Абрам АргоСвоими глазами
Рассказчик, а я им сейчас являюсь, не должен отвлекать читателя происшествиями, из которых, вульгарно говоря, ничего не проистекает, ибо они не способствуют развитию того, что принято называть действием. Но, может быть, хоть при описании собственной жизни дозволено руководиться велениями сердца более, чем законами искусства?
I. Очевидец, свидетель, участник
Над Москвой великой златоглавою
Заря алая поднимается…
Было мне девятнадцать лет, когда в апреле семнадцатого года, через несколько недель после низвержения самодержавия, приехал я в Москву.
Два образа возникают передо мною при мысли о той Москве — храм Василия Блаженного на Красной площади и пушкинский памятник напротив тогдашнего Страстного монастыря.
У Василия Блаженного — толпы молящихся, у памятника Пушкину — толпы митингующих и горы, буквально горы шелухи от семечек, налузганных в течение дня. Митинговали круглые сутки, утро, полдень, вечер и ночь, за короткой полубелой летней ночью снова наступало утро, и стихийно начиналось продолжение вчерашнего. Выступали студенты и преподаватели, искалеченные фронтовые солдаты, бравые земгусары, окопавшиеся в тылу, бесконечно далекие от фронта, ходоки из деревень, официанты из ресторанов, присяжные поверенные — «оборонцы»[1] и помощники присяжных поверенных — «пораженцы»[2]; иной извозчик, извинившись перед седоком, соскакивал с козел, наскоро выпаливал свое мнение о текущих событиях и, возвратившись на место, продолжал путь.
Семечки, семечки, семечки…
А в другом конце Тверской, нынешней улицы Горького, стояла другая толпа, тоже меняющаяся и тоже постоянная… Перед иконой Иверской божьей матери, где ныне высится здание гостиницы «Москва». Там генералы и лабазники, охотнорядцы и черносотенцы, пудреные старушки, пропахшие туалетным уксусом, офицерские жены с глазами врубелевских богородиц — стояли и молились об «одолении супостата»…
Молились, припадали устами, ставили свечки, жертвовали на раненых, уходили — и на смену им другие…
Свечечки, свечечки, свечечки…
Если бы знать… Если бы знать…
Очевидец и свидетель не одно и то же.
Свидетель — это тот, кто делает выводы, оценки и сопоставления, очевидцу это не свойственно.
Один профессор по уголовному процессу задался целью доказать студентам, что показание очевидца далеко не всегда является неоспоримым аргументом для судебного разбирательства.
В то время как он развивал эту мысль, на одной из парт раздался протяжный, крайне неуважительный зевок. Студент А. допустил невежливость по отношению к профессору и аудитории.
Студент Б. делает ему замечание:
— Коллега, ведите себя прилично, вы не в свинушнике.
В ответ на что студент А.:
— Неужели? В жизни бы не подумал, на вас глядя!
Третий студент вмешался:
— Ну, знаете ли, это все-таки слишком…
Дальше разговор пошел примерно так:
— А вы чего пристаете… Тоже!
— Какая гадость! Противно!
— Подумаешь — маменькин сынок!
— Так вот тебе от маменькиного сынка!
И происходит оскорбление действием!
В аудитории!
В присутствии профессора!
Во время лекции!
Скандал, шум и смятение!
И вот профессор, не открывая еще студентам, что все это было подготовлено и разыграно, обрывает лекцию и предлагает студентам — сорока очевидцам инцидента — выступить в роли свидетелей. Вот тут-то и выясняется, что об единстве показаний речи быть не может.
Один из «очевидцев» уверяет: началось, дескать, с того, что студент А. невоздержанно чихнул во время лекции. Именно чихнул, а не зевнул.
Другой говорит, что упоминание о «маменькином сынке» звучало совсем по-другому, с другим акцентом.
Третий утверждает, что у студентов А. и Б. давние счеты из-за курсистки Л. И они ждали любого повода для инцидента.
Четвертый, пятый, шестой — каждый выдвигал свою версию, абсолютно самостоятельную и отличную от остальных.
И все они были «очевидцы»!
Нужно учесть, что человеку не свойственно отделять в своих непосредственных восприятиях более достойное внимания от менее достойного, существенное от несущественного.
Но если бы люди знали заранее, что именно в наших буднях придет под большим знаком — жизнь потеряла бы великую долю своего интереса.
И сколько таких случаев бывает в жизни у каждого из нас, когда мы проходим мимо факта или даже ничем не замечательного предмета, не подозревая об истинной его ценности!
Сколько раз мы хлопаем себя по лбу, говоря:
— Если бы я знал, что это такое знаменитое вино, я бы пил его совсем по-другому!
— Если б я знал, что вот в эти дни начинается новая эра в истории человечества, я и на небо смотрел бы другими глазами и другими шагами ходил бы по мостовой!
В дни Великого Октября я жил в Москве, ходил по горячей октябрьской земле, дышал раскаленным октябрьским воздухом… Казалось бы, этот самый факт не только дает право, но и налагает обязательства вспомнить, что было, извлечь из-под спуда десятилетий характерные подробности, показать на житейских примерах, как в малом отразилось великое.
Но, приступая к такому заданию, невольно чувствуешь себя «витязем на распутье». Если рассказать о ходе восстания, о том, как бородатые крестьяне и небритые рабочие в солдатской форме приезжали со всех фронтов, как смыкалось кольцо восстания от окраины к центру, как дрались юнкера у Спасских ворот, не пуская «бунтовщиков» в Кремль, как была, наконец, подписана капитуляция войск Временного правительства прапорщиком Якуловым, родным братом знаменитого художника Георгия Якулова, — то ведь это все достаточно известно по учебникам, сборникам воспоминаний и энциклопедическим словарям…
И с другой стороны, какую ценность могут иметь отрывки воспоминаний двадцатилетнего юноши, который жил в мире искусства, уважал Валерия Брюсова и боготворил Александра Блока, но о том, чем большевики от меньшевиков отличаются, имел весьма смутное понятие!
О, если бы мне удалось восстановить эти дни с непосредственным восприятием событий в их трагедийной последовательности!
Революция пришла не вдохновенной безымянной русской девушкой из стихотворения в прозе Тургенева «Порог»…
Революция пришла из траншей, залитых грязью и кровью, продвигалась она по засоренной семечками дороге, говорила она, революция, сорванным на морозе голосом, держа высоко штык, на котором трепетал под ветром лоскуток красного ситца…
Такой я ее увидел, такой она мне явилась в ночь с 25-го на 26 октября в помещении милиции Пятницкого участка на углу Пятницкой улицы и Климентовского переулка. Именно, в эту ночь я там отбывал дежурство в качестве младшего помощника комиссара по хозяйственной части. В мои обязанности входила выдача населению талонов не то на древесный спирт, не то на керосин, точно не помню, а также дежурство при распределении муки между пекарнями района.
Комиссаром Первого Пятницкого участка был присяжный поверенный, светило московской адвокатуры Николай Васильевич Коммодов, в дальнейшем виднейший советский адвокат, первый председатель Сословия московской адвокатуры.
В ту октябрьскую ночь я находился в его кабинете, сидел за его столом и читал — такие вечера не забываются и такие книги также запоминаются — роман Честертона «Человек, который был Четвергом».
Я знал, что в городе неспокойно, что с фронтов все время прибывают распропагандированные, готовые к бою части, что можно ждать чего угодно, но о том, что там, в Петрограде, переворот уже свершился и что время Временного правительства окончательно истекло, мне стало известно только тогда, когда ночью в помещение Пятницкого комиссариата явился отряд красногвардейцев.
Во главе отряда был молодой, искроглазый, заросший до щек каштановой бородой фронтовой прапорщик; звонким металлическим тембром потребовал он у меня ключи от столов и шкафов и был даже несколько разочарован, когда я беспрекословно повиновался, но покинуть помещение отказался.
— Из-за того, что произошла революция, население не должно оставаться без обслуживания!
Так я сказал и остался дожидаться наступления первого дня нового государственного строя.
Прапорщика, который наложил руку на Пятницкий участок, я впоследствии неоднократно встречал в разных жизненных обстоятельствах. До начала войны, как оказалось, он был артистом Первой студии Художественного театра. На старых фотографиях можно найти его портрет в роли Незнакомца в «Сверчке на печи». В первые годы войны он был мобилизован, постиг на опыте бессмысленность войны и гниль и тупость существующего строя, вступил в партию и принял участие в Октябрьском перевороте.
В дальнейшем по ходу развития событий я его видел в разных измерениях.
Девятнадцатый год. Видный чекист, он свободное время проводит в кафе поэтов, дружит с поэтами, главным образом с имажинистами, неоднократно отводя иных поэтов от меры милицейского воздействия за «буйное поведение» в нетрезвом виде.
По мере установления и укрепления нового строя он приходит к сознанию, что настало время вернуться обратно на подмостки, — и в Театре Мейерхольда выступает в «Мистерии-буфф» Маяковского в героической роли Человека просто.
Однако первая ночь переворота миновала, и я по безлюдным улицам, в десятом часу утра, двинулся с Пятницкой через Балчуг, минуя Театральную площадь, на Рождественский бульвар.
В доме № 9 княгини Бебутовой я проживал один-одинешенек в роскошной пятикомнатной квартире моих дальних родственников.