***
Вечером, читая «Пусть Абая»,— не знаю, кажется, совсем не зависимо от описания ночи, которую видит влюбленный герой романа,— вспомнил, что утром я смотрел на багровый восход солнца и хорошо, грустно и ярко, вспоминалось давнее... Да, уже давнее, хотя и кажется, что это было чуть ли не вчера. А прошло почти двенадцать лет с того морозного утра, когда в Кореличах, из окна Мишиного кабинета в зеленом финском домике долго смотрел на такой же багровый, грустный и радостный восход...
И тогда смотрел, как и теперь,— идя по жизни, в стремлении вперед. Однако теперь тот день мне видится как действительность, которая была, как то единственное, что никогда таким, как было, не повторится.
Была... Было... А ведь еще и есть, и будет она, устремленность вперед, с вечно притягательной загадочностью и надеждой!..
1973
Подросток любит дочурку старшей сестры, матери-одиночки, маленькую потешную девочку. Как ему слышать такое грубое, дикое: «Это же байстручка»? Сопоставлении чистого, святого с грязью хамства.
Подумал об этом, когда снимал с магнитофона записи, сделанные в Борках. Живо припомнилась хата; бабуля с маленькой внучкой на коленях, и загорелый хлопец, голый до пояса, который, лежа на холодной по-летнему печи, слушал страшный рассказ матери о конце света в их деревне...
Припомнились дядя с племянницей — мой сын и внучка, их дружба,— живая натура для нового рассказа...
***
В последней перед Новым годом передаче «Клуб кинопутешествий» симпатичный старик Шнейдеров по-своему приятно простился с нами — до новой встречи, пожелав всего доброго без пафоса, но с хорошей человеческой улыбкой... И смерть его, менее чем через неделю, тронула меня близкой болью, навела на высокие мысли о вечном, к чему мы можем или не можем быть причастны своей работой, своей жизнью. Он — мог, и он красиво видится мне на фоне всех тех стран и земель, которые показывал нам, сам оставаясь всегда скромно в стороне, заметный настолько, насколько нужно, сдержанно человечный, уверенный в том, что делает.
Чувства такие и мысли повторились в кинотеатре, когда мы смотрели прекрасную кинокартину «Воспоминание о будущем». Не надо и религией считать ее — светлую, поэтичную мечту людей о своем полноправном месте во Вселенной, мечту о крыльях, — она осуществляется через науку, неразлучная с высокой поэзией нашей человеческой общности, с потребностью нашего братства, до которого еще — так далеко.
Эти размышления, чувства такие, ощущение простора Вселенной и своего места в ней хорошо помогают думать о задачах нашей литературы, очень ясно показывают всю нелепость, ненужную мелочность нашей «мышиной возни», близорукое, на карачках ползание по быту, неумение или нежелание поднять голову и посмотреть на все с высоты современного человеческого полета.
***
Возвращался на днях к своим мыслям о несовременности «эпопей».
Каждый народ, каждая литература имеют право на эпопею (уже без кавычек), раз, два раза в столетие. В русской — это «Война и мир» в девятнадцатом и «Тихий Дон» в двадцатом. К ним приближаются по своей значительности в первом случае «Былое и думы», а во втором — «Хождение по мукам». Все остальное или раздражает своим, не по силам, «размахом» или угнетает многословием.
В белорусской прозе нашим правом на эпопею могли бы воспользоваться Чорный и Горецкий. Могли бы... Колас в полной мере не воспользовался. Приблизился Мележ. Все остальное — или на дальних подступах, или просто претенциозное. А мания масштабности — остается...
Имеет, бесспорно, право на эпопею и казахский народ, тем более что и он так долго молчал. Давно уже собирался я прочитать «Путь Абая», дважды желание это укреплялось, когда был в Алма-Ате, и совсем недавно, когда читал Гончара про Ауээова. Начал, углубился в этот восьмидесятилистный простор и вот, при всем моем уважении к автору и его народу, чуть одолел половину первого тома. То же было когда-то, после «Земли зеленой» с «Просветом в тучах» — тоже при всем уважении к Упиту и Латвии, а их-то я знаю больше, чем Ауэзова и Казахстан.
Краткость, лаконизм надо уже считать не только сестрой таланта, но и меркой современности.
***
Уметь пользоваться временем, сегодняшим днем, уметь достойно вести себя с людьми и не откладывать на завтра то, что надо сделать сейчас,— как это важно, и как мало мы этим пользуемся.
***
Еще, кажется, никогда не ощущал так остро, так страшно, до отчаяния обидную нелепость жизни. Все самое дорогое для нас, все наши самые близкие от самого рождения... загодя обречены на смерть. Они есть, их не будет, они явились только затем, чтобы было так страшно, так больно?.. И зачем человеку переживать это?.. Был бы послабее, так хоть бы напился.
А сегодня снова вот солнечный день нашей, все еще недоразвитой, зимы, и работа — нужная для большой цели. Будто службу несешь, волю чью-то исполняешь — наивысшую.
Что ж, немного сбился с дороги, а потом снова вышел на нее?
Ибо иначе — очень страшно.
***
Если я проживу даже семьдесят пять, две трети моей жизни — с Мишей. Знаком тире я заменил слово «были», потому что он же со мною, он есть. Как будто не только в моих воспоминаниях о нем, как будто он живет во мне и сегодня активно, помогая мне в моем желании быть лучше и делать мое лучшее. Что ж, не бессмертие это, но жизнь, эстафета добра, маленькое подтверждение того, что ничто не пропадает.
***
Почти все партизаны, во всяком случае, большинство их — добровольцы, которые, выходя на борьбу, жертвовали очень многим, часто — всем, не только самими собою. Это правда. Однако правда и то, что по сравнению с фронтовиками они... ну, некоторые, а то и многие из них, похваляются своим геройством куда больше.
Потому так приятно было встречать партизан-гвардейцев, особенно на Могилевщине, которые поднялись на борьбу едва ли не первыми, сделали много, многое потеряли, а считают себя просто солдатами, которые выполняли свой долг перед Родиной.
***
Смерть самых близких нагляднее всего показывает нам, что это уже могло бы и каждую минуту может случиться с нами, и если этого еще не случилось, так мы должны помнить, что нам надо еще старательней делать то, что надо.
***
Это так хорошо и так немало, что есть где-то умная, благородная русская женщина, с которой я накоротке встречался дважды на людях, более четырех лет тому назад, и внешности которой хорошо не помню, а она там, в своем далеком городе, «читает-перечитывает» мои миниатюры и душевно пишет мне об этом, без всякой корыстной цели и позы. Это — хорошо, а мне кажется — так себе, между прочим...
***
Самому тяжело бывает в холоде, в неуютном одиночестве, о других же, что достойны доброты, думаешь мало. Вот захотелось позвонить в клинику больному Мележу, узнал у его домашних номер больничного телефона, однако дозвониться никак не смог. И он мне сам позвонил, услыхав от своих о моем звонке к ним. Мы поговорили, и нам обоим было хорошо.
***
Последние два дня были фактически отдыхом. Кроме утренней, послеобеденной и ночной прогулок по белому тихому, местами и временами — просто чудесному лесу, позволял себе не только по утрам читать, но и спал в своей солнечной комнате, компенсируя ночную частичную бессонницу. Можно было бы и домой ехать, на два дня раньше срока, но остался здесь из-за Володи и тишины, которой я в последнее время, начиная с Друскеников, успешно учусь пользоваться и дорожить. В надежде, что стану-таки на нужную почву, найду то свое, что будет нужно и другим. Тишина эта дает возможность вспоминать, связывать в целое то лучшее, что было в моей жизни, дает возможность этому лучшему повториться. Здесь, между прочим, и раннее, юношеское, чистое восприятие красы природы, поэзии с удивительным, счастливым ощущением ли, пониманием ли общечеловечности этой поэзии — настоящей, великой.
А то и смешно было, когда проснулся днем и сказал сам себе: а для чего же это я так холю себя и что же такое в конце концов выхолю?..
Неужели я такая размазня или так уж по-графомански доволен своим пером, что вот читаю в рукописи польский перевод «Сиротского хлеба» и... невольно плачу? Или это, может, потому, что я теперь здесь, что дело моей жизни продолжается должным образом, что слово мое идет по назначению?
Перевод — как новое.
Слушаю второй доклад, после польского — бельгийский.
Под звуки французского языка с трибуны и польского в наушниках думается о том, как это у меня было в жизни всего понемногу. В том числе и знания бельгийцев: из плена. А мог бы знать и гораздо больше! И языки чужие тоже. Шел я всегда по низам, по земле.
Это и плохо — знаю мало, это и хорошо — что знаю, то дою от самого корня.
Шел я не только по низам — терся и возле верхов, и дома, и в других странах, всегда чувствуя себя недоучкой, хоть и со своими преимуществами. И хорошо, что волнуюсь, помню о скромности, ощущаю почву под ногами, оставаясь — чаще всего — достаточно самокритичным.
Приятно здесь, в Польше, помнить, что я делаю свое и в этой етране, и в других немного тоже. Такое чувство и в Болгарии было, и в ГДР.
***
Когда-то сидел я за одним гостевым столом с индийской магарани (настоящей), а вчера — с польской княжной (бывшей), и там и здесь испытывая почти одно и то же чувство: удивление какое-то, неловкость, отчужденность, безнадежность старины, что ощущается так только вами.
***
Старческое это, что ли?.. Читаю корректуру переиздания, первые мои рассказы, и ловлю себя на любовании «Марылей», «Моим земляком»...
А неужели, скажем, плотник или столяр, через много лет встретившись со своей работой, не радуется, если она сделана хорошо?..
***
Многое из того, что ты переживаешь, проходит мимо, не схваченное как следует. И так, кажется, на протяжении всей жизни — так много уходит в небытие бесполезно. Только Толстые, Достоевские могли добираться, на удивление миллионам, до большей или меньшей глубины, даже и при счастливом наличии таких, как они,— неисчерпаемой.