лепесток фиолетовой капусты.
Она засмеялась, смущенно и тихо, и еще раз нагнула свою головку с черной косой, змеящейся вокруг макушки.
В номере он быстро разделся впотьмах. За окном был густейший мрак, который лишь усугублял одинокий багровый маячок факела, похожий на сердечко. Он залез под холодное и крепкое, по-монастырски тугое одеяло. Из погашенного телевизора прямо на кровать требовательно бил ярко-зеленый луч. Неужели это подсветка для скрытого наблюдения? Луч ядовито просачивался сквозь веки, и, злясь, что не может заснуть, Андрей выполз из-под одеяльного гнета, нашарил на стуле свитер и набросил поверх луча. Теперь зеленый свет стал приглушенным и ласковым, и, засыпая, он вспомнил бесконечную ленту салатового банта, перекинутую через сердце очаровательной девочки из столовой.
Новый день был еще пасмурнее: буря не отступала.
– Поклоняемся! – скомандовал щуплый сопровождающий.
И все они, подражая ему, отвесили поясной поклон.
– Хватит! – приказал он.
Перед ними высилась бронзово-шоколадная фигура с широкой улыбкой и простертой рукой.
Потом они плыли через коридор чистилища по нескончаемому плоскому эскалатору, стоя по двое, а за окнами в зеленоватой воде озера покачивались белые лебеди и кланялись своим дробящимся отражениям.
– Аисты, – сказала Ульяна полушепотом.
– Лебеди, – сказал Андрей.
– Аисты, – она показала на очертания взлетающих птиц с веерами крыльев и длинными линиями сложенных ног, вытесанные на мраморных стенах, граничивших воду. – Это символы бессмертия.
Сдав все вещи без остатка, даже часы, Андрей попал в железное помещение, где, заставив сощуриться, его со всех сторон обдул механический ветер, а обувь почистили крутящиеся стальные валики пола.
Непонятный солоноватый привкус наполнил рот. Темная зала как будто затонула в глубоководье. Караульные с автоматами. Стеклянный саркофаг, обставленный клумбами алых мясистых цветов. Тело под кумачовой тканью. Оливковое пятно круглого лица.
Две залы, два тела – отец и сын, уравненные царственной смертью.
Он кланялся, обходя гробы, и торопил минуты, ощущая пристальное наблюдение и боясь сделать неверное движение.
Вынырнув из тьмы на свет, брел из залы в залу с золотыми наградами и личными вещами фараонов, включая автомобиль и вагон поезда. Ульяна не отставала, примолкшая и осунувшаяся; вдруг из нее вырвалась звонкая икота загнанного потайного плача, и она прижала к губам побелевший кулачок.
Потом их отвезли в детский дворец. Там на сцене сходился и расходился занавес, все время меняя цвет и рисунок, розовый, синий, зеленый, лиловый, яблоко луны, грозди салюта, морковка ракеты, и выскакивали неистовые стайки пионеров и пионерок, которые крутились и пронзительно пели, как игрушечные.
Андрей аплодировал и думал, что и он – тот же вечный заводной пионер на фоне сменяющихся занавесов. Его крутила жестокая неостановимая карусель жизни, а так хотелось соскочить.
Потом их сытно и остро накормили говядиной с чесноком и имбирем в городском ресторане, но Андрей ловил себя на мысли, что ему уже не терпится ужинать, в гостиницу. Лица девушек, которые он видел повсюду, и на улицах, и в помещениях, казались похожими между собой, как у сестер, и их доносившаяся речь звучала одинаковым щебетаньем, и когда он пытался восстановить облик вчерашней официантки, то представлял первым делом волшебный наряд, а все-таки чем-то, чем – он сам не совсем понимал, его притягивала ее хрупкая робость. Он вспомнил, как она вспыхивала на каждое его слово, и даже сладко зажмурился. За обедом Ульяна рассказывала, что здесь самый большой стадион в мире, и нет никаких налогов на человека, и все время возводят новые дома, в которых квартиры бесплатно дают ученым и художникам… Она говорила, что весь мир ненавидит их за попытку жить иначе, чем остальные, их хотели бы заморить голодом или просто испепелить в пожаре.
После обеда тяжелели веки, давала о себе знать разница во времени. Но надо было снова кланяться у входа в огромный музей военной истории. Плакаты, горы снарядов, головокружительные панно с пикирующими самолетами, восковой оскаленный партизан со штыком наперевес – всё снотворно рябило. Среди прочего встретилась просторная инсталляция: раскинув мертвые руки, лежал носатый солдат в светло-серой амуниции с нарукавной нашивкой американского флага, и его блондинистую голову клевал антрацитовый ворон, ритмично, словно в поклонах, сверкая выпуклым глазом, а откуда-то безотказная азиатская автоматика передавала злорадный вороний грай.
Потом было величественное метро с разноцветными большими сосульками люстр и геройской мозаикой. Девушка в синей униформе и в синем берете открыла двери, и туристы вошли в вагон, где все стали на них украдкой поглядывать.
– Привет, ребята! – один из делегации, длинный парень в бейсболке, показал открытую пятерню.
Никто не отвернулся и не шелохнулся, смотрели так же искоса, с осторожным достоинством.
Парень дурашливо держал ладонь, причмокивая жвачкой и подмигивая спутникам.
– Ульяна, – сказал Андрей, – я слышал, у вас нельзя общаться с иностранцами.
– Почему? Почему нельзя? – она чуть замешкалась. – Про нас сочиняют много сказок, – ее жестяной смешок утонул в туннельном грохоте, в котором Андрею почудилась мелодия железного марша.
На следующей станции вошла коренастая женщина в серой телогрейке с маленькой девочкой в ярком комбинезоне. Несколько пассажиров вскочили и уступили им место, они сели, окруженные умильными взглядами, кто-то подходил к малышке и, смеясь, ворошил волосы, ей протянули какое-то смуглое лакомство в пакетике. Все словно позабыли про туристов.
– У вас любят детей…
Ульяна довольно кивнула.
Он пришел на ужин раньше всех, не поднимаясь в номер, и, заприметив у дверей выстроившихся рядком официанток в пышном разноцветье одежд, тревожно подумал: а вдруг сегодня достанется другая? Еще издали найдя свою Наташу, он принялся нахально улыбаться, глядя только на нее, приблизился, она ломко пропела: «Доблий ветяль!», щечки алели, а черные глаза блестели влажно, как у того ворона из музея. А может, Андрею просто захотелось, чтобы она выглядела так, будто ее обрадовало его появление.
Когда он сел за стол, а она наклонилась: «Сито вы будити?», он подумал, какие у нее сочные полуоткрытые губы. Как лепестки цветка, жаждущего напиться. Бесхитростный восточный образ. Как и она вся, бесхитростно прелестная. Он временил, глядя на эти воздушные губы, приоткрыв свои.
– Что ты советуешь?
Она неожиданно нервно дернула хрупким плечом, и пальчики с телесными коготками пробежали по салатовой ленте.
– Вкусна, – вытряхнула из длинного рукава бумажку, заглянула, смешалась и, подтрунивая над собой, пропела: – Утина сильдетька.
– Утиное сердечко?
Быстро, радостно закивала.
– Да, я буду.
– Будити?
Он кивнул, тоже решительно и радостно, не желая ничего уточнять.
На блюде их оказалось пять штук, жареных, замшево-тугих, чуть горчащих и похожих на каштаны, которые он уплел, макая в неизвестный бордовый соус, обжигавший дыхание.
– А это точно не псина? – шутковал над своим дымящимся блюдом усатый толстяк. – Я слыхал, рыжие собаки – они сладкие!
– Их только на десерт подают, – откликнулась энергичная московская журналистка, неразлучная с фотоаппаратом, висевшим у нее между грудей.
– Наташа! – негромко позвал Андрей, она услышала и припорхнула.
Попросил добавки.
Она не сразу поняла, потом кивнула, исчезла, вернулась, стояла в сторонке, играя лентой. Он бросал на нее отсутствующие и неотступные взгляды, как местный житель на иностранца, и ему было достаточно того, что она моргала и туманно полуулыбалась.
Наконец она перехватила у повара в белом колпаке тарелку с новыми сердцами и старательно проговорила, почти на чистом русском, как будто давно репетировала:
– Приятного аппетита!
Конечно, он толком не наелся, но чувствовал прилив сил, спать не хотелось.
Он и не заметил, как остался в столовой один. Золотистые, синие, зеленые, алые юбки выстроились безмолвным караулом ближе к дверям, и среди них его – охристо-желтая. В памяти вспыхнули разноцветные занавесы на сцене детского дворца.
Спозаранку проехали сквозь кварталы новостроек. Воздух стал чище, мягкое добродетельное солнце таяло на строгих поверхностях города, как будто давно знакомого, всегда существовавшего где-то в подсознании.
Выехали за городские пределы и, подскакивая, точно собираясь взлететь, покатили по растрескавшейся бетонной дороге. В такой тряске было не до разговоров. Все та же коричневатая окрестность: там и тут, как на гравюрах, прокладывая ноздреватые борозды, тянули плуги волы, по обочинам и на отдалении походно двигались люди, ручейками и поодиночке. Началось предгорье, несколько раз миновали сумрак туннелей, в начале и в конце которых из ветхих будок позыркивали часовые.
Часа через три остановились возле озера, отражавшего серо-серебристые, с хвойной шерстью горы. Прелая земля пахла тоской и желаниями, медом и вином. Льдистыми клочками скалился еще не сошедший снег. В прозрачной воде трепетали стайки жирных красных рыбешек. У них были чуть раскосые глаза и жадно раскрытые, что-то кричащие рты.
– Вот такое наше озеро, – ласково сказала Ульяна, подставляя неяркому солнцу жесткое лицо с тонкими морщинками у глаз.
– Озеро, – рассеянно сказал Андрей и, присев на корточки, умылся двумя полными горстями.
Насладившись студеным ожогом, повторил это еще и еще, до бесчувствия, вернее, до одного ощущения, что лицо перестает быть мягким, делаясь скуластым и твердым.
Оторвался от воды и, распрямившись, пробормотал: