Видимо, это все-таки сон, связанный как-то с моим реальным отдыхом дома в Загорье, в августе 1947 года, когда я читал купленный в Мире однотомник Куприна, а мама, будто предчувствуя нашу скорую разлуку, кормила меня и вместе со всеми, и — плакать и смеяться хочется — отдельно, одного, принося мне в сад сала, помидоров, хлеба, яблок, бог знает почему тайком от молодой хозяйки, невестки...
Сон этот или воспоминание, как языки пламени над жаром костра, время от времени поднимается над тем, что можно назвать настоящей поэзией жизни.
***
Шесть утра, начинает светать. Скоро поднимемся над Ригой и заливом — полетим. И вот же не страшно, что можешь и шлепнуться с высоты, как не страшно, скажем, подставлять свое горло под бритву парикмахера. Ко всему человек привыкает, скажу и я вслед за миллиардами других философов, и вся наша жизнь — ходьба по веревочке, на той капризной черте, где сталкиваются жизнь и смерть.
Вчера, ужиная в ресторане вокзала, смотрел на дудки да скрипки оркестра, думал о «тщете сущего» и вспоминал почему-то Чехова, который и жил хорошо, и остался для нас живым. Не хватит ли с нас этого?.. Будем думать об этом еще не однажды, пока и мы не перестанем думать.
***
Книга о Сакко и Ванцетти. Она — оттуда, откуда когда-то пришли ко мне «Бытовое явление» Короленко и «Не могу молчать» Толстого.
Последнюю читал впервые летом 1934 года, возвращаясь с почты, на ходу. В том месте, где мой чудесный гений, «свет моей души» сказал: «чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю»,— невольно заплакал... Не заревел, конечно же, а показались те самые слезы, о которых я слишком часто пишу.
Кстати — любовь к Толстому обусловила мои некоторые ошибки, однако же она дала мне много. Об этом хорошо говорил своим студентам Володя Колесник во вступительном слове на нашей встрече.
Одно время я думал, что и «О семи повешенных» Андреева — тоже оттуда, откуда «Бытовое явление» и «Не могу молчать». Напрасно — Андреев не оттуда, где сильная страсть гуманистов и мудрое, глубинное спокойствие, уверенность людей, которые знают, для чего живут.
***
Оказывается, раньше людей не встанешь,— народ трудится. С таким чувством встречался с людьми, трамваями, машинами, слушал пыхканье паровоза на мосту, гудки пароходов на широкой, освобожденной ото льда Двине, гул невидимых в небе самолетов.
Бродя по набережной, хорошо думал о Лацисе, которому, кроме писательского труда, надо же еще быть хозяином своей трудолюбивой республики.
***
Вчера ночью читал диссертацию N., и от его суховатых страниц про западнобелорусское двадцатилетие потянуло к моим старым вещам. Перечитал «Алеся», «Химу», еще то-се и подумал, что стоит к ним вернуться. И не для того, «чтобы добро не пропадало», а потому, что это и в самом деле добро, которое надо довести до дела.
***
В Союзе — снова, как продолжение нудных предсъездовских статей — разговоры о положительном и даже... идеальном герое. Выступил, говорил, что герой идеальный — явление антидиалектическое, мертвое, святой человек, которому нечего делать, ибо некуда стремиться.
1955
Читал с удовольствием о Стальском. Особенно то место, где он протестовал против штрейкбрехерских, подленько верноподданических стихов Ганджи: «Я сочинил-таки ответ и спел его во всеуслышание со своей крыши».
Ответ этот записали друзья и переслали его в Баку, людям, которым он был нужен.
«Не отряхивайся грязными брызгами, паршивый пес! Не оскверняй звание поэта, ибо я вижу заранее, как голова твоя катится барабаном на свадьбе моих друзей!..»
***
Читаю «Карамазовых», ничего другого почти не в силах делать. Эх, думается часто, написать бы одну такую книгу, что заставит читателя на несколько дней забыть про все остальное, а только ею и жить!..
«Мне кажется, что дети никогда не бывают некрасивыми с лица».
Он все пишет не «дети», а «детки».
Здесь, у N., есть еще «Идиот». Боюсь, много я здесь не наработаю...
***
Прочитал биографию Маршака и словно помолился — стало легче от того, что прикоснулся к красивой душе, к красивой человеческой жизни. Книжица эта — хорошее дополнение к нашей встрече с Самуилом Яковлевичем у него дома, 19 февраля.
Полегчало на сердце, потому что давно уже, а то и совсем не было такой апатии, ощущения обиды, раздражительности и — еще раз, главное — апатии, что была вчера и раньше, на декаде.
С одной стороны, то, что сделано мною, перехвалено до тоски, а сделано — очень мало и, как говорят критики, не во всю силу моих возможностей. Не умом, а сердцем понял, будто впервые услыхал, что я должен сделать что-то большое, и для этого надо сделать с самим собой что-то необыкновенное, встряхнуть свою вялую, застывшую душу, пережить какой-то кризис (как советовал Д. Ковалеву М. Светлов), заговорить во весь голос, о чем мечтал, к чему стремился в лучшие дни жизни... Хочется сказать — в лучшие дни молодости, которая прошла.
А жизнь идет тем временем по инерции — еду в Ленинград, добивать «Быстрянку», не зная, с чего и как к ней подступиться... А то радикальное, коренное, главное, что мне нужно, откладывается на потом...
***
Повел показывать свою роскошную дачу. Из мезонина, из кабинета его, когда присядешь за письменный стол, видны только вода и небо, без земли. Вроде символично: полный отрыв. Чуть не ляпнул это.
***
Вспомнил, что думал однажды о «тщете жизни»... Копал червяков, потом насаживал их на крючки, выжалось то, что они съели, а потом, вечером, представилось, что мы — тоже черви, и страшно, зябко стало от этого ощущения... Как можно существовать без высокой идеи, без духовного в жизни?..
***
Думал как-то, что польское «uwažaj nа skrętach» имеет очень глубокий смысл. На больших, узловых поворотах жизни стоит только немного прозевать, ошибиться — будешь раскаиваться долго. Представлял человека, который, если бы мог, так молился бы: «Прости мне, мать-родина, что я однажды, хоть на такое короткое время, ослабел душой и потерял веру в тебя!..»
***
Вчера сдал в «Полымя» свой «Польский дневник». Теперь решил заглянуть в эту тетрадь. Думалось, что очень давно не писал ничего «для души»... Однако же и то, что я писал в Польше в своем дорожном блокноте, а после и работа над очерком — фактически дневник, для души — без кавычек.
Поработал — можно и похвалить самого себя — здорово и, кажется, с пользой. Мерка — запал, волнение, с которым работал раньше над лучшими своими вещами. И начитался, и написался.
***
За год сделано маловато. Восемь листов написано, десять переведено, тридцать отредактировано. Что покажет 1956-й? Только свое! Отказываюсь от всякой другой работы — переводов, составления, редактирования.
1956
Из Ленинграда вернулся с осадком на душе. «Польский дневник» настолько не понравился Островскому, что он фактически не захотел его переводить. Сократить почти наполовину, вынуть все личное, лирику — на это я не пошел. Ну, пусть автор ошибается, однако же читали и другие, кому я верю,— Танк, Велюгин, Миско... Интересно только для белорусов? Ну и хорошо,— хватит с меня и десятимиллионного читателя. Неприятно было оттого, что, если верить моему русскому «транслятору», заряд лирической энергии потрачен напрасно, а хлопцы тем временем пишут, кончают романы да повести...
В одном прежде всего виню себя: не надо, сразу посылать на перевод, а пускать дело больше на самотек.
***
Сегодня снова — в который уже раз! — снилось, что в моих бумагах есть хороший незаконченный рассказ. Бери его, шлифуй и — станешь богаче! Проснулся — разочарование. Но грусти нет.
Была радость: написал, наконец, «Алеся» — «Сиротский хлеб», который всем, кто читал, нравится. Была работа. Теперь ее нет. Жду.
***
Чью-то ненависть воспринимаю чаще всего с болью. Нельзя привыкнуть. Надо ли это, чтобы кто-то жил, думая о тебе не то, что ты есть, ненавидел и презирал тебя — верный не правде, а ошибочному представлению, которое в нем поддерживают иные твои «друзья»?..
***
Снова каждый день сижу над переводом «Гномов» Конопницкой.
Сейчас пять часов, солнце перевалило за полдень и светит на мой деревенский стол, и мне хорошо,— так успокаивает работа, хоть и не полностью творческая.
Здорово все-таки писала женщина! Работаю с удовольствием и завистью: почему же это не я написал такое для детей — многокрасочное, задушевное, поэтичное!..
***
Вчера под вечер вернулись из колхоза, куда ездили с делегацией колхозников Ошмянского района, и не застали Павла Арсеньевича дома...
Задание, с каким я приехал сюда,— написать о нем для книги «Люди большой судьбы» и для «Правды», представляется мне пока что очень трудным. Вчера в Щорсах одна тетка сказала: «Если будут люди работать, так поруководить сможет каждый». Хотя это и относилось к их «старшинихе», однако запомнилось... Самое трудное в моем задании — показать Павла Арсеньевича, секретаря, не в отрыве от района, от людей. С другой стороны «культ личности» (слова, кстати, очень модные, аж в зубах навязли) — это одно, однако же и хорошая голова делает свое, много значит в коллективе.
А лучше всего было бы, думал вчера, совсем не браться за этот очерк, а просто надышаться свежим колхозным воздухом — для той настоящей творческой работы, результатом которой были бы, скажем, рассказы.
И это — не совсем правильно: герой мой и правда «человек большой судьбы», и рассказать о нем надо. Может, мне просто лень подсказывает мысль про «настоящую» творческую работу?.. Посмотрим, что даст сегодняшний день. Того, что собрал, увидел и услышал, будет бесспорно мало, придется еще приехать, после парижей и афин.
***
Смешная ситуация.
Живем в районной гостинице втроем. Третий приходит откуда-то уже после того, как в райцентре отключают свет, а утром, когда мы выходим из номера, он спит, накрывшись с головой...