***
Вчера был у N., где — один в комнате, пока хозяин ходил, как вскоре стало ясно, в магазин,— просматривал первое издание Купаловой «Жалейки». Удивительное, радостное чувство,— как по-настоящему большой талант пробился через тогдашнюю, наивную и трогательную, корявость нашего литературного языка и — взял свое. Про Марысю и панича прочитал с настоящим наслаждением,— вот где народность!.. Кое-что еще перечитал вспомнил и увидел по-другому. И самого Купалу увидел еще раз по-другому. И хорошо стало на душе, что он у нас есть, что есть мы сами — творцы бедной белорусской литературы.
***
Вчера, засыпая позже, чем всегда здесь, вспомнил что надо записать одну мысль, точнее — одно ощущение! Поленился и подумал: а потом и забуду, как забываю уже временами то-се... А теперь, проснувшись, сразу вспомнил вчерашнее, незаписанное. Вот оно:
Неужели жить, вести себя пристойно, хотя и не писать, а только читать,— неужели этого так уж мало для того, чтобы считать себя человеком, а жизнь свою нормальной и содержательной?..
1967
Горбатая восьмидесятилетняя старушка. Веселая и добрая. Рассказывает о своих любимых голубях, которых потом съели соседи («Простить могу, а забыть — нет»), показала мне из окна четвертого этажа хорошо знакомую суку на дворе («У нее были дуже гарные цуценята»), рассказала, как тяжело было самой делать лунки для полива под вишнями возле гостиницы («Написала директору ближайшей школы, чтобы пионеры помогли»)... Та милая Антонина Антоновна Григорьева, что пишет мне уже десять лет о моих книгах — с должным пониманием и доброжелательностью старшего друга. Много книг, на стенах — фото: Толстой, Пирогов, Достоевский и... мы с Андрейкой, когда я читал ему на диване сказку. Живет старушка одиноко, в бывшей монастырской гостинице, на бывшей улице Трех святителей...
Сидел я у нее, и неловко было, что она от бедности своей — ну, какая там может быть пенсия! — слала моему малышу подарки. Еще и обиделась однажды, когда я написал, чтобы не вмешивала в наши отношения деньги. По всему видно, что немного было счастья в ее многотрудной жизни, а она вот пронесла через нее свою доброту, свое святое чудачество.
***
Читаю стихи Броневского о Висле, о дочери, о горечи трагической утраты и... живо, ярко представил, как та Висла течет — безостановочно и вечно, как нашу землю морщинами живого, свежего серебра густо изрезали бессмертные реки...
***
Народ творит искусство между прочим, занятый великим делом добывания хлеба трудом. И создает он искусство лучше нас, профессионалов.
***
Вчера читал корректуру романа и подумал, что хорошо вот так, будто празднично, как между суслонами сжатого хлеба в воскресенье, ходить глазами по страницам бывших черновиков.
***
Часто думаю, что подробностями местного значения не стоит злоупотреблять,— если думать о надежности и интернационализме своего произведения. Но и в этой расчетливости нельзя терять чувства меры.
***
Две вещи хочется записать.
Что в каждом, с кем я здесь встречаюсь, мне хочется видеть человека, со всеми его особенностями, слабостями, личной жизнью, скромностью, достоинством — в целом как потенциального человека будущего.
И второе. Как здорово это звучит: рис, пшеница — во всемирном, глубоком значении слова, в понятии хлеб, который должен когда-нибудь лежать в достатке на каждом столе.
1968
Кончал начатый вчера «Мой Дагестан» Гамзатова. Вещь несколько лишне болтливая и, под прикрытием какой-то чересчур «народной» наивности, приторно нескромная.
А потом сел за танковские «Листки календаря» в том же номере «Нового мира» и, перечитывая их, просидел все утро. Хорошо!
***
«Я видел, слушал что-то значительное. И вот передаю это вам. Чтоб жило». Так надо говорить. А не так вот: «Я не забуду этого никогда».
Подумал — почти раздраженно,— встретив такое «не забуду» в который уже раз,— еще и у Бунина.
***
Читаю Неру. «Вместо того, чтобы писать?..» Чтобы писать! Ибо, увидев эту вещь, почувствовал, что, не прочитав, не смогу свое написать как следует.
Так же было, когда писал и другие очерки: много читал подсобного, учился. Да и так это не пропадает. Тем более — такая хорошая информация об Индии, общение с таким умным, благородным человеком.
***
Читаю украинскую рукопись романа «Птицы и гнезда». И вдруг ясно почувствовал, что начало надо доработать, чтобы лучше, легче читалось. Когда я сделаю это? Неужели тогда, когда начну писать вторую книгу? Начну?.. Пока что ясно одно — надо доработать. Задание самому себе.
***
Совсем случайно, листая «Науку и жизнь», прочитал, как гавкали, встречая Чичикова, Коробочкины собаки, как один из псов, «забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье»... И вдруг горько стало, что это «жалованье» я приписал чеховской птичке в чаще... Видно, той иволге — если заглянуть в «Дом с мезонином»,— которая в старом саду пела нехотя, слабым голосом, «должно быть, тоже старушка».
Хотя и подумал сразу, что Чехов так не повторил бы Гоголя, начал напряженно припоминать, искать чего-то схожего и, не припомнив, не найдя ничего, кроме иволги,— поправил в корректуре четвертого тома.
Стыдно! Вот что такое верить памяти...
***
Может, стоит написать об одиночестве, о том, как молчит почтовый ящик, как не только не пишут тебе, но и не отвечают на письма, не шлют обещанных книг, а за посланные тобою благодарят только при случайной встрече?..
***
Всеобъемлющий и незаменимый. Расколоть бы его на четыре части, как в Западной Белоруссии когда-то кололи спички от бедности,— хватило бы тогда его на все заседания, на все выступления.
***
Читая «Плотницкие рассказы» В. Белова.
Послевоенный паренек страдал, как страдали до него и вместе с ним миллионы, и никто не думал, что потом он вынырнет и расскажет про эти страдания, вооруженный талантом и культурой.
У нас это случается чаще, чем было с Лондоном или с Горьким.
***
Мама моя была неграмотная, а еще и сегодня я часто думаю о том, что и как она говорила.
***
Встретился с N., которому за несколько дней до этом исполнилось шестьдесят лет, поздравил его еще раз, после звонка и письма в предыдущий приезд, начал говорить о своем, и не только своем восхищении его светлым душевным, многокрасочным творчеством для детей... А он — в ответ — стал ныть, что «ордена вот не дали»... И стало так неприятно, так... даже обидно!.. К чертовой матери ее, такую «сложность человеческой натуры»!..
1969
Читал в «Полымі» статью о поисках белорусской нефти (пятнадцать лет поисков!). И просто интересно, и потому еще приятно было, что как-то... будто даже творчески ощутил, что люди, которые в таких тяжелых условиях работали, боролись с консерватизмом, отыскивая эту самую нефть, так свято верили,— что люди эти ходили и ходят рядом с тобой, не раз, может, встречались тебе в дверях магазина, в троллейбусе, окидывали на улице — они тебя, а ты их — мимолетными взглядами... И в этом ощущении, и еще в чем-то, близком к чувству вины, что не пишу о таком (не про нефть, а про людей), видится мне приближение давно ожидаемого настроения. Если бы так!
***
Ни разу еще, собираясь в далекую или близкую страну, я не думал, как буду писать о ней. Теперь, читая рассказы Акутагавы, даже еще раньше, когда я, так и не вжившись в дневник Достоевского, хотел взяться за что-то японское, невольно думал, как я буду когда-нибудь, вернувшись из Японии, писать о ней.
Мне уже довелось встречаться с одним из двух народов, зараженных в наибольшей степени античеловечностью,— я видел Германию в апогее ее фашистских побед. Я увижу (если увижу) другой народ, другую страну, которая изведала такую же заразу, и мне будет о чем писать.
Может, даже вот эта заметка явится началом моего рассказа о Японии?..
***
Два высоких звания — писатель и человек. Одного мне хочется достичь, другого — еще больше — не утратить.
***
Опять забыл обо всем на свете — из-за Тургенева. Вчера по телевизору давали «Первую любовь»,— заинтриговало. Взахлеб прочитал, потом еще и «Асю», а утром — «Затишье», невольно начав этим свой рабочий день. Не перечитал все это, а прочитал впервые, часто удивляясь, как же это так я дожил до сих пор, а книга стояла за стеклом, терпеливо ждала и наконец дождалась, когда еще один ею увлечется.
А мне как будто и не стыдно, что не читал этого раньше. И не стыдно признаться. Это, наверно, и хорошо.
***
Прочитал нюрнбергский дневник Полевого, «Блокаду» Чаковского, врезался в эпическую массу Залыгина («Соленая падь»), но бросил ее вчера, подумав: а почему мне обязательно надо это читать? Не то, что было с маленькой да удаленькой повестью «На Иртыше».
Вспоминается моя (да только ли моя!) мысль о том, что на толстый роман каждой литературе, даже самой большой, надо выдавать разрешение один-два раза в столетие. И другая мысль: писать растянуто — первый признак отсталости, несовременности. Это не получается даже у людей талантливых, и не стоит им в этой гигантомании подражать посредственности и графоманам.
Полевого прочитал с удовольствием и пользой, с благодарностью приняв толковую информацию.
За Чаковского взялся, вспомнив, что поляки хвалили его за «новую трактовку образа Сталина». Трактовка есть, нет только нужной глубины, которая отвечала бы значительности материала и времени.
Известных писателей здесь очень немного. Еще и еще раз учусь мудрости уважать нашего брата не за громкое имя, познавать, находить в каждом что-то интересное, нужное, ценное для дела, которому мы служим, каждый по мере своих сил.
Грустно только от бездарности активной, нахальной которую не очень, да и ненадолго смутишь правдой острой критики.