***
«Наболгариваясь» как можно больше, читая вчера стихи Вылчева, выбирая переводы Бородулина (талант — все-таки талант), читал немного и других поэтов; выбрал из зарубежного шкафа моей библиотеки все болгарское (его оказалось очень немного), чтобы прочитать после; смотрел во «Всемирной истории» про войну 1877—1878 гг. и перечитывал «Четыре дня» (нет, недаром я когда-то полюбил его, этот рассказ!); читал биографии Ботева, Левского, Елина-Пелина... А потом, почти случайно, купил в магазине «Дружба», как будто авансом для внучки, которой покупал кое-что с картинками, «Сказочный мир» Ангела Каралийчева и... хорошо зачитался.
Сколько неиспользованных возможностей! — невольно думалось о самом себе. Мог бы и я, «не мудрствуя лукаво», писать такие солнечные, очень нужные вещи.
***
Едем полем, лугом, лесом, в солнце и в пыли,— чтобы снова найти что-нибудь из того, что не должно погибнуть.
...Такой прекрасный мир, а мы все вызываем из прошлого мрачное.
Озеро Нещарда, словно кижевские зеленые заводи, только не солнце, как там у нас было, а серый день.
С севера — туча. Гамак внуку сделан из порванной рыбацкой сети. А в старых катерах так здорово играть, про запас наигрывать светлые детские воспоминании.
...Надо учиться у народа неторопливости в труде. Снова засела наша машина, и проводник спокойно пошел в деревню за трактором.
Пишу в предвечернем солнце, на окраине неведомой мне деревни, в траве лесной долины. Место это вижу первый и, может, последний раз в жизни. Слышу — скрипит коростель. Впервые нынче вступает он в мое начало лета. Прекрасная земля. Так что же ты, браток который из этих мест, так сухо пишешь про ее красу?..
...С новой силой ощутил, представил себе приход немцев,— глядя на россонских юношей и девушек, гулявший по улице городка в солнечно-счастливом настроении! Такими были и те, кому летом сорок первого довелось становиться героями, гибнуть, терпеть наглые издевательства захватчиков.
....Лесная деревенька, до которой мы добирались по бездорожью. Еще одно ужасное открытие, еще один очаг сопротивления и юдоль печали, которые мы воскрешаем — чтобы тревожить живых.
Записываем на кухне, а над нами на стене портреты — Пушкин и Лермонтов. Ужас меряю по ним — будто они слушают это все в мудром оцепенении.
«У вас кто-нибудь учится?» Слезливая бойкая бабка: «Нет, это мой старик все читает».
Старик (после, когда пришел) рассказал, что в ту войну был в немецком плену, а в эту брал Берлин. Сдержанно похвалился медалью.
...Во вступлении к нашей книге.
Это — далеко не все, о чем надо рассказать, это наша первая проба, первое слово о великой трагедии народа, об античеловечной сущности фашизма.
...Не удивительно, что потом, засидевшись дома, бывает грустно: мало нового. А здесь все меняется и меняется — каждый день, каждую минуту... И все еще жива жажда открытий. Одну только свою Беларусь надо познавать да познавать, чтобы увидеть, услышать, осознать, где ты находишься, что тебе надо делать.
...Встречи с народным горем тех дней, с множеством настоящих подвигов, которые надо выводить из неизвестности, мучают суровыми укорами — как мало ты сделал, и учат скромности, чувству долга.
...Дай нам, боже, сделать нашу книгу хорошо!.. За свою часть возьмусь, кажется, по-настоящему, не жалея для нее ничего. Сделать книгу не скучно-документальной, а живой, полной нашего сердца и опыта.
***
Устали за июнь. Не сами по себе, а — в первую очередь — для дела устали, и Минщину откладываем все-таки на следующий год. Нам нужна новая свежесть восприятия, ибо безразличие — грех, преступление в этом деле, нельзя с притупленным чувством подходить к тьме-тьмущей страданий, поросших травой, покрытых более или менее удачными памятниками, и тех страданий, которые все еще живут в словах и в глазах такого множества наших людей.
Спланировали нашу книгу, поделили работу. Много будет ее, очень много, и надо делать ее с полной отдачей.
Уже на Витебщине я почувствовал, что книгу нашу начинаю видеть.
***
Печаль полей и равнение на вечность. Это — глубинное, что чувствую здесь, в Полужье. Особенно остро ощутил это вчера вечером, когда при низком месяце возвращались из Малосельцев.
А сверху, верхние ощущения — запахи и цвета летнего расцвета, встречи с близкими людьми, обязательные угощения. Лучше всего мне — с детьми и «меньшими братьями», которые здесь так близки к человеку.
Надо раньше вставать и больше работать.
***
В предисловии к моим миниатюрам:
Большая часть их написана без мысли о том, что все это будет печататься в таком виде. После я уже боролся за непосредственность, все еще кажется, что в основном — успешно...
***
Енисей.
На палубе, с книгой Диккенса — Галя, инженер-лесотехник. Худенькая, с приятным лицом девушка, ровесница моей младшей. Ничего не надо, кроме удовольствия чистого общения. И это так славно. Всем нам с веки интересно.
...Ищу и хочу уловить отправной пункт к теме, которая давно наклевывается,— общность людей, проявляющаяся в мимолетных, случайных встречах, которые не повторяются. Чистота отношений, прикосновение лучшего, что в нас есть, момент, время наивысшего напряжения души.
А может, так вот и писать — оттолкнувшись от этой русской Гали с ее Диккенсом?..
Говорили мы об этом с Сашей Адамовичем, а тут вдруг Аврамчик крикнул:
— А вон грузовоз Галиного брата!
Она сказала нам вчера, что брат ее плавает здесь, назвала даже «имя» и номер того грузовоза.
Что ж, и еще один из нас, теперь Микола,— «как маленький».
***
Капитан нашего теплохода — седой и скромный, чуть ли не стеснительный Николай Николаевич. На литературной встрече в салоне нас с Адамовичем попросили рассказать о нашей книге, а он, наш хозяин, взяв слово, начал про бывшие здешние «перевозки»...
Мы уже за полярным кругом. Все та же большая, серьезная вода, чистое небо и только уж тундра, вместо тайги. Берег — «террасами»: от паводков.
И вспоминается, как вчера капитан, зайдя к нам в каюту, говорил о красоте северного сияния: «Стоишь, окоченеешь, а глаз оторвать не можешь...»
Это ему — за чистое сердце, такое видение красоты.
***
Вчера — день без строчки, даже такой, как позавчера. Можно только смотреть на бесконечную водную гладь, охотно жмуриться и даже нарушать режим — спать днем. Впрочем, такой отдых нужен, наверно, и мне, и мне полагается.
Знакомство с краем, даже с самим Красноярском — очень приблизительное. Только ГЭС, которую нам хорошо показывала толковая, приятная секретарь Дивногорского горкома. Мощь и краса, что выступили из густой мглы (ночью шел дождь) погожим утром.
О Сибири еще не написано — равного по масштабам ее грандиозности...
***
Над вечным покоем воды и зелени вокруг нее, под чистым небом — пустой павильон, в котором была «увековечена» одна простая изба... Штурман рассказывал, что избу эту растащили на курятник, а когда-то пассажирские суда останавливались здесь на два часа — обязательная экскурсия.
***
Над мелколесьем там-сям торчат лиственницы. Их видно и без бинокля и в бинокль. Лесотундра, яркая зелень.
Дети — и за полярным кругом дети.
Чайками я восхищался и на Черном, и на других морях. Однако теперь вспомнились черноморские.
И енисейские, заполярные радуют так же молодо.
***
Дудинка.
Как это писать о Белоруссии, однако — для всех?
Об этом думаешь вдали от дома, всегда и хорошо. Хотя временами и с грустью.
...В вертолете над тундрой.
Глобальность — уже банально, но — правильно. Вот и здесь я думаю о моей апрельской Болгарии — полнее ощущаю и слышу ее.
***
Какой огромной книгой — целой вселенной — она казалась мне в детстве, а теперь глянул и удивился — каких-то шестнадцать авторских листов!.. «Детские годы Багрова-внука».
***
Молодой ученый-оленевод, который сопровождал нас в тундре и был там вполне на своем месте, вечером зашел к нам в гостиницу и, среди поэтов да бутылок вина, вызывал жалость своими претензиями на поэзию. Слушая его, я устало, радостно думал: «Как это хорошо, что я не пишу стихов!..»
***
В самолете. Еще о глобальности.
Наша Земля, окутанная такими чистыми облаками, издали могла бы казаться белой розой.
Под нами все еще Енисей.
***
В вагоне, по пути в Светлогорск.
Цену простых вещей, силу любви к земле,— с ее красой, и хлебом, и трудом, которого она, земля, требует от человека,— это я понял и убегая из плена... Не так понял, как почувствовал тогда — очень сильно! И это не прошло бесследно.
Здесь, в бывшей Восточной Пруссии, в ту же самую пору года, вспоминается это ярко и до самой глубины.
***
Когда мы подошли к свежей еще могиле последней из моих сестер, N., показав на венки, стоящие над могилой шалашиком, сказал: «Во наша баба как построилась»...
Что должно было произойти — произошло. В таких случаях боль по-народному унимают словами: «Дай нам бог дожить до такого возраста». Она прожила семьдесят восемь. Наверно, и в ее годы не захочется умирать, однако со стороны, объективно такая смерть воспринимается спокойно.
И это «построилась» записываю как что-то непобедимо народное. Как только услыхал его, так и «подтолкнуло» сразу, как всегда бывает,— сигнал.
***
Думал об умении пользоваться паузами. Но только на застольях веселых, но и на грустных бывают такие паузы, прежде всего перед началом печальной необходимости, когда мужчины рассядутся во дворе, кто на чем, и начинается очень интересный разговор, иногда с более или менее сдержанной остротой и улыбкой, а иногда и совсем свободно, вроде не на похороны собрались.
«Кабы не потешился, так повесился б». В этом — вековая мудрость, некое бессознательное возвращение к детству, к его беззаботной искренности и непосредственности.
***
Смотрели с сыном Олимпиаду, и тяжелоатлеты напомнили нам гоголевского Собакевича: «средней величины медведь». Все дело в этой «средней величине» — в этой неуловимой точности мастерства, почти таинственной, неразгаданной и вместе с тем такой притягательной, «заразительной», живучей, что вот мы хохочем, а имя нам — легион. Какой заряд здоровья пущен в жизнь — всюду и надолго!