После нас познакомили, на улице. А он, оказывается, знает нас. Видел из-под одеяла?
Странная ситуация...
***
Буду когда-нибудь говорить, вспоминать, что был в Швеции и я... Писать заметки туриста, уверять соотечественников, что страна такая и впрямь существует, скорее всего, не стану. Есть три источника для такого географического творчества: вычитанное, что многим и так известно, услышанное от гида, из его поверхностной скороговорки, и — личные наблюдения, которых очень мало... Кажется, никогда не осмелюсь сказать, что знаю эту страну, как хотелось бы и как надо было бы знать литератору.
***
«Клёмпы» напоминают плен: мы их носили там, и именно голландские. У меня на ноге они были огромны, «как челны Стеньки Разина». Был и друг-голландец, Ян Кляйне, с которым мы вдвоем таскали бочку на колесах, поливая лагерный огород. Веселый, простой парень, дома — огородник. Впрочем, здесь они, кажется, все огородники или пастухи — кругом только огороды да коровы.,, Как жалко, что не свернем в деревню.
***
Поздним вечером, между Европой и Африкой, под южными звездами и южной луной смотрели итальянский фильм. Как мальчишки, сидели с Максимом Танком и Бикчентаевым на шлюпке, перевернутой и накрытой брезентом, и неизвестно, от чего приятнее было — от чудесного, экзотического окружения или от хорошей кинокартины...
Молодцы итальянцы! Третий уже раз смотрю «Девушки с площади Испании», и все-таки хорошо, будто перечитываю Чехова.
***
Почему мы относимся предвзято к детям состоятельных родителей? Вчера и позавчера наблюдал на палубе за игрой в пинг-понг. Стройная, симпатичная девушка в брючках, дочь весьма ответственного товарища с Кавказа, вызывала во мне нехорошее, неприязненное чувство. Охлаждал себя тем, что и мои девчата растут в относительной роскоши и кто-то может иметь основания не любить их, презирать. Но это не успокаивает, не проясняет дела. Много бедности прнходится видеть, и надо быть очень уж ограниченным, чтобы спокойно смотреть на такие контрасты...
В Амстердаме возле наших автобусов собралась толпа голландцев. Женщина, говорившая со мной по-немецки, спросила, какая у меня профессия. Выслушав ответ, удивилась: «А я думала, что вы крестьянин!..» Хорошо, что и костюм интеллигента не изменил меня за десять лет. Еще лучше было бы навсегда остаться в душе человеком труда, скромным и простым.
***
Вечный Рим.
Сокровища человеческого гения, собранные здесь на протяжении столетий, ошеломляют своим могуществом.
Думалось здесь и про недавнюю судьбу наших скульпторов, весь творческий полет которых был сведен к фигуре в больших сапожищах. Думалось и про Гоголя, который не променял всю роскошь Рима на «печаль русских полей», отсюда тосковал, смеялся горьким словом над родной бедностью, отсюда сквозь слезы и смех видел большую дорогу, великое будущее родного народа, для которого и мы трудимся в меру своих сил.
***
Неаполь.
Возле морского аквариума рабочие попросили у меня значки с портретом Ленина. Дал всем пяти. Тогда от лотка с какими-то печеньями и сигаретами подбежал старик в белом халате, развернул платочек, показал книжицу с надписью, в которой слово «коммунисто»,— попросил дать и ему.
1957
Неплохо было бы самому проследить за выпуском своего посмертного полного собрания сочинений, самому составить его, прочитать корректуру...
Когда-то, будучи мальчишкой, когда мать отлупит, думал, что хорошо было бы умереть,— будут небось жалеть! После, подростком, думал таким образом проверить чувства любимой девушки...
А теперь мне нет еще сорока, а я уже думаю о смерти, особенно теперь, когда хвораю. И как-то на удивление спокойно, даже будто любуюсь. Видно, потому, что крепко не прижало. А хуже всего, что чувствуешь себя человеком, который наработался, что-то сделал и может закругляться...
Кто нас так размагнитил?..
***
Читаю К. Типпельскирха, «Историю второй мировой войны».
Пишет так этот помощник Гитлера, один из руководителей вермахта, как будто Германия, разбив Францию, осчастливила ее. А вот Советский Союз не захотел, чудак, такого счастья...
Грустно стало, душа разболелась, и бросил читать.
***
Вчера кончил «Жана-Кристофа», начатого зимой, когда болел. Столько мыслей, все они напоены кровью сердца. А какая глубина чувств! Действительно, мало одной жизни, чтобы успеть прочитать хотя бы лучшее, а тут же приходится временами читать много и такого, что не дает никакой пользы.
В последние дни начал понемногу ощущать здесь скуку, тоску счастливого, идиллического одиночества и потому вот охотно ухватился за такую роллановскую мысль:
«Временное уединение полезно для ума, оно заставляет его сосредоточиваться, только при условии, что это длится недолго. Одиночество благородно, но может оказаться смертельным для художника, у которого не хватит сил вырваться из него. Нужно жить жизнью своего времени, пусть даже шумной и грязной, надо непрерывно давать и получать, давать, давать и снова получать».
У меня здесь — не так одиночество, как оторванность от жизни (не могу поехать, куда хочется), отход от современного в книги, в дачные созерцания и раздумья... Словом, пишу очень мало, потому вот и грустно, и гнусно.
***
Читаю «Очарованную душу».
То, что надоело в «Жане-Кристофе»,—дружба-любовь, слащавые, сентиментальные отношения между Кристофом и Отто,— повторилось в «Очарованной душе»: отношения между Жерменом, Францем и Аннетой еще более сентиментальные и приторные. Особенно Франц. За что его любить?..
***
Знакомство, начало дружбы с книгами — все больше и больше волнует, как тема. Если это — «только для себя», так и то стоит и надо написать.
***
Возвращаясь с лесной физзарядки, видел, как на соседнем дворе «бабка спит и гусей пасет». Старая, как мир, глухая бабуся распласталась на траве возле своих гусят, точно прилипла к земле, точно слушает, что же там слышно — там, куда ей скоро придется идти...
Подумал, что в свое время, дожив до такого возраста, не страшно будет и умереть. А все же почему-то хочется больше написать хорошего, на радость людям, а все же приятно было в воскресенье на колхозной ярмарке встретиться со славным Роличем, который в свои 85 лет притопал сюда за двенадцать километров в тяжелых рыбацких сапогах, с увесистой котомкой за спиной... Вот так бы долго и бодро, все время в труде жить!
***
За эти две недели написал «Осколочек радуги», переписал-обработал главу «Ерунда получилась», послал более десятка писем, много читал...
Главное из прочитанного — «Идиот» Достоевского. Такую книжищу выдержать в такой динамике, что хочется временами закрывать ладонью нижнюю часть страницы, так тянет дальше,— для этого надо быть гением. Сколько глубины, психологии — в жизни даже таких пустых людей-паразитов! Так заинтересовать их судьбой может, опять же, только гений.
Одна мелочь. Читая про лгуна генерала Иволгина, вспоминал, что у Гоголя где-то сказано о генерале, который слова не мог сказать, не солгавши. Не развил ли Достоевский этот гоголевский зародыш?
***
Мне, как студенту перед экзаменом, не хватило одного дня, чтобы сходить в Пасынки, к Субачу, который возглавлял нарочанское восстание... Правда, рассказ «Мой тата» («Надпись на стене») не клеится: спохватился, что вариант с Роличем и сосной будет близок к хемингуэевскому старику... Правда, однако, и то, что я мог не только сходить в Пасынки, но и походить по другим окрестным деревням, понаблюдать настоящую жизнь. Мы не только «ленивы и нелюбопытны» — мы... я живу будто не живя, а только готовясь жить. Будто немного приглушенные, а немного перекормленные все мы, слабые писатели нашей большой эпохи.
***
В день отъезда с Нарочи туда приехал Володя Колесник. Отправив моих домочадцев в Минск, мы пробыли на озере еще два дня.
Поход в Пасынки, к Субачу, которого мы... не застали. Уютная деревенька с крупными сливами. Неспокойная Нарочь и солнце. И целая пленка на взаимные снимки.
Прощание с Кручковским в Максимовой хате. Подвыпив, старик расчувствовался:
«От вас — как из дому еду в нашу муть...»
Внезапно, почти неожиданно для самого себя согласился перевести его «Павлиньи перья».
***
Возле станции узкоколейки — поляна, лужок, дальше лес. Надвигается грозовая туча. Баба, жена начальника этой станции, спешит копнить сено и дико верещит на своих мальчишек, чтобы шли помогать.
Любителю тишины и красот природы стоит подумать слушая этот крик, что бабу лет уже пятнадцать лупит пьяный муж, а детей, четырех мальчуганов, кормить как-то надо...
1958
Из последних трех месяцев больше всего доволен январем, проведенным в тихой, счастливой, плодотворной работе в Королищевичах. Закончил «Надпись на срубе», написал четыре главы «Ерунда получилась», переводил Кручковского, читал чужие корректуры. Много ходил. Читал Моравиа, «Римские рассказы», «Начало» Прилежаевой. Мало играл в карты. Только под конец сорвался: принял участие в пустых спорах, возмущался грязной мстительностью, мелочностью некоторых наших хлопцев...
Как здорово я отошел за этот год болезни и полной трезвости от нашей среды, как неплохо отдохнул от нее!..
***
Ну что ж, сяду и буду обижаться? А на кого? Что же со мною, почему не пишу?.. Вместо этого, с отвращением к себе, каждое утро сижу над Кручковским. Тяжело от мысли, что он там где-то пишет свое, новое, а я взял на себя роль «почтовой лошади просвещения». Вместо того, чтобы тоже писать!..
***
Вчера — очень тяжелый день, особенно вечер. Велюгин («не для подсиживания», а по-дружески) позвонил, что сделал «открытие»: у Довженко есть рассказ, очень схожий по ситуации с моей «Матерью». Рассказ печатался в феврале сорок третьего года. Я пошел в Ленинскую библиотеку, нашел тот номер «Известий» и прочитал. И только сегодня утром успокоился.