В доме этом жили кондовые московские буржуа, адвокаты и гинекологи, польские и латышские богатые беженцы от немецкой оккупации, несколько шикарных кокоток — близость Цветного бульвара давала себя знать. Все это обывательское болото было мне вначале смешно и сделалось в конце концов омерзительно.
Не могу забыть картину «ночных дежурств». По расписанию жильцы храбро выходили на лестницу на случай, если грабители, под видом матросского патруля, придут и натворят дел. Но, конечно, помимо грабителей, патруль из настоящих матросов сам по себе тоже для них, для испуганных обывателей, — не большая радость. Надо было коротать время. Фактически эти дежурства превращались в хорошую пульку на площадке с бутылкой заграничного коньяка, с мелкими сплетнями, непроверенными слухами и пошлыми анекдотами.
В этом окружении я провел день 26 октября и на утро 27-го не вытерпел и вышел на улицу без определенных планов, в неопределенном направлении.
Мой старший брат, старше меня на десять лет, был помощником комиссара одного из милицейских участков; я знал, что он находится в Градоначальстве, куда были вызваны все руководящие работники московской милиции Временного правительства. Находилось оно на Тверском бульваре, как раз напротив Камерного, ныне Пушкинского театра.
Пошел туда и я. Единственной мотивировкой моих поступков было простое соображение: не сидеть же дома в такое время!
Пошел, пришел.
Брат, увидев меня, схватился за голову:
— Дурак, зачем ты здесь? Чего не видал?
Однако впоследствии был доволен — как-никак все-таки вместе.
Московские присяжные поверенные сидели в Градоначальстве, питаясь слухами, один другого нелепее.
— Дикая дивизия во главе с Корниловым подъезжает к Москве!
— Керенский во главе женского батальона взял Гатчину!
— Конечно, «они» больше месяца не продержатся! Тоже мне коммунары!
— Месяц?? Две недели — и все будет кончено.
И так далее.
Между тем со стороны Козихинского переулка, из-за Камерного театра, продвигались фронтовые части туда, через Тверской бульвар, на Градоначальство. Кольцо смыкалось не по часам, а по минутам. Во главе большевистского отряда был офицер Юрий Саблин. Сын известного издателя В. А. Саблина, внук известного театровладельца Ф. А. Корша, Юрий Саблин — красивый и обаятельный молодой человек — был любимцем театральной и литературной Москвы. Для респектабельных присяжных поверенных и академиков было совершенной неожиданностью то, что Юрочка Саблин оказался первым офицером, который открыто примкнул к восстанию и повел свой отряд за власть Советов.
Личное знакомство с ним сыграло решающую роль для меня и брата моего: он, Саблин, удостоверил нашу личность и поручился, что ни брат мой, молодой адвокат, выступавший неоднократно защитником в политических процессах, ни тем более я, начинающий поэт, чья наивность была видна невооруженному глазу, ни в какой мере не можем быть активными противниками пролетарской революции.
Нас выпустили на волю. О том, чтобы идти домой по объятой восстанием Москве, не было и речи. Мы лихо перебежали через Тверскую и очутились перед гостиницей «Люкс», куда и вошли «по праву убежища».
Гостиница «Люкс», которая впоследствии стала общежитием всех иностранных революционеров, в те времена была приютом московской богемы — там стояли обычно приезжие актеры, а в смутное военное время было полно спекулянтов и кокоток, картежников и торговцев кокаином; вся накипь столичного города густо набивалась в номерах, холлах и вестибюлях гостиницы.
Первый, кого мы с братом встретили в «Люксе», был третий наш брат, в те времена киноактер фирмы Ханжонкова. Он застрял у какого-то режиссера и уже потерял возможность выйти — пришлось переждать.
Встреча трех братьев в вестибюле гостиницы в дни Октябрьского переворота! Такое событие потрясло всю гостиницу, и в течение добрых десяти минут мы были в центре всеобщего внимания.
Быт и жизненный распорядок гостиницы «Люкс» запомнился в следующем виде.
Председателем домового комитета был известный опереточный комик Александр Дмитриевич Кошевский. Он упорно боролся со своим собственным страхом и любое обращение начинал трагедийно:
— В это героическое (оно же жуткое, оно же катастрофическое, кошмарное и т. д.) время, которое мы переживаем…
После чего следовал патетический призыв не засорять рукомойники или гасить свет в местах общего пользования…
Начальником домовой охраны был темноглазый цыганский певец, кумир Москвы и Петербурга Михаил Вавич, а жене его, знаменитой драматической актрисе Татьяне Павловой, было присвоено звание «заведующая паникой». Она пребывала в состоянии перманентной истерики, импровизировала исключительные по нелепости фантазии на тему о том, что творится на улице и что может произойти в доме.
В одном из номеров гостиницы некий молодой человек неотлучно стоял перед колыбелью, в которой находился ребенок женского пола двухлетнего возраста. Молодой человек держал на взводе револьвер.
— Если войдут матросы в комнату, я ее (дочку свою Лизу) немедленно застрелю!.. Я не допущу, чтоб над ней надругались у меня на глазах!!
В настоящее время я его изредка встречаю, он занимает видное положение в издательском мире, у дочки его, той самой Лизы, — сын комсомолец.
Когда я этому люксовскому постояльцу семнадцатого года попытался напомнить эпизод сорокалетней давности, он стал копаться в памяти, но не докопался…
— Вы, должно быть, спутали, — сказал он мне, — все-таки столько времени…
Так время проходило и так прошло…
Перемирие было подписано, люди разошлись по домам. Жизнь при советской власти началась.
В качестве наблюдателя я за эти несколько дней научился смеяться над буржуазией, презирать обывательщину и ненавидеть мещанство во всех проявлениях. Четко и сознательно я понял, что в старом мире места мне нет.
II. Легкая земля
Блажен, кто посетил сей мир
В его мгновенья роковые.
Весну и лето девятнадцатого года я провел в Киеве, осенью очутился в Одессе, после чего легкой походкой прошел от Знаменки до Белой Церкви и, наконец, бросил якорь в белогвардейском Харькове, где и дождался восстановления советской власти. Киев! До чего он хорош, до чего он изящен с его тополевым Крещатиком, с Владимирской Горкой, как тих его Шевченковский бульвар, который опоясывает весь город зеленым кольцом!
А в девятнадцатом году — после низвержения гетмана и до прихода деникинцев — о, как буен был этот город! Какое озорное, шумливое, великолепное время мы переживали!
Культурная жизнь во всех ее проявлениях была военизирована всесторонне, театрально-музыкальный отдел Наркомвоена впитал в себя всех писателей, журналистов, поэтов… Начальником культ-отдела состоял Ю. А. Спасский, театральным отделом заведовал Лев Никулин, редактором газеты «Красная звезда» был Владимир Нарбут, тот, что впоследствии стал организатором первого советского издательства художественной литературы «Земля и фабрика». В театральном отделе числились поэты Валентин Стенич, Владимир Маккавейский, композиторы Илья Виленский, Давид Темкин; Илья Эренбург читал в рабочих кружках лекции по стихосложению, Михаил Кольцов писал рецензии, Константин Марджанов именно в эти дни создал свою гениальную постановку «Фуэнте Овехуна» в декорациях Исаака Рабиновича, с Верой Юреневой в главной роли.
Спектакль этот являл собою зрелище незабываемое и непревзойденное. Краски, костюмы, мизансцены, буйный темперамент Лауренсии, побуждающей к мести за угнетение и насилие, танец победившего народа вокруг шеста с головой командора, — этого забыть нельзя так же, как нельзя забыть и реакцию зрительного зала.
Враг подступал к городу — солдаты прямо после театра шли в бой под впечатлением героического представления.
Зрители выходили из театра, и с одной стороны улицы на другую молодежь выкрикивала:
— Кто убил командора?
И с другой стороны несся скандированный ответ:
— Фу-эн-те Ове-ху-на!
И автором этого спектакля, и душою его был Константин Александрович Марджанов, он же Котэ Марджанишвили, человек интересной и разнообразной театральной судьбы. Он начал в Московском Художественном театре — им была осуществлена одна из лучших постановок театра «У жизни в лапах» Гамсуна. Но в строгих канонах Художественного театра было тесно буйному, жизнерадостному таланту Марджанова; в поисках синтетического искусства, желая совместить музыку, ритм, движение, стихи и прозу, он уходит в опереточный театр и отдает этому жанру около десяти лет исканий, но когда революция властно позвала — Марджанов сразу отозвался постановкой «Фуэнте» и внес ценный вклад в сокровищницу советского театра.
Перед приходом деникинцев Марджанов эвакуировался в Грузию и в Тбилиси создал прекрасный театр, которому присвоено было имя Марджанишвили, а потом вернулся в Москву, где работал в Театре Корша и в Малом театре. Последней его работой была блестящая постановка шиллеровского «Дон-Карлоса» на сцене Малого театра.
Итак, Киев!
По вечерам люди искусства собирались в учреждении с интригующим названием «ХЛАМ», что по сочетанию первых букв означало: «Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты». Фактически это был вариант московского кафе поэтов, «Музыкальной табакерки» и прочих учреждений, где кулинария сочеталась с искусством в неравном браке: какие-то кабатчики наживали бешеные деньги на отбивных котлетах и расплачивались с поэтами за выступления нищенскими гонорарами плюс дежурное блюдо.
Но много ли думали об этом поэты? Они общались между собою, они имели абсолютно благожелательную аудиторию, что при отсутствии печатного производства имело большое значение, — как же пренебрегать таким учреждением?..
Бурное лето девятнадцатого года проходило в сотрудничестве с красноармейской печатью, в выступлениях в частях и клубах, в диспутах и собраниях, в спорах о пролетарском искусстве, должно ли оно быть, а если должно, то какое…