– Драгоценное озеро.
На берегу стояла деревянная пристройка, где на открытой веранде седой человек в пегом, кажется, замазанном красками пальто кланялся распахнутому этюднику. Когда Андрей подошел вплотную, старик покосился, но не издал и звука. У него было сморщенное личико с высосанными щеками. Он бережными мазками необыкновенно точно воссоздавал эти горы, и эту воду, и дымку, разжижающую пейзаж. Над горами парила клякса неизвестной птицы.
– Как он хорошо рисует, – сказал Андрей в машине, – не хуже ваших лучших художников, тех, кто рисует вождя.
– Мало кто рисует вождя, – ответила Ульяна, мгновенно возбуждаясь. – На это надо иметь разрешение.
– Почему вы так любите вождей? – не выдержал он.
– Они дают нам величие жизни, – звонкий, без запинки ответ.
Их привезли на горнолыжный курорт. Мультяшный экскурсовод в косых лиловых очках возвестил, не попадая в ударения, что стройка была совершена за сто дней силами народной армии по приказу молодого вождя.
Они поднялись к темно-гранитной площадке короткой тропинкой, продавленной в мокром сахаре позднего снега.
– А ведь это чьи-то косточки поскрипывают, – бойко обронила московская журналистка.
Все промолчали.
По белым склонам, вычерчивая иероглифы скорости и отваги, летели лыжники в ослепительно красных ветровках.
Андрей, запрокинувшись, смотрел на высокую гору, воображая, что вся она – это пышная, расклешенная от розоватых облаков юбка. Просто белоснежная юбка, сама по себе. Вот бы так нарисовать…
Рядом по укатанной трассе с рычанием промчал снегоход, унося вцепившегося в руль наездника – он тоже неудержимо и свирепо рычал, с колючей крупой в смоляной шевелюре, кирпичными щеками и глазами безумного дельфина.
В сувенирном киоске, где теснились портреты, флажки и статуэтки, Андрей купил за десять долларов «снежный шар». Стеклянная безделица на керамической подставке с фальшивым снегом внутри из вязкого глицерина и блесток, макетами горы и зданий курорта, напоминающего пагоду. При встряхивании шар заполнялся белесой бурей, а затем медленно и мило падали снежинки.
Они ехали обратно в Пхеньян, когда Ульяна сказала дребезжащим от подскоков голосом, еще больше похожим на механический:
– Извините мой вопрос: а вы женаты?
– В разводе.
– Ой. Жалко, – протянула она, – А почему так?
– Жена ушла к другому, – честно сказал он.
– Ой. Жалко, – повторила сокрушенно. – У нас почти нет разводов. Если женятся, значит, навсегда.
– А вы замужем?
– Да. Есть сын. Четыре года. У вас?
– Дочка, ей восемь, мы мало видимся. Вот думаю: может быть, в вашей стране найду себе хорошую жену.
Нахмурившись, она повернулась к водителю и что-то отчеканила.
Быстро стемнело, Андрей прислонился лбом к подрагивающему стеклу. Один раз тьма отступила, это в поле жгли большой костер, швырявший веселые искры, и он увидел странную парочку: плясали друг против друга, отбрасывая чудовищные тени, вытянув вверх руки со скрещенными пальцами. Машина протарахтела мимо и снова погрузилась в первобытную тьму.
В Пхеньян прибыли ближе к полуночи, и он сразу пошел на ужин. В первые секунды он не узнал свою официантку: вместо косы на макушке волосы вольно расплескались по плечам.
– Привет, Наташа! Как твои дела?
– Спасиба. Халасо.
Они обменивались незначительными фразами, но всё, даже названия блюд, он говорил сдавленно, отчего-то заробев еще больше, чем в прошлый раз, и с трудом на нее взглядывая. Наконец, себя побеждая, когда спросила: хочет ли он чай, встрепенулся и выпалил:
– Ты очень красивая.
Вероятно, это прозвучало громко, потому что турист из Нальчика, небритый, в измятой майке, вразвалочку проходя к выходу, нагнулся и посоветовал с ленивой хрипотцой:
– Э, друг, оставь ее, друг. Здесь шутки плохи…
– Живи своей жизнью, друг, – оборвал Андрей.
Учитель жизни, проворчав что-то угрюмое, исчез.
Из-за недосыпа и обилия впечатлений Андрей и забыл, что можно выпить. Наверняка он выглядел чужаком не только для этой страны, но и для своих попутчиков, которые за каждым ужином стукались кружками пива и опрокидывали стопки.
– Пиво и водка, – заказал он, помогая себе убедительным жестом.
Она поняла бы и без слов.
Заглотив разом водочку, бледную на вкус, и одурев в три засоса от ядреной терпкой крепости пива, он встал и сделал шаг к юбкам, сразу колыхнувшимся, как от ветра. Его юбка сама встревоженно поспешила навстречу, отделившись от остальных.
Андрей не знал названий этих дивных цветов, которыми она вся расшита, – может, райские, а может, местные…
– Возьми, – он размашисто вложил ей в маленькую ладонь «снежный шар». – Возьми, пожалуйста. Это тебе подарок.
Он грубо тряхнул ее рукой, порождая глицериновую метель.
– Нинизя, – лепетала она, а сама зачарованно рассмеялась, увидев, как сверкающие хлопья скользят внутри стеклянной сферы, заполняя мягким снегопадом.
Она смущенно смеялась и, Боже, опять зарделась. Это был непреодолимый, такой естественный румянец, толчок крови, затронувший лепестки ноздрей, век, губ, ушных мочек. Девушка из лепестков. И даже белки ее длинных глаз стали розоватыми.
Шар лежал в обмякшей руке.
Андрей удержал ее узкую кисть и дерзко, почти по складам, сказал:
– Хочешь со мной в Россию?
На следующий день их группу привезли в православный храм.
Внутри было пусто, но специально для русских туристов начал литургию батюшка-кореец с редкими водорослями бороды. На клиросе смиренно закурлыкал хор из трех кореянок в длинных платках.
Андрею, не часто бывавшему в церкви и плохо понимавшему язык молений, который сливался в красивый гул, сейчас неожиданно было ясно то, что они так слаженно и разборчиво пели. Он слышал слова и мысленно старался перевести с церковнославянского.
Человек, яко трава, дние его, яко цвет сельный, тако оцветет…
Казалось, они распевают древнюю азиатскую поэзию.
Ульяна, руки по швам, смотрела прямо перед собой, на новенький иконостас и фигуру священника в проеме царских врат, и выражение ее лица, золотисто-лимонного от огоньков свечей, было непроницаемо.
– Вы в Бога не верите? – спросил Андрей в машине.
– Я – нет, не верю, – отозвалась она легко. – Мы верим в науку. Но мы верим в чудеса наших великих вождей, – она задумалась, шевеля узкими губами.
Губы не для поцелуя, а для приговора.
– Какие чудеса?
– Когда их хоронили, то природа плакала. Такая была ужасная непогода… И знаете, медведи ревели в горах, прилетели сороки и стучали клювами в памятник отцу, чтобы сказать ему про смерть сына.
Она резко отвернулась, и Андрей пожалел, что ее расстроил.
Дальше по программе следовало кладбище советских военных. Среди желтоватой пожухшей прошлогодней травы стройными рядами торчали серые старые плиты, на которых весело алели пятиконечные звезды и имена. Краска была недавняя, яркая.
Имена или инициалы, и фамилии, и даты, или просто одинокие имена: «Николай, 1884–1949», или совсем простое: «Полковник» – и больше ничего, только звезда. Продвигаясь сквозь строй надгробий, Андрей забрел в дальний уголок и остановился, прочитав: «Шурик, 7 лет». Сынок, может быть, летчика. Простецкое, домашнее обращение по имени – прощальная отеческая нежность. Возле этого «Шурика» был изображен похожий на улитку иероглиф. Андрей стоял и читал: «Мишенька», «Олег, 1 год и 4 месяца», «Наташа, любим»…
– Дети, – сказала Ульяна, бесшумно ступавшая за ним по мертвой траве. – Это дети ваших военных и дипломатов. Они болели, – и она произнесла неумолимо-отчетливое: – Менингит.
– И остались здесь навсегда, – продолжил Андрей. – Интересно, а живой здесь может остаться?
– Что вы такое говорите? – она поежилась в своей короткой кожанке. – Не понимаю.
– Ну вот я… Я, например… Могу ли я не улететь?..
– Не понимаю, – она смотрела на него с недоуменным прищуром, как если бы он спрашивал, есть ли надежда избежать смерти. – Вам нравится наша страна, Андрей?
– Очень.
Ульяна поощрительно, как новобранца, потрепала его по плечу.
Потом была башня, та самая, которую венчал бронзовый факел. Их поднял лифт на узкую площадку в блеклые небеса, где отчего-то вились настырные мошки. «Мухи», – сказал Андрей. Ульяна сказала: их нет. Андрей заглянул в ее безлунные очи, подозревая особое счастливое зрение. Он отмахнулся в который раз от мушиного набега и вдруг вспомнил, как в первую встречу порозовевшая официантка обмахивала свое личико. Она прятала лицо в ладони и еще гуще краснела. Отрывала пальцы и махала ими, остужая жаркие щеки и комкая виноватую улыбку. Он ее не знал, да и видел-то мельком, и все-таки, все-таки… Он не додумал фразу, но песчинки страстно скрипнули на его зубах.
«Надо, – думал Андрей. – Надо объясниться сегодня после ужина. Надо поговорить по-настоящему. Надо что-то придумать». Хотя сам не знал, чего он от нее хочет.
Он перегнулся через гранитный край в поклоне этой местности. Город-призрак и река-обморок. Жар суховея. Солнце за серебристой завесой напоминало белок яйца, сквозь который едва-едва проступает желток. Голое яйцо. Вероятно, утиное. Где ты там внизу, ждешь ли вечерней встречи, утиное сердечко?
Потом навестили зоопарк, распростертый как город в городе.
Вход – огромная оранжевая морда тигра из гипса, разинутая в клыкастом зевке. Андрей ехал в повозке с розовым балдахином, запряженной парочкой мускулистых пони вороной масти, и спрыгивал возле решеток, сеток и бронированных стекол, галантно подавая Ульяне руку.
Жирафы, верблюды, медведи… Был выходной, повсюду сновали и верещали дети. Белый голубоглазый тигр-одиночка беспокойно ходил из стороны в сторону, Андрей следил за его плавной спешкой, сопереживая. Черный волосатый шимпанзе с седенькой бородой щелкал зажигалкой и попыхивал сигаретой, к всеобщему лютому восторгу. По веткам прыгали лемуры с вопросительными знаками пушистых хвостов и таращили желтые блюдца глаз. Кланялись весенними рогами косули, в чьих пугливых глазах отражалось желание немедленного бегства вглубь загона. Монументальный слон шевелил простынями ушей, степенно кивал публик