***
После «Дон Кихота» перечитываю «Былое и думы», тоже более чем через тридцать лет после первого чтения!
Сегодня, читая, как он переезжал из ссылки в ссылку, из Вятки во Владимир,— от его морозных ночей на белой ночной дороге под луной, от здешнего, тоже щедроснежного утра в соснах,— вспомнилось, как зимой 1938 года я возвращался из Белостока. Смешным кажется теперь тот маршрут: Белосток — Барановичи, потом Барановичи — Новоельня, «колено» в другом поезде, и еще Новоельня — Новогрудок узкоколейкой. Ну, а затем то, о чем здесь речь,— Новогрудок — Полужье, двадцать пять километров пешком, с тяжелой связкой книг за спиной. Помню, как выходил из заснеженного города, с его электросветом и колокольцами извозчиков, и то, как я у Ганны свалился с ног и чуть не сутки, кажется, проспал... А были же и лес, и поле, и ночная тишина, и бодрая усталость, радость жизни!..
Можно сказать, что для сегодняшней литературной биографии мне надо было бы нести тогда подпольную литературу, а я нес Чехова, Толстого, Роллана, Ремарка... И нес будто только для самого себя, учить только себя самого... И грустно бывает, почти до отчаяния, когда прикидываешь, что сделано, когда видишь, как это мало, как не сбылись мечты, какой высокий был у тебя прицел... Впрочем, кто знает, каким он должен быть, тот прицел? Брал бы ниже, так было бы и еще наполовину меньше?..
Но главное сегодня — приятные, радостные воспоминания о тех днях, и не только потому, что это была молодость, но и потому, что и она, та, какая была, имела свое разумное, прекрасное, что не прошло и для меня, и для общего дела бесследно.
Почему меня тогда не задержали с той тяжелой связкой?.. Было бы за что карать,— книги были и советского издания. И вообще — чего ты шляешься, хам, вместо того чтобы чистить бульбу да навоз выбрасывать?.. Так они говорили тогда на допросах многим из тех, с кем я был знаком или дружил.
***
Сколько я брал у Герцена в 1942 году, читая его впервые, а сколько беру сейчас, тоже прожив много и пережив немало?..
Много дает он, и в этом сущность великих, настоящих писателей и людей. Читая их, ощущаешь законную торжественность труда.
***
Такая белая зима, такие тихие сосны, такой бесконечный иней сыплется с них, что надо бы писать не словами, а музыкой.
Так на утренней, немного запоздалой, прогулке «отредактировалась» вчерашняя праздничность любования. И вспомнился старик Мавр, как он сказал когда-то, прочитав мою «Липу и кленик»: «Такой верзила и такая нежность».
***
N. однажды сказал: «Дайте X. за его стихи какой хотите орден, и я завтра берусь обосновать в печати, что он, при всей своей бездарности, вполне достоин такой награды». Не официально сказал, по-дружески. И, довольный собой, засмеялся.
А мы всё еще думали, что те, кто пережил лихолетье, должны были бы правдиво написать о нем...
***
Читать остановился на Бальзаке. Не привлек он рассказами, пришлось сдать двухтомник и набрать журналов с рассказами Шукшина и «Весенними перевертышами» Тендрякова. Эти вещи вызвали у меня веселое настроение, а Евтушенко своими японскими стихами не тронул. А я же его, как и Шукшина, берусь читать, увидев что-то новое, почти сразу. Что ж, публицистика должна быть глубокой. Одними рифмами не натрясешь...
***
Вчера перед сном представил, что худенькую, по-своему красивую девушку, которая приехала сюда, возможно, не просто отдохнуть, а действительно подлечиться, хулиганы изнасиловали. Не мерзость ту представил, а плач ее, отчаяние... Вспомнился и японский фильм, где такая же, после того как над ней надругались, топилась в море...
А сегодня девушки той в столовой не увидел: уехала домой, в свое, неведомое мне куда-то, безымянное, незнакомое.
«Припадки жалости?..»
1974
В кассационной жалобе после приговорения к расстрелу этот командир сначала взвода, затем роты и, наконец, батальона карателей, отмеченный шестью немецкими наградами, этот образованный, в прошлом советский юноша, писал, что и «в стане врагов я был солдатом, а не извергом, палачом», и таким просил его не считать, соглашался, что заслуживает смертной казни, однако же «почему с конфискацией имущества», почему у его «красивой и благородной жены» должны забрать «Волгу» и гараж?..
Видно, в добром человек не может подняться так высоко, так низко может он опуститься, пасть в злом.
...Чернорабочие смерти.
«Накануне копал яму под наблюдением немца Франца, а назавтра произвел два выстрела»,— по недавно еще своим, по советским людям, осужденным фашистами. Когда осуждалась группа, тогда расстреливать их шли компанией, а старого немощного еврея возил за город один «наш» с одним немцем. Стреляли вдвоем, а закапывал опять же один, «под наблюдением»...
В Черикове молодая уборщица Ан, Кустриева, которая «хорошо говорила по-немецки», украла у «секретаря внешней группы» ГФП автомат и пошла в партизаны. Поймали девушку — напоролась на опушке леса на группу немцев, допрашивали, а поздно вечером повели в сад — расстреливать. Тут уже «компанией»: один немец шел впереди с фонарем, другой, вместе с полицейским, вел Аню за руки, а трое полицаев шли сзади.
Вот «Гефсиманский сад...»!
***
Две недели дома, после отдыха, а сегодня уже... проснулся раньше времени. Приснилась пашня, лошади, люди, сливы в корзине и цыгане. Они остановились табором поодаль от нас, а потом одна старуха подошла и грязными руками, будто ковшами какого-то па́рного экскаватора, зачерпнула наших слив. Как будто нас и нет. Я вскочил и хворостиной стал бить ее по рукам. А на меня смотрел спокойно какой-то мальчуган из нашей компании. Ничего больше не помню — только его. Да и не его, а глаза... От этого взгляда я проснулся.
Ночь... До боли остро представилась та яма, в которую немцы и наши из ГФП загнали старых цыган. Успел услышать тот ужасный последний крик...
А сколько же еще с нашей книгой хлопот! Работа с редакторами в издательстве, в «Маладосці» и «Немане», авторизация перевода. А еще и это чтение судебных дел в архиве...
Когда же я буду писать что-то веселое? Такое, понятно, что и после нашей книги можно, не стыдно будет писать.
***
Читая у Н.Н. Гусева, как солдаты перед Бородинским боем отказывались от водки, вспомнил и свое фронтовое. «Водка Бачевского», дорогая, в плоской бутылке. Командир нашего пулеметного расчета, который сначала казался героем, а после дезертировал, начал всем наливать. И очень удивился, что я — не буду.
«Почему же это?!»
«Хочу умереть трезвым».
***
Просека. На обочинах глубокой противопожарной борозды, еще наполненной снегом, усыпанный хвоей грязный снег, промокший и смерзшийся, оледенело прилепился оловом. Цвет такой. Снег с проплешинами бывшей и будущей травы. И тускло поблескивает на солнце, которое выглянуло из-за редких облаков.
Первые птицы новой весны. Радуются они или трудятся или у них все это вместе — счастье долга?
Жизнь в вечном обновлении. А бессмертие — это то, что я чувствовал, читая афоризмы Сухомлинского, этим начав свой день.
***
В том, что хоть ты и не слишком вырос, но вырос дома, в родных местах, где тебя знают все, где тебя уважают — радость особенная.
***
По коридору вагона — слышу из приоткрытого купе — идут, переговариваясь, две молодые латышки.
Что такое чужой язык, которого я не знаю? Музыка будущей дружбы. Не моей еще, однако я уже ее чувствую.
***
Была незаметная радость освобождения от нашей книги и есть неполное, кажется, понимание того, что мы сделали.
А теперь перейти бы к легкому, светлому, которое у меня теперь больше, чем когда-либо раньше, не имеет права пропадать втуне. И ловить, ловить себя на том, знать и знать то, что надо делать наилучшим образом.
***
Шевченко в своем кожухе и косматой шапке — такой необычный — в какой-то хрестоматии. И том писательских биографий, до Горького включительно, большой, толстый том, который нам, из особой милости, давал полистать дед Лойка, церковный староста в Турце.
Вчера вспомнил, как мама, встав из-за пряслица, шла в кладовку и выносила мне оттуда конфетку с коровой на обертке. И то, как я свистел на перекрестке поздно вечером, возвращаясь из Малосельцев, чтобы показать, что не боюсь чертей. Свистел, а потом уже не шел, а бежал в деревню...
Вспомнил — читая Астафьева, «Последний поклон».
И обо всем таком надо писать? Только от души, как писал «Общинное» и «Трижды об одиночестве».
...И не только детство вспоминалось, а и более поздние времена. Как мы за Крынками сидели поздно вечером на пригорке, возле дороги,— Миша, Володя, Зося, для нас еще такая новая, и я. Звездный, тихий августовский вечер. И мы пели: «Выхожу один я на дорогу».
И не думалось, что это был один из прекраснейших моментов в нашей жизни.
***
Посмотрел «Любить человека» С. Герасимова, две цветные широкоформатные серии с придуманной жизнью, придуманными людьми, поступками, чувствами... Зачем это врывается, нахально лезет в мою жизнь, в мой настрой? И во время отдыха, где душа, пусть себе и на малых оборотах, однако же работает.
Хоть бы вот так, когда ты замечаешь по-новому, какой он красивый, возвышенно, чисто красивый на фоне утренней голубизны — стройный кипарис, на который я смотрю из-за перил нашей лоджии, где в буйных листьях винограда — гроздья завязи, которые когда-нибудь созреют...
***
Читаю о Гарсиа Лорке и будто уже из Испании смотрю на самого себя, на свое место в жизни, в литературе.
«Канте хондо» — глубокое, глубинное пение. Так бы и петь!..
***
...«Он не хотел умирать. С трудом удалось оторвать его от борта машины: он плакал. Его хрупкое тело упорно сопротивлялось смерти, и после нескольких пуль он все еще пытался встать. Тогда один из фалангистов ногой придавил его к земле и выстрелил в лицо».
«Он плакал» я подчеркнул потому, что у нас... точнее — про нашего героя так не написали бы. Откинули бы эту слабость...