— Спасибо. — И я протянул завернутый в подарочную бумагу и перетянутый бумажной розовой лентой сверток: — Привет из Германии.
Альбина развернула бумагу. Фарфоровая коробка с притертой пробкой, заполненная дорогим английским чаем, и сегодня, когда есть почти все, что мне хочется или нравится, меня бы обрадовала. Альбина улыбнулась, любуясь белым фарфором, расписанным яркими цветочками, открыла крышку, втянула запах чая и сказала:
— С бергамотом. Мой любимый сорт. ТТ сказал, что я люблю с бергамотом?
— Да, — признался я.
— Вы обо мне говорили?
— Вы ему очень нравитесь. И мне тоже, — добавил я.
— Я тебе в матери гожусь.
— Когда вы идете по коридору, как-нибудь оглянитесь — вы увидите, какими взглядами вас провожают студенты.
— Какими?
— Совсем не сыновними.
Альбина надела очки и, может быть, впервые за годы моей аспирантуры внимательно на меня посмотрела и опустила глаза. Тогда ей было только слегка за сорок, как я теперь понимаю, это лучший женский возраст.
— Классик просил меня подготовить приказ о твоем отчислении из аспирантуры, — сказала Альбина.
— Я готов. За этим и пришел.
— Напиши заявление, чтобы тебе продлили срок сдачи диссертации на месяц. Я попрошу у ректора.
Она взглянула на меня, пытаясь, вероятно, определить, насколько я знаю о ее изменившихся отношениях с ректором.
— Я не успею.
Альбина задумалась.
— У тебя есть деньги? — вдруг спросила она.
— Сколько? — спросил я, не очень понимая такого поворота в разговоре.
— Рублей триста.
— Есть.
— На киноведческом есть некто Венечка Швырев. Он пишет за других дипломы и диссертации. Заплати ему и забудь.
По-видимому, я долго молчал, и она предложила:
— Если нет денег, я одолжу. Отдашь, когда заработаешь.
— Есть сомнения…
— Какие?
— Он поможет один раз, а потом всю жизнь будет мне об этом напоминать. И я, боясь скандала, буду всю жизнь ему платить.
— Интересное предположение. Я знаю, как минимум, пятерых, которым он или писал, или переделывал диссертации, и ни одному такая мысль не пришла. Не боись. Во-первых, что-то ты все-таки написал. Обычно Венечка печатает сразу на машинке. Тебе надо представить три экземпляра. Больше четырех экземпляров его машинка не берет. Да он и не печатает четвертый, экономит на бумаге. Но все-таки, когда будешь брать диссертацию, спроси и четвертый экземпляр.
— Все-таки я попробую написать сам.
— Не напишешь, — сказала Альбина. — У тебя нет культуры исследований.
— А может, и не надо? ТТ говорил, что в киногруппах только смеются над очень учеными. Актера берут не потому, что у него есть диссертация, да и режиссера тоже.
— А тебе что, очень важно, что и кто о тебе будет говорить? Секретари ЦК защищают диссертации, потому что ученая степень хоть как-то определяет стоимость человека, не случайно за степень доплачивают. К тому же ты не все время будешь сниматься или ставить. Простои иногда растягиваются на годы. Ученая степень всегда прокормит. Афанасий и народным был, и профессором, а докторскую все-таки защитил.
— Он сам написал? — спросил я.
— Некорректный вопрос, — ответила Альбина. — О покойниках говорят хорошо или ничего. Все. Пиши заявление о продлении срока, — и протянула мне руку.
Я поцеловал ей руку. Я был уже у двери, когда она спросила:
— Как тебе показался ТТ?
— Он надежный. И умнее, чем о нем думают.
Альбина мне не ответила, и я вышел. Я устал от этого разговора. Вечером в общежитии я нашел Швырева, показал ему написанные мною главы. Он быстро листал, делая пометки.
— Мне надо две недели, — сказал он.
— У меня есть месяц.
— Вполне. С тебя аванс в сто пятьдесят рублей.
Я отсчитал деньги.
Венечка уложился в две недели. Он развил мои немногочисленные открытия. Я понял принцип написания диссертации. Немного новых фактов и много цитат по этому поводу из других источников. Венечка ссылался на работы классиков марксизма, много ссылок было на статьи профессоров института — членов ученого совета и даже на высказывания Классика.
— Чаю или кофе? — предложила Альбина.
— Чаю.
Я перешел в другую субстанцию, если мне чай предлагала самая независимая женщина в институте.
Альбина заварила чай.
— Я послала диссертацию на внешний отзыв рецензентам. Предзащиту на кафедре проведем в конце месяца.
— А Классик читал?
— Классик хочет тебя завалить на предзащите.
— Он уже читал диссертацию?
— Естественно. За что он тебя ненавидит?
— Меня ненавидит Великая Актриса.
— Понятно, — сказала Альбина. — Ты с нею переспал, а потом увлекся какой-нибудь молоденькой актрисулькой с вашего курса.
— Актрисулька, естественно, была, но с Великой Актрисой я не спал.
— Почему? — спросила Альбина.
Я хотел ответить, что со старухами не сплю, но Актриса была не намного старше Альбины, это бы ее обидело.
— На первом курсе не получилось, а потом они меня невзлюбили.
— Бывает, — согласилась Альбина.
— А завалить меня реально? — спросил я.
— Вполне, — ответила Альбина. — Любая диссертация уязвима. На предзащите он просто скажет, что диссертация примитивная и что он недоволен и будет голосовать против. Кафедральные клевретки начнут первыми топить тебя.
— Ситуация для меня практически проигрышная? — спросил я напрямик.
— Теоретически проигрышная, — поправила Альбина.
— Значит, я должен что-то предпринять практически?
— Конечно.
— А что?
— Каждый принимает свое решение, на какое он способен. Анализирует ситуацию, возможности противника и действует.
— Силы слишком неравные. Как бы к нему ни относиться, он классик. Он из истории кино. У него в кино знакомые, друзья, ученики. А кто я? По диплому — актер, у которого две роли в кино. Так себе. Эти роли мог бы сыграть любой другой актер моего возраста, и, может быть, даже лучше меня. И сорежиссер очень среднего фильма. Соискатель очень средней диссертации.
— Ну и что? — возразила Альбина. — Кино не спорт. В спорте новичок не выходит на ринг против чемпиона мира. В кино новички постоянно выходят против чемпионов и побеждают. Не всегда, но часто, а побеждают, потому что и у чемпионов есть слабые места.
— Какие?
— У каждого свои.
Мне бы насторожиться от этой неопределенности… Я пошел в ресторан «Турист», расположенный в одном из корпусов гостиничного комплекса самого низкого разряда, для участников Всесоюзной выставки достижений народного хозяйства.
Заказал двести граммов водки, солянку, бефстроганов — такой обед мог позволить себе студент раз в месяц, после получения стипендии.
Сейчас я не экономил, за время съемок смог отложить денег. Со мною заключили договор по двадцать два рубля за смену. Высшая актерская ставка без звания. Через неделю съемок, понимая, что меня уже не отстранят и не заменят другим актером, я зашел к режиссеру и сказал:
— Прошу увеличить мне оплату. Я вожу машину без дублера.
— Я позвоню на студию, — сказал режиссер.
Я знал, что на студии откажут. Так и случилось. На следующий день я на съемки не вышел. Директор картины позвонил на студию, сообщив о случившемся. К вечеру приехал директор объединения.
— Мы тебе это припомним, — начал разговор он, — на студии ты сниматься больше не будешь.
«Не бойся скандалов, — учил меня Афанасий. — Скандалы в кино прибавляют известности».
Я давно понял, что обмениваться угрозами бессмысленно, особенно если противник сильнее и опытнее. Неизвестность более действенна, чем угрозы и предупреждения. Собака, которая лает, не опасна, но от собаки с оскаленной пастью, идущей сзади, можно ожидать нападения в любой момент.
Я молча вышел из номера директора объединения. В киоске взял две кружки пива, соленых сухариков и пил вместе с местными молодыми мужиками. Не стань я актером, вот так же каждый вечер пил пиво в Красногородске, только закусывал бы соленым вяленым лещом, а не сухарями.
Под дверью своего номера я нашел записку от директора картины с просьбой зайти к нему. Я не пошел, зная, что меня наверняка отслеживают и тут же передадут директору, что я вернулся, и он пришлет своего заместителя или приедет сам. Директор прислал заместителя.
— Я уезжаю в Москву с последней электричкой, — сказал я заместителю.
— Так и передать?
— Так и передай.
В любой стране мира актер, нарушивший контракт, мог быть подвергнут многомиллионному штрафу. С нашего советского актера ничего взять было невозможно.
На этот раз ко мне пришел директор картины с уже составленным договором. Стоимость моей работы увеличивалась почти и двое. Я подписал договор.
Приближался день предзащиты диссертации. На кафедре преподавательницы посматривали на меня с явной жалостью. Классик меня не замечал. Все, наверное, знали, что меня будут уничтожать, и уже были расписаны роли, кто начинает бить, кто за кем выступает, кто присоединяется, — ритуал уничтожения был уже отработан на других, и каждый знал свою партию.
В те дни я особенно остро почувствовал, что я чужой. Все знали друг друга давно, десятилетиями, вместе снимались в фильмах, участвовали в фестивалях, имели учеников, которые обязаны поддерживать своих учителей. И в их среде вдруг оказался парень из Псковской губернии, из сельца Красногородское, который был запрограммирован на службу в армии, на работу шофером, плотником, трактористом после возвращения из армии. При определенном упорстве мог, конечно, закончить заочно институт, стать инженером и строить коровники и сельские магазины.
И я еще раз пожалел, что нет рядом Афанасия. Он дал бы четкое определение ситуации. Я попытался вспомнить, что он говорил о Классике. «Он трус. Я тоже не храбрец, но я предложил системе свои правила, и система эти правила приняла. А он сразу лег под систему. Он патологически боится власти. Сделал один хороший фильм. Если человек не полная бездарь, он может снять один хороший фильм или написать одну хорошую книгу. Классик — это когда много фильмов или много книг. Второй его фильм — полная неудача. Третий фильм он снимать не рискнул. Заседал в комиссиях и преподавал. И остался классиком. Он, как Бобби Фишер, стал чемпионом мира и перестал играть. И остался чемпионом, которого никто не победил».