— Выпей первачка, укройся тулупом, тебе пропотеть надо. Заваруха начинается. Уходить вам надо, а ты совсем дохлый.
— У меня уже меньше температура, — сказал Политрук и выпил.
Старик потрогал его лоб и сказал:
— К ночи Катерина баню истопит. Один вопрос можно?
— Можно.
— А правда, что немцы стреляют евреев, цыган и убогих?
— Правда. У них расовая теория, чтобы немцы только с немцами и чтобы никаких примесей крови.
— А убогих за что?
— А почему не спрашиваешь, за что евреев или цыган?
— Цыгане лошадей воруют.
— А русские не воруют?
— Тоже верно. А какая у них программа по русским?
— Немцев восемьдесят миллионов, русских сто пятьдесят миллионов. Уполовинят, наверное.
— Счас, так мы им и подставимся!
— У меня тоже к вам вопрос есть, — сказал Политрук. — Почему люди идут немцам служить?
— Из-за обиды в основном. Вы в Гражданскую стреляли тысячами, потом раскулачивали тысячами тысяч. А люди ничего не прощают. Не дети, так внуки будут мстить. Запомни мои слова: новый правитель России, который отменит советскую власть, будет из раскулаченных.
— Обида всегда может найтись, но из-за обиды русские люди еще никогда не шли на службу к врагу.
— Еще как шли, — возразил Старик. — И татарам служили, и полякам, и литовцам, и от одного князя к другому бегали туда и обратно — где больше платили. Мы, русские, как и все, разные. Я понимаю, у тебя главный вопрос есть. Почему я пошел в старосты? Я не шел, меня люди упросили. Знают, я зла не сделаю. А еще люди знают, что я не дурак. И наверное, считают: лучше с умным потерять, чем с дураком найти. А у тебя какая профессия есть, кроме комиссарства?
— Я историк, Московский университет кончил.
— Если историк, то не ты мне, а я тебе должен задавать вопросы. Как думаешь, чем закончится эта заваруха? Что будет в остатке?
— В остатке немцы проиграют.
— А если выиграют?
— Не получается. Страна огромная. Немцам сил не хватит удержать власть.
— А если договорятся с большевиками? Немцы до Урала, а большевики в Сибири?
— Такой договор люди не простят. Взбунтуются. И будут воевать, пока не останется ни одного немца.
— Заодно, может, и большевиков попрут вместе с немцами.
Политрук молчал.
— Ладно, — сказал Старик. — Москву можно сдать и снова забрать. Значит, зимой позиционная война, а летом то мы наступим, то они.
— У нас больше ресурсов, людей, терпения. Немцы большого напряжения не выдержат.
— Нам бы самим выдержать. Сегодня к вечеру вернусь или завтра с утра, и будем думать, как жить дальше. Полицмейстер дочек моих посадил. Обкладывает, как медведя.
— За что так не любит?
— Жениться хочет на моей внучатой племяннице. А я против.
— Это ей решать.
— Мне решать, среди родни я самый старший… Ее жених, когда в армию уходил, просил меня, если что, чтобы я помог им, ты не поймешь, мы все тут повязаны. Я с его дедом в армии служил, его покойный отец моим девкам помогал, пока я раскулаченным по Сибири шастал.
— А Полицмейстер не местный? — спросил Политрук.
— Местный. И тоже мой родственник, дальний только, седьмая вода на киселе. Не поймешь ты этого…
Старик ехал по райцентру. С главной улицы повернул в переулок, остановил лошадь у здания с надписью: «Полиция». Попытался пройти во двор, но его остановил часовой.
— Как доложить? — спросил часовой.
— Скажи, что староста из Блинов.
Старик ждал у ворот. По двору ходили полицейские, вооруженные советскими винтовками. Некоторые прицепили кавалерийские шашки. Старика все не приглашали. Он присел на корточки у забора и стал дремать, как старая птица на насесте.
— Пусть заходит, — крикнули наконец с крыльца.
Старик прошел в кабинет Полицмейстера. На столе Полицмейстера лежал советский автомат ППД, на стене висел цветной портрет Гитлера.
— Чаю выпьешь? — спросил Полицмейстер.
— С охоткой, — ответил Старик.
Они пили чай. Полицмейстер из стакана в серебряном подстаканнике. Старик привычно из блюдечка.
— Из-за дочек приехал? — спросил Полицмейстер.
— Из-за дочек, — ответил Старик.
— Тебя комендант пока не разрешил арестовывать — мало фактов у меня против тебя, а у твоих дочек мужья в Красной Армии, поэтому они могут ведь и беглых пленных укрыть, и партизанам помощь оказать.
— А что, в наших местах и партизаны есть?
— Пока нет. И беглых пленных не нашли. А задержанных допрашиваем. Посидят на хлебе и воде, может, и вспомнят, где что слышали. Но больше всего у меня на таких, как ты, надежда. Захотите, чтоб дочки вышли, рогами землю вспашете, все разузнаете и сразу ко мне, а я тут же дочек выпущу.
— Нехорошо поступаешь, Николай Иванович. Я от советской власти пострадал. И дочки пострадали. За то, что я раскулачен был, их в институт не приняли, лишены они были прав при советской власти. Выходит, что теперь их и немецкая власть наказывает?
— А нет у меня выхода, Иван Петрович. Я за порядок отвечаю. Гестапо мне наводку дало. Как минимум один из троих сбежавших пленных — наш, местный. А что получается? Через день после побега военнопленных убивают полицейского. Значит, он кого-то узнал из своих? Так получается? А ты с ним в родстве. Может, он на тебя донести хотел, а ты родственничка ножиком и чиркнул.
Полицмейстер подошел к карте района, поставил циркуль и очертил круг, в который вошли четыре деревни.
— Двое суток назад убили двух мотоциклистов. Наверняка кто-то из этих деревень. От места убийства до любой из этих деревень не больше трех километров. Полчаса до места и полчаса, чтобы вернуться. Из четырех деревень призвали семнадцать мужиков из девяти семей. Из каждой такой семьи я кого-то посадил. Из твоей — дочек.
— А если не найдете? — спросил Старик.
— Будем расстреливать, — ответил Полицмейстер. — Дано такое указание — за каждого убитого немецкого солдата расстреливать по десять заложников.
В кабинет заглянула молодая красивая женщина и, увидев Старика, стала закрывать дверь.
— Заходи, Полина! Мы с Иван Петровичем чай пьем, присоединяйся к нам. Что против него имею, я сказал. Может, и он скажет, что против меня имеет.
— А я ничего и не имею, — ответил Старик.
— Свадьба в субботу. Не придешь, Иван Петрович, расценю как протест и сделаю выводы.
— Понимаю. Дочек повидать можно?
— Передачи и свидания запрещены.
— Благодарствую, — сказал Старик и вышел из кабинета.
Во дворе он внимательно и осторожно осмотрел полицейских. Вооружение в основном карабины, советский ручной пулемет Дегтярева.
Старик подъехал к школе, на окнах которой были решетки из колючей проволоки. Школу охранял полицейский с винтовкой.
В комнате для свиданий сидели Старик и очень пожилой Полицейский.
Дочки зашли, бросились к Старику и заплакали, обнимая его.
— Выйди, — сказал Старик Полицейскому. Тот проворчал что-то, но вышел.
— Вытираем сопли и слезы, — сказал дочерям Старик, развязывая платок с едой.
Дочери ели хлеб с салом, запивали молоком и рассказывали:
— Жуть! Обовшивили. И блох полно. В классе по сорок человек. Папаш, выкупи нас! Людку из Пуговки за царский золотой червонец выкупили.
— Вы дороже стоите, — Старик улыбнулся.
И дочери повеселели, вытерли слезы. В комнату заглянул молодой полицейский.
— Дядя Ваня, надо в камеру, обход скоро.
Дочери снова заплакали.
Старик и пожилой Полицейский пили чай из блюдечек, как привыкли пить, откусывая щипчиками совсем уж микроскопические кусочки сахара.
— Девки говорят, что некоторых выкупают, — сказал Старик.
— С твоими вряд ли получится, — ответил Полицейский. — Они на контроле у Полицмейстера. А он идейный. Ты же сам знаешь, нет ничего хуже, чем идейные, за советскую они власть или за немецкую. Его не купишь.
— А можно и не покупать, — сказал Старик.
— А как? — спросил Полицейский.
— А никак, — ответил Старик.
Ночью Анна спускалась к бане на берегу реки. За нею шел Политрук.
Анна вошла в баню, показала на баки с горячей и холодной водой, размочила в шайке березовый веник.
— Пропарься хорошенько, потом первача примешь и поправишься.
Она плеснула на каменку ковшик горячей воды и выскочила в предбанник. Сидела в предбаннике, прислушивалась, но ничего не слышала.
— Живой? — спросила она. — Чего молчишь?
Не дождалась ответа, открыла дверь в баню и увидела голого Политрука, лежащего на полу. Политрук приподнялся, прикрывая причинное место, и сказал:
— Не могу, сил нет…
— Ладно, — ответила Анна. — Полезай на полок, пропарю.
Политрук забрался на полок, и Анна начала хлестать его веником. Ей было жарко, она скинула кофту.
— Не могу больше, — сказал Политрук, спустился с полка, сел на лавку, увидел полуобнаженную Анну, развел руками и горестно сказал: — Совсем я плохой. Вижу такую красоту и… Теперь только понял, что это такое: видит око, да зуб неймет.
— Сил-то хватит, чтобы до дома дойти? — спросила Анна.
— Дойду, — пообещал Политрук.
— Трюхай помаленьку, а я постираю, пока вода горячая.
Политрук с трудом забрался на чердак дома. Чекист укрыл его полушубком.
— А Анюта? — спросил Чекист.
— Стирает, пока вода горячая.
— Попарились вместе? — спросил Чекист.
— Нет сил на вместе, — ответил Политрук.
— У меня есть, — сказал Чекист. — Ты отдыхай. Я скоро.
Чекист спустился с чердака. Пригибаясь, побежал в темноте к бане, открыл дверь и увидел полуобнаженную Анну. Поискал крючок, чтобы запереть дверь.
— Никто не войдет, — сказала Анна.
…Утром Анна вошла в сарай, поворачивая лицо так, чтобы не было видно подбитого глаза и разбитых губ.
— Харчей принесла? — тут же спросил Снайпер.
— Папашка вернулся из райцентра и запил, — сказала Анна. — Уже литр первача в себя влил. Я пыталась отобрать, так он мне нож приставил и говорит: прирежу! Сейчас уснул, я к вам побежала.