– Вот! – сказал Дворцов, торжествуя. – И он меня знает… Петрович. Николай Петрович. Это я. Ну что, пустишь меня?
– Не положено, – отчеканил страж.
Лейкина с тревогой покосилась на Дворцова, прозревая какие-то еще не известные ей, наивной и неопытной, чудовищные обстоятельства.
– Господи! – негромко вскрикнула она. – Во что вы меня впутываете? – с необычайной ловкостью крутанулась из-под его давящей руки и, не оборачиваясь, устремилась к подъезду.
Дворцов снова на улице вытащил мобильник, досадливо обнаружив, что заседание уже открылось. Набрал помощника – абонент недоступен: конечно, вместе вчера накидались…
Позвонил жене:
– Ленка! Я ксиву посеял! Ксиву! Удостоверение, твою мать! Почем я знаю где? Ищи! Все перерой! Ща водителя пришлю!
Набрал водителя:
– Леха! Потерял корочку! Давай, пулей к жене. Не найдет – значит, езжай по всем местам, где меня вчера, блин, носило…
– Ты чего митингуешь? – раздалось сварливое.
Он повернулся: рядом стояла чернявая бровастая старуха в цветастом платке с плакатом, свисавшим на грудь, на котором были наклеены какие-то пожелтевшие газетные заголовки и полароидные фотографии котят.
– Ты тут не стой, иди, отойди! – наставительно заворчала она. – У меня одиночный пикет! Вдвоем нельзя. А то заметут!
Дворцов, суеверно заморгав, не вступая в пререкания, отступил на десять шагов от будки и позвонил Михалеву, другану-депутату. Не подходил. Чертыхнувшись, пришлось набрать снова:
– Вов, здоров!
– Здоров, – сдавленно ответил друг.
Было слышно, как в зале сиротливо частил докладчик.
Дворцов сбивчиво изложил свою беду, просительно повторяя: «Вов, надо че-то делать!»
– Давай я тебе пропуск закажу, – предложил Михалев полушепотом. – Через десятый подъезд.
– Давай! – Дворцов просиял, и пробка на Охотном Ряду, застывшая под солнцепеком, сверкнула для него множеством рюмочек и бокалов.
Он с облегчением вытер сырой лоб тыльной стороной ладони, было не до платочка: отличная идея – можно получить пропуск, а уж в самом здании в зал пропустят, там его точно знают. И он уверенно выплывет на трибуну и спокойно, размеренно произнесет: «Данная поправка в части внесения изменения в абзац четвертый пункта 7 статьи 2 учтена поправкой номер 20 таблицы номер 1».
До доклада оставалось еще минут сорок, но недавняя вальяжность исчезла вместе с мандатом: он торопился, обходя родное здание по Тверской улице, по деревянным мосткам, сквозь пулеметную долбежку отбойных молотков и серые облачка пыли – перекладывали плитку…
В Георгиевском переулке с дворового фасада Думы теснилась очередь из посетителей: каждого под синим пластиковым навесом дотошно проверяла парочка коротко стриженных верзил в темно-синей амуниции. Он хотел направиться к ним сразу, но в отсутствие заветного документа ощущал себя легковесным, размагниченным, почти самозванцем и пристроился в конце, утешаясь, что успевает: всего-то переждать человек десять.
– Извините, вы же депутат? – ласково поинтересовался худой мужчина в черной майке, с седым чубчиком.
Дворцов притворился, что не слышит, но тот продолжал всматриваться в него испытующе, и уже смотрела вся очередь.
– Значит, решил поближе к народу! – порывисто сказал крепкий лобастый мужик в светлой рубахе без рукавов. – А мы многодетные, – он показал на стоявшую рядом розовощекую женщину. – С Ростова приехали справедливость искать. Наш дом снесли, а нас знаете, куда отселили? На болото… Где лягушки квакают!..
– Не слушайте никого. Вы-то мне и нужны, – вкрадчиво продолжал тот, что с седым чубчиком, впиваясь в Дворцова воспаленными глазами. – У меня есть сверхважная информация для депутатов. Вопрос жизни и смерти… – Он решительно усмехнулся и принялся выкладывать с азартом: – Здесь вам в питье подмешивают гадость. В воду, в чай, в кофе, в сок, во все… Чтоб вы были тихими и гладкими. Тихими и гладкими, да. Тут любого за год этой добавкой переделают. Был бы я депутатом – я б со своим термосом приходил и на всякий случай со своими бутербродами!
Дворцов в окружении околодумских ходоков неопределенно покачивал головой и разводил руками с подрагивающими пальцами, как дирижер, который в зале дает установку воздержаться при голосовании. Ему протягивали какие-то бумаги, которые он рассовывал по карманам.
Он нервно взглянул на телефон – пять процентов зарядки, забыл зарядить, а выступать уже минут через десять, – и тут подошел его черед.
– Паспорт, – скучно бросил верзила.
Услышав это простое слово, Николай Петрович похолодел.
Из подъезда выскочил лысый наливной депутат и толкнул его в живот, хищно прокладывая дорогу.
«Какой идиот!» – подумал Дворцов, но о себе самом, дурашливо хлопая по безнадежным забитым карманам.
Он мог бы снова возмутиться, что его не признали, напомнить, кто он есть, попробовать уговорить, но вместо этого, злясь на ту влагу, которая начала жалко туманить зрение, пропустил кого-то другого и отошел в сторону.
Ему, непривычному к подобным помехам, теперь казалось: вселенная в заговоре против него и над ним злорадно потешается. Он мог бы и рассмеяться над своей маленькой трагедией, но ее пустяковая малость была особенно унизительна: что-то мешало, царапало и жгло, как в детстве, – вероятно, ощущение так легко опровергнутого могущества.
Телефон завибрировал, он достал его: звонил глава комитета, очевидно, разыскивая докладчика.
Дворцов смотрел на телефон, потерянно медля, поднес к уху и, набравшись духу, бодро выпалил:
– Але!
Услышал неживую пластмассовую тишину, опять взглянул на телефон и увидел, что тот погас.
Дворцов кисло хмыкнул. Погасла последняя надежда, делая его беззащитным и одновременно свободным, нагим, как травинка или червь.
Он уронил мобильник за ненадобностью, расслабил узел галстука, потом ремень, сорвал галстук, снял и бросил пиджак под ноги. Все началось с потери одной небольшой вещицы, тайной пружины гардероба и жизни, через эту краснокожую вещь жизнь была соединена с этим серым зданием, и теперь в жертву этому зданию хотелось принести все…
Он замешкался, не понимая, от чего избавляться дальше: ботинок или рубашки, но ясно желая одного – освобождения.
Русские на руинах
Собиралась гроза, надвинулись мощные тучи, вихрь поднимал и кружил пыль, швыряя в глаза и за шиворот. Пыли становилось все больше, мы приближались к месту назначения.
Высокие стены бывшего тракторного завода простирались вдаль – настоящий мертвый город. Под ними покоились кирпичи и бетонные обломки, торчали ржавые железяки. Отсутствие крыш, оконные провалы, облезшая голубая краска…
Ветер крутил черно-серую пыль между стенами, уносил до небес и, казалось, так насыщал эти низкие тучи.
Виктор Евгеньевич, прямой, с морщинистым приветливым лицом и светлыми глазами, в светло-сером пиджачке неспешно вел меня по советскому Акрополю и негромко объяснял:
– Работников – двадцать две тысячи, тракторов – тридцать три тысячи в год. Вся молодость моя. Начинал я помощником мастера. И так до начальника цеха. Вся жизнь!.. Разные трактора делали… На нашем дизельном целину пахали…
– А потом?
– А потом не стало ничего, ни завода, ни зарплаты. Так и жили без всего, но я хоть выжил, вот до пенсии дотянул. Да разве во мне одном вопрос? Правильно говорят: не имей сто рублей… Сколько здесь друзей настоящих было. Сто точно наберется! Ты себе только представь!
– И вы их всех помните?
– Конечно, а то! Как будто вчера вон в том цеху с Димкой Комаровым из чугуна детали отливали. Задний мост, корпус двигателя… Ты пойми, для меня ж это не просто камни, я про каждый закуток могу целый день говорить. Кто спился, а кто… Барышников утонул, Нефедов Серега сел, Кружков в бандиты пошел, ну и сгубил себя, Мишка уехал, однокашник мой, и нет вестей, вроде таксист у вас в Москве, Захаров Колька и вовсе… – худой рукой он ловко очертил ноль вокруг шеи и перекрестился.
Он шевелил узкими губами, перебирая имена, не для меня, а для чего-то еще, отражая небо и развалины отсутствующим взглядом.
– А дружили как? – спросил я.
Он не отвечал; туча раскинулась огромным небесным заводом с лиловой проходной, серыми корпусами и черными дымными трубами.
– В гости ходили. Помогали… До получки занимали и просто… вообще… Всяко бывало. И драки тоже.
– С друзьями?
– Не знаешь разве, как… Подерутся, потом обнимутся. Вот тебе случай. Недавно было, уже завод сломали, Ермолаев с Гордеевым пили-пили во дворе и за че-то поспорили. Ермолаев давай его душить, а Гордеев ему ножом. Увезли Ермолаева в больничку и протокол составили, а он ничего на друга своего не говорил. Посадили, значит, Гордеева, а у него жена, дети, и стал Ермолаев всюду возмущаться и письма писать: «Как так? За что друга моего посадили? Он ни в чем не виноват…» Но не помогло…
– Такая дружба?
– Они и сейчас переписку ведут. Да я и сам: сорвусь под конец дня, наору, зашпыняю, а ночью спать не мог, – он часто заморгал. – Помню, лежу и думаю: все, считай, родня, а ты на них…
Отвернулся навстречу новому удару ветра, и донесся негромкий глуховатый голос:
– Мы и сейчас дружим…
– Правда?
– Если помню, значит, дружу.
В тот вечер меня пригласили в клуб поэзии под названием «Сладостное слово» и сказали, что здесь очень ждут.
Каменные ступеньки вели в подвал, где суетливо-радостно встречала крупная пожилая женщина Нина Ивановна в темно-бежевом платье, пенные кружавчики у ворота. Ее улыбка не угасала. Пахло сыростью.
– Вы не взыщите, как говорится, – мы прошли в небольшую комнату: на стенах висели календари с котиками и церквями и стоял стол с чашками чая и кусками пирога на тарелках. – Кушайте, это свой, с курицей и картошечкой. И эти свои, не бойтесь, у меня чистая… – она нырнула в банку стремительной пятерней. – Ах ты, хитрый, не уйдешь! – и, поборовшись, поймала огурец.
Кто-то постучал в окно под потолком. Она секундно вскинулась: