Игорю Анатольевичу все было привычно, он сидел ровно и прямо, тайно возбуждаясь, душой втягиваясь в спор, который показался ему важным.
– Надо покончить с этой некрофилией на главной площади! – надрывался тот самый холеный депутат.
Зал по сигналу взорвался аплодисментами. Игорь Анатольевич легонько пожал плечами и вяло, нехотя щелкнул пятерней о пятерню.
– Начнете его хоронить – он вас самих похоронит! – возопил полуседой режиссер в черном свитере грубой вязки.
Эту фразу тоже одобрили аплодисментами, захлопал и Тетерев – горячо, с чувством.
– Почему? Почему мы никак не расстанемся с нашим прошлым? – схватил микрофон политолог в серой водолазке. – Оно давно мертво. А мы его гримируем и любуемся.
Надо было аплодировать, весело захлопали все, но Тетерев лишь соединил и помял свои скользкие руки, как бы их умывая. «Нет, нет, извиняй… – мысленно сообщил он невидимому хозяину. – Это я никак принять не могу».
– Он всю Россию кровью залил! – гордо пропела дама в длинном льняном платке. – Пока он там лежит, над нашим Кремлем нависла тень новой революции…
Опять по сигнальному взмаху – мощные аплодисменты. Снова Тетерев не хлопал. Куда девать руки? Скрестил пальцы в замок и выгнул с хрустом. Голова кружилась, как будто выпил. Пьянила непонятная отвага, которая взялась из неясной досады.
– Ну и прекрасно! Значит, получите революцию! – крикнул режиссер хрипло. – Бойтесь! Он еще проснется!
Оратора тотчас заткнули осуждающим гулом и ропотом, а Игорь Анатольевич несколько раз хлопнул, одиноко и сочно, как в дурном сне.
Женщина-статист в розовой кофточке, сидевшая справа, покосилась на него с суеверным испугом, не переставая низко гудеть.
Он покосился на нее с ответной опаской, мгновенно холодея и трезвея: «Че это я, в самом деле? Все, все, хорош чудить… Лишь бы не заметили…» – и уже сложил губы, подхватывая общее гудение, но тут прервались на рекламу.
Ведущий убежал курить. Гости разминались на круглой площадке студии, глотая поднесенную воду из пластиковых стаканчиков, общаясь между собой и по мобильникам. Зрители сидели. Из бокового входа, из узкой черноты, предварявшей сияние зала, выскочила девица в меховой жилетке, с изогнутым рогом через все лицо от уха ко рту. Она звонко общалась с микрофоном-наушником, озирая зал, а потом дрессированной козочкой, стуча каблуками, поскакала вверх по ступенькам и остановилась в том ряду, где Тетерев, и точно бы изготовилась боднуть:
– Какой он? Синий? А? Разве синий? Он голубой, застиранный весь. О’кей! – она зло посмотрела ему прямо в глаза, и он зачарованно не отвел глаз, сразу почуяв, что это по его душу. – Мужчина!
– Я? – он показал на себя, как будто хватаясь за сердце.
– Встаньте!
Тетерев вскочил. К нему повернулись головы со всех рядов.
– Этот? – проблеяла девица в шишечку микрофона. – Мужчина! Вы почему не работаете?
– Что? – растерялся Игорь Анатольевич. – Я…
– Вы работаете или нет?
– Я… Я – военный пенсионер…
Вокруг зашуршали смешки, как в школе, когда позорят у доски.
– Как фамилия?
– Тетерев, – сказал он негромко, но очень внятно.
– Тетерев, – жестоким эхом отозвалась девица. – Садитесь…
Он заметил, что с круглой площадки, стоя рядом и не прекращая беседу, на него недоуменно посматривают два давних спорщика.
– Дельные вещи говорите! – Игорь Анатольевич повысил голос и показал режиссеру кулак солидарности. – Так их, негодяев! Все у народа отобрали, а теперь льют помои… А вы что? – переключился он на политолога, не разжимая кулак. – Вам советская власть все дала! Разве не так? Небось партийным были?
Политолог не ответил, насмешливо вздернув бровь, и режиссер, утешительно обнимая его за плечи, продолжил что-то рассказывать. Они уже не поднимали глаз на Тетерева.
– Да просто обидно иногда, – обводя взглядом массовку, сказал он все так же громко. – Я присяге не изменял!
– Тише ты, чего выступаешь? – потянул за рукав парень, сидевший слева.
– Львович, он контуженый! – прозвенела ассистентка в микрофончик и, стуча каблуками, проскакала вниз по ступенькам.
– Минута до эфира! – парализуя всех, включился громкоговоритель. – Эй, там! На место сел!
Грозовой голос свыше.
Вокруг зашикали. Тетерев неловко развел руками и сел.
Его накрыла запоздалая волна стыда, вымывшая все мысли, кроме одной короткой: «Зачем?»
Но было так неудобно обдумывать свою бунташную дурь, что осталось искупать вину образцовым поведением. Он сделался как все, и лучше всех, лучше себя любого, собранный и автоматичный, верный дисциплине шоу. Он высоко держал голову, чувствуя шейные жилы проводами под напряжением. Он почти не вникал в отчаянный спор, который сместился в сторону Сирии и Ирака. Сам не понимая чему, он долго аплодировал, пока покрасневший депутат обличительно и размашисто тряс указательным пальцем, как больной, изнуренный жаром, встряхивает ненавистный градусник. Когда надо было гудеть и роптать, гася одного выскочку-иностранца, Тетерев загудел, загурчал – гур-гур-гур – вместе со всеми. От слишком яркого света темнело в глазах…
Потом в коридоре он жался к своему усталому стаду и ждал, как и все, бригадира. Тот возник, пастушок в распахнутой дутой куртке, и уверенно повел их к лестнице. Проходя мимо гримерной, Тетерев вспомнил: «Галка» – и ответил себе: «Не тот момент».
– Стой!
Дробно стуча копытцами, им навстречу неслась девица в меховой жилетке, уже успевшая сбросить рог микрофона-наушника.
Толпа встала. Наскочив на бригадира, девица выдала запыхавшимся и потому особенно злым голоском:
– Тут у тебя один неадекват. Тетерев фамилия. Этого из всех списков… на фиг!..
Пастух энергично кивнул, будто услышал радостную новость.
«Фамилию запомнила», – досадливо подумал Игорь Анатольевич и, пускай маячил сразу за бригадиром, не успел сообразить, что сказать: девица унеслась, а толпа двинула дальше.
Он прислонился спиной к стене, мимо шли гурьбой бедные нарядные люди. Многих из них он встречал на общих эфирах, но ни с кем не сблизился, не знал ничьего имени. Знал только, что все услышали его фамилию. Но похоже, кто именно Тетерев и чем он плох, им было безразлично.
Дверь в гримерку была приоткрыта, он открыл ее полностью, там празднично толклись: смеялись, вытирались влажными салфетками, чокались за столиком с коньяком и фруктами. Тетерев сиротливо встал на пороге, чуть пошатываясь, и стал высматривать одноклассницу.
Она сама заметила его, подлетела и затараторила, наливной грудью и знойным ароматом вытеснив в коридор:
– Игорек, видишь, сейчас не до того. Давай телефонами обменяемся. Или в другой раз…
– Гал! – перебил он, отступая. – Не будет другого раза.
– Почему?
– Набарагозил, – он остановился и усмехнулся.
– Чего?
– Набарагозил, – повторил почти по складам и, морщась, почувствовал, как вновь поднимается откуда-то со дна горячая бунташная боль: – Гал!
– Чего? – лицо ее радужно мерцало.
– Ты ж у нас звеньевая была. Верно?
– Ну.
– А они, Галка, как начали помоями… всё на свете… всё, чему мы клятвы давали… Я такому хлопать не могу! Я понимаю: есть правила, сиди смирно, ладушки-ладушки, с гостями ни-ни… Да, признаю, не удержался! Ну и сказали: больше Тетерева не пускать.
– Ну и дурак, – бросила она сердито и добавила, мгновенно смягчаясь: – У нас все по-взрослому. Ладно, тебе жить. Прости, пора мне…
В коридоре друг против друга висели фотографии знаменитых ведущих: один простодушно обнажил зубы кролика под белыми усами, другой, древний и лысый, улыбался тонко, змеино.
– А ты их пудрила, Гал? – спросил Тетерев, показывая глазами на портреты.
– Я всех почти… – неопределенно ответила она, – Я тут пятнадцать лет уже, вообрази.
– Ты их пудрила, а они нам мозги пудрят! – он заржал коротко и безумно.
– Игорь, ты ничего не пил? – она даже подозрительно потянула воздух, густой от ее духов.
– Это ты меня напоила.
– Когда это?
– Опьянила… Памятью… Опоила… Помнишь, какой я был? Твои слова! Самый-самый. Принципиальный!
– Ты хоть семейный? – она жалостливо покачала головой.
– А то… Жена, двое сынков.
– Муж, дочка, – откликнулась четким паролем. – Вот это, Игорь, и есть самое-самое.
Тетерев порывисто подался к ней и чмокнул в блестящую щеку.
Он взмахнул руками, словно желая взлететь, и быстро зашагал, почти побежал по коридору.
Он спешил, огибая встречных…
Попал в говорливую, решительную ораву детей и шел вместе с ними, пытаясь выбраться вперед: «Ребят, пропустите». Видно, они шли на свое, детское шоу, и среди них был свой бригадир. Дети хихикали, сыпали бранью, не замечая его, как сверстника.
Наконец они завернули в холл возле нужной им студии, Игорь Анатольевич опять ускорился и уже в конце коридора поравнялся с политологом в серой водолазке, одиноко торчавшим у закрытой двери. Надо было отвести взгляд, но Тетереву захотелось что-нибудь сказать напоследок.
– Простите…
– Да? – тот медленно повернулся.
– Вы на меня не обиделись?
– Что-что? – поползла вверх аккуратная бровь.
– Я, может, в чем не прав, нас ведь так воспитали…
Дверь открылась, и, обмахиваясь плотным конвертом, как веером, вышел режиссер в черном свитере.
– «Следующий!» – кричит заведующий… – он ласковым движением подтолкнул политолога в ту же комнату.
Тетерев сбежал по лестнице, схватил в гардеробе куртку и оказался во дворике. Его окружили темень и стужа, будто прошла целая вечность с той солнечной поры, когда он вошел в это здание.
Снежинки неслись по ветру бешено, но красиво, как живые. Запрокинув голову, он увидел, что чем выше, тем они гуще и смелее. Останкинская башня, подсвеченная разноцветными лучами, мутно светилась из этой белесой круговерти, как ось огромной возбужденной юлы. Ветер принес чьи-то плаксивые голоса, за оградой почудилась людская возня, остатки очереди…
Когда Игорь Анатольевич очутился там, за воротами, он не понял: то ли обознался, то ли в последнюю минуту опоздал – никого не было, только нагромождение машин на стоянке и несколько скрючившихся, прячущих огоньки от ветра курильщиков. Один из них стал щелкать зажигалкой, спасая погасшую сигарету: нос и челка, выхваченные туманными вспышками, показались знакомыми, Тетерев подступ