***
На днях, когда я с утра мучился над письменным столом, зашла Нина и показала одно место из статьи о Толстом:
«Вечная тревога, труд, борьба, лишения — это необходимые условия, из которых не должен сметь думать выйти хоть на секунду ни один человек... Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость».
Это место из своего письма старик Лев Николаевич, за несколько месяцев до смерти, «читал с умилением» и говорил: «Теперь ничего не сказал бы другого».
***
И еще одно высказывание великих и любимых, — Чехов:
«Отсюда, издали люди кажутся очень хорошими, и это естественно, потому что, уходя в деревню, мы прячемся не от людей, а от своего самолюбия, которое в городе, около людей бывает несправедливо и работает не в меру».
Я прочитал весь двадцатитомник Антона Павловича, поэтому могу считать, что слова эти уже попадались мне на глаза. Однако теперь они пришлись как раз под настроение. Самолюбие мое работает и в самом деле «не в меру», и надо было бы убежать из окружения, которое делает его «несправедливым». Убежать или здесь ограничивать его трудом и размышлениями.
***
А хорошо все-таки жить, и много, много в жизни моей было светлого, и будет оно еще — работа, дружба, радость, заботы, поиски, так, как бывало когда-то, и еще куда больше!
...Должно быть, я не в Королищевичи поеду, искать там вдохновения и спокойного угла, а к Мише — глубже в народ, в самого себя, в нашу чудесную давнюю дружбу.
С удовольствием читал рассказы Сенченко («Диоген», «Рубин на Соломянке»), и радостно было, что познакомился с этим вдумчивым, чистым писателем.
***
Купил «За далью — даль», первое отдельное издание, и охотно сел перечитывать ее, известную по фрагментам, полностью. И... не произвела впечатления. Думалось даже и так:
«Неужели в литературе нашей такое лихолетье, такой застой, что и такая глубина — мимолетная — считается глубокой, и такая смелость — задним числом — называется мужеством?..»
Это — при всем моем уважении к Твардовскому.
1961
Почему-то неловко, стыдно, даже больно думать о профессии, работе «свободного художника», которому еще тяжелее, чем добросовестному председателю колхоза, чувствовать себя, как N. сказал, «между молотом и наковальней». Писать всю правду, писать по-народному очень нелегко, И не надо слишком обижаться, что людям тяжелого труда и нещедрого хлеба не нравятся гладкие морды. Читал здесь, в деревне, очерк Степняка-Кравчинского о Халтурине, и то место, где автор с любовью говорит, что герой его считал своей обязанностью работой рук зарабатывать кусок хлеба, поразило меня как суровый укор. Ох, и далеко же я отошел от самого себя — того, что за плугом да за деревенским столом вечерами! А что я еще умею делать, кроме писания и редактирования?.. Хорошо еще, если пишется да к тому же и неплохо. А без этого не на шутку бывает страшно,— словно ты где-то в стороне от настоящей жизни...
***
Вчера день просидел на сессии райсовета. Интересного мало, хотя и хорошо, нужно для полного представления о жизни района.
Пишу потому, что радостно было совсем неожиданно посмотреть в новом, еще незнакомом кореличском кинотеатре «Воскресение». Так же, как в декабре «Власть тьмы» в Русском театре, смотрели вдвоем с Мишей и кинокартину. По-праздничному торжественно, очень нужно, важно и, главное, до волнения интересно.
Когда-то мне казалось странным, почему он, Лев Николаевич,— при его отрицании поповщины,— для кульминации в чистой любви Нехлюдова и Катюши выбрал именно пасху. Зачем такой компромисс, думалось мне, молодому, беззаветно влюбленному в Толстого, целостного к нераздельного. А вчера даже заплакал, когда на фоне предвесенней ночи вдруг грянуло из дверей освещенной церкви: «Христос воскресе!..» Знал старик, что делает. Здесь и весна, ее рождение, здесь и Катюша со свечкой — чистая, с огоньками во влюбленных глазах, здесь и поэзия хоть мимолетного равенства людей — поцелуи бедных и богатых, здесь и поцелуи их, Катюши и Дмитрия, два плюс пауза, которой нет цены, и третий — не такой, как те два, перед паузой...
***
Теперь, приехав из города в деревню, никого ничем не удивишь. Радио, кино, газета настолько вошли в быт, что, когда мы пишем, должны чувствовать себя с народом-читателем с глазу на глаз. И всякая фальшь здесь чувствуется острей.
***
Все это хорошо — что мы делаем, думаем, ощущаем,— однако же где-то на заднем плане собираются черные, ужасающие тучи войны, которые могут, наконец, выйти на план передний, стать действительностью... И все полетит к черту, останется только поединок со своей совестью, один выбор — жизнь за родное дело.
Ох, как не хочется, как не нужно, как страшно!..
***
Прочитал в «Советской Белоруссии» беседу корреспондента с Танком. «Член редколлегии нашего журнала Янка Брыль уже выехал в один из районов для встреч с героями семилетки». Ха, ха!.. Ирония это или правда, что я здесь с ними встречаюсь? Правда. Только она шире прокрустова ложа газетной штампованной сухости. Кто знает, что я напишу после, но я бесспорно напишу, как написал уже «Стежку-дорожку», которую, видимо, должен был написать именно здесь, в деревне, глядя через окно на оснеженные сучья яблонь.
Да где он, впрочем, заповедник героев семилетки? Почему не здесь также — в Малосельцах, в Загорье, в нашем Кореличском районе?
***
Возле гумна, где мяли лен,— вдруг Лаврен Личко. Присели на его розвальнях со льном и под гул агрегата всласть наговорились, пока не подошел третий, лишний и пьяный.
— «Галю» твою слушал по радио,— сказал Лаврен по-своему витиевато.— Хорошо распростер ты там крылья жизненной правды.
Что ни говорите, а приятно такое, и жить помогает, и работать.
— Сверху все, как послушаешь да подумаешь, справно, — говорил Лаврен. — А вот что делается внизу — никто из вашей братии не знает. Понадевают шляпы, понаберут аппаратов, блокнотов, сядут в машины и едут в колхоз. Кто же тебе, такому, правду скажет?..
Мне рассказывать не боятся. Только временами просят: «Это, браток, как на духу,— тебе». Да что говорить о них, зависимых не только от председателя, но и от бригадира, когда и сам я, решив показать сегодняшний и вчерашний день нашего N., тоже подумал: а надо ли? Там, в Минске, это напечатают, передадут по радио, а здесь прочитают, услышат и, понятно, разнесут...
***
Ехал и я по грязи прошлого, тащил свой тяжелый, чего-то стоящий воз и брызгал из-под колес «публицистикой», за которую теперь стыдно. Как не хотелось бы повторять такое!..
***
Начал «Последний из удэге».
От скуки так и тянет в хорошую книгу. Как в сон, подальше от действительности? Да нет,— просто потому, что там хорошо.
Дополняется образ писателя, к которому я не имел почему-то особого расположения. Почему-то? Считал его больше вождем, автором если не только, то в первую очередь «Разгрома» и — дорога ложка к обеду — «Молодой гвардии», начатой романом, а законченной очерком. Не знал его еще и как прекрасного живописца дальневосточной партизанской жизни, как человека широкой души и большой писательской культуры. Наконец, ясным стало утверждение, что он много и плодотворно учился у Толстого. С основательностью настоящего художника не обходил, а шел напролом, показывая все, и — добивался победы. И не приглаживал так, как мы, не «стирал натурализм», а писал жизнь, так, как и я когда-то мечтал писать...
***
Горько, болезненно, глубоко и искренне ощутил вчера, что мне уже сорок четыре, а я еще не написал «Войны и мира»... Янка Скрыган очень хвалит новый роман Мележа. Я позавидовал — тоже горько. И потому, после хорошего разговора с Ниной в вечернем парке, сказал сегодня Танку, что ухожу из редакции.
Поеду к Мише. Может, январь повторится в июле? О, если бы так!.. Снова чувствую, что мне — кроме всего прочего — необходимо отойти от своего окружения, полечиться землею, отдохнуть от мелкого, нездорового и безотвязного, как короста, терзания нервов, стать выше, стать самим собою.
«Кроме всего прочего...» А «все прочее» в том и заключается, что мне надо, необходимо работать.
***
Перед сном читал чудесные «Снега Килиманджаро». А потом приснилось, что надо было сделать черную, но необходимую работу — убить скверного человека. Кто-то, мой помощник, не мог с ним справиться, и я, чтобы быть последовательным, ваялся сам. Лупил того человека гирей по голове, а он — молча, постепенно — превращался в моего единственного... Проснулся с мыслью, что мне уже никогда не перестать быть таким, какой я есть. Да и надо ли переставать?
***
Вчера перед сном начал «Зеленые холмы Африки» и радостно ухватился за одно высказывание, по-хемингуэевски сильное:
«Настоящий писатель пишет, пока он может писать пока есть карандаши, бумага, чернила и пока у него есть что писать,— иначе он дурак и сам это знает».
У меня — есть все, так неужели же мне не о чем писать? Неужели для здорового человека нет других причин? А если они у меня есть, так неужели я больной или неспособный? Или просто лодырь?
***
Была хорошая работа над статьей для «Литературной газеты», солнечная поездка в Коласов «родны кут». А вчера радость прямо каскадом обрушилась на меня. Бывают же такие дни! С утра сидел над новым рассказом и, раскачавшись на блокнотных записях, взошел на свежее, вдохновенное. Потом звонок из «Литгазеты», что статья моя даже «блестящая», что ее только немножко поправят и изменят название — с моего разрешения. Нелишне было написать туда, посылая рукопись, что мне «не хотелось бы, чтоб история повторялась: сначала долгий карантин, затем сокращение наполовину и, наконец, отклик с места». Нелишне было и намекнуть о культуре дружбы. Потом почта: долгожданное письмо от Володи Колесника с отличными полесскими и неманскими снимками; не слишком долгожданный перевод от Островского; вечером — приглашение на празднование 300-летия Львовского университета... А на закуску — весточка о том, что сегодня начинают снимать картину по моей «Звезде на пряжке».