Спит ревизор!
Гора с плеч…
Ублаготворенный, успокоенный, садится городничий в кресло, впервые за весь этот день, полный тревог и испытаний, вынимает платок отереть лицо и… замечает на платке узелок!
Узелок был зачем-то завязан, а зачем?
И, не спуская глаз с платка, городничий восстанавливает весь день в мельчайших подробностях…
«Все как будто бы сделал? Сделал! А что-то забыл! Что именно?»
И так напряженно думая, держа узелок перед глазами, старый, усталый за день человек клонит голову, клюет носом и наконец засыпает, делаясь при этом необычайно симпатичным, каким-то уютным, домашним…
Такое же обаяние сообщала М. И. Бабанова образу Поленьки из «Доходного места». Пустенькая, недалекая жена идейного юноши Жадова была полна какой-то высшей женственности, величайшей грации и изящества.
Когда она со всей наивностью доказывала Жадову свои «права» на хорошую жизнь, зритель нет-нет, а все-таки подумывал:
«Черт подери, а ведь, действительно, хорошенькой женщине надо быть прилично одетой! Не роскошничать, не излишествовать, но все-таки…»
И в эту минуту Жадов со всеми своими рацеями казался таким скучным резонером, таким далеким от реальной жизни!
Правда, только на минуту…
И притом целиком за счет бабановского обаяния.
Пауза на театре — великое дело!
Я помню, как Михаил Михайлович Тарханов на протяжении минутной паузы ухитрялся два раза срывать аплодисменты у взыскательной публики общественного просмотра.
В 1932 году шел на сцене МХАТа восстановленный после пятнадцатилетнего перерыва спектакль. «Смерть Пазухина». В первом составе, в 1932 году, Прокофия Пазухина играл Москвин, а Фурначева, статского советника, ханжу и ворюгу — Грибунин, и тогда это был спектакль Москвина. Он играл со всем присущим ему блеском, со всем темпераментом; когда он, в последнем действии, завладев наследством, пускался вприсядку — зал грохотал аплодисментами.
При возобновлении спектакля Прокофия играл опять-таки Москвин, а Фурначева — Тарханов. Справедливость требует отметить, Москвин играл не хуже прежнего, но царем спектакля был Тарханов.
В стеганом халате на шнуровом пояске, в бархатной ермолке, с елейной улыбкой и пустопорожними речами, сидел в кресле с газетой в руках статский советник, и от образа его разило Фаддеем Булгариным.
У ног его на скамеечке — старикова приживалка Живоедова. Разговор по тексту, был следующий — речь шла о сундуке под кроватью, в котором старик Пазухин деньги держал.
Фурначев. А как велик капитал почтеннейшего Ивана Прокофьевича?
Живоедова. Велик, сударь, велик… Даже и не сообразишь — во как велик. Так я полагаю, что миллиона за два будет…
Фурначев. Это следовало предполагать, сударыня… и т. д.
В тексте пьесы ни ремарки, ни подчеркивания нет, но артист находил здесь кульминацию сценического положения. После слов Живоедовой о двух миллионах ему будто кровь ударила в голову, ему становилось нехорошо, дыхание застывало в горле, такой столбняк на него находил, что публика неукоснительно разражалась рукоплесканиями. И в этом состоянии столбняка артист проводил с полминуты, потом переводил дыхание, томным жестом вынимал фуляровый платок, отирал со лба испарину — и тогда шел вторичный вал рукоплесканий.
И тогда только он произносил фразу по тексту:
— Это следовало предполагать… и т. д.
Так держал паузу Тарханов.
В «Мертвых душах» он так же незабываемо играл Собакевича. В сцене бала он сидел в углу и совершенно бессловесно трудился над осетром, серьезно и сосредоточенно.
Когда же с появлением Ноздрева возникала и клубком разворачивалась несусветная сплетня и становилось ясно, что случилось что-то нечистое, Собакевич — Тарханов мгновенно поднимался и покидал помещение. Вид у него был такой: сразу можно было догадаться, что к нему нельзя ни с какой стороны подкопаться, но в то же время несомненно, что он в чем-то замешан. Эта смесь трусости и наглости, опасения и самоуверенности вызывала реакцию публики — он проходил по сцене не говоря ни слова под аплодисменты.
Если творчество Островского — большая глава в истории русского театра, то образ Юсова в исполнении Степана Кузнецова — одна из самых ярких страниц в этой главе. В роли Юсова нельзя не запомнить Дмитрия Орлова в постановке Мейерхольда давнишних времен, помнится также игра Игоря Ильинского в недавние времена. Оба эти образа выразительно показывали гнусного, плотоядного взяточника, сообщая ему все омерзительные черты бюрократа прежних, дореформенных времен. Особенно отвратителен был Юсов Ильинского; в знаменитой сцене пляски (третье действие) он пыхтел, кряхтел, задыхался, чуть не на карачках пускался вприсядку… Поскольку задача заключалась в том, чтобы в зрителе вызвать полное отвращение к этому паукообразному мерзавцу, — оно и было достигнуто. Остается только усомниться в правильности такого разрешения.
Степан Кузнецов ставил задачу по-иному — иное было в решении образа. Он шел к раскрытию юсовского характера с ключом системы Станиславского: «Если играешь злого, найди в нем одну точку, где он добр».
В данном случае Степан Кузнецов, играя взяточника прожженного и «принципиального», находил одну точку его «честности и благородства». В третьем действии Юсов — Кузнецов с громадным негодованием, с искренним гневом и возмущением выговаривает чиновнику, который обманул клиента — деньги с него взял и подсунул ему фальшивый документ.
— Не марай чиновников! Ты возьми, так за дело, а не за мошенничество! Возьми так, чтобы и проситель не был обижен и чтобы ты был доволен. Живи по закону! Живи так, чтоб и волки были сыты и овцы целы!
Эти слова у Юсова — Кузнецова звучали крайне убедительно, в них был целый моральный кодекс, благостный и уважительный, способствующий процветанию и дающих и берущих! Юсов, живущий «по закону»!
По этому же поводу вспоминается другой случай, когда черта «человечности» в отрицательном персонаже делала его еще отрицательнее и омерзительнее.
В постановке сухово-кобылинского «Дела» в Ленинградском театре Н. П. Акимовым происходило следующее. Главный департаментский мерзавец и кровопийца, гражданский генерал Максим Кузьмич Варравин, упившись слезами своих клиентов и насосавшись их крови, заканчивал свой трудовой день и тут же из лица официального, при исполнении служебных обязанностей, превращался в лицо частное. И сразу выяснялось, что у него есть какая-то личная, неофициальная и довольно приятная жизнь: Варравин надевает легкое изящное пальтецо, берет в одну руку большую коробку конфет для жены (!), в другую — игрушечную лошадку (!!) для сынишки и отправляется домой. И вы совершенно ясно себе представляете, как дома жена его встретит нежным поцелуем, а сынишка начнет прыгать, выкрикивая:
— Папенька пришли! Папенька лошадку мне принесли!
И тут только вы постигаете, насколько гнусно и подло общество, в котором Варравин имеет репутацию солидного человека, любящего мужа и нежного отца.
Кузнецов — Юсов глубоко убежден в своей порядочности, в благородстве своего образа жизни. В третьем действии, в трактирной сцене, идя навстречу просьбам и уговорам младших сослуживцев своих, Юсов пускается наконец с пляс с полным сознанием своего права на веселье.
Эта сцена со скупой ремаркой автора «Юсов пляшет» проходила у Кузнецова как бы по нотам какой-то гениальной партитуры.
Припомним, что происходит на сцене: в трактире группа чиновников во главе с Юсовым крепко выпивает. В стороне сидит Жадов, не скрывая своего презрения к ним — обиралам, взяточникам. Чиновники просят Юсова сплясать русскую, тот сначала стесняется Жадова, но все-таки уступает просьбам. Уж больно ему самому хочется! Завели музыку; Юсов пошел, помахивая платочком, по кругу, дошел до места, где сидит Жадов, остановился… Они меряются взглядами, несколько секунд проходит, и, наконец, Юсов не только преодолевает смущение, но даже как бы бросает вызов Жадову: «Ты меня презираешь? Мальчишка! Так вот тебе!» И взмахнув платочком, Юсов пускается в пляс с таким лукавством и с такой непринужденностью, что зал разражается аплодисментами, которые, как пишут в газетных отчетах, «переходят в овацию».
Итак, Юсов — Кузнецов танцует свою русскую добрые полторы-две минуты, а аплодисменты идут, идут…
Щукин в роли Ленина в пьесе Погодина «Человек с ружьем»… Этот образ выходит из ряда предшествовавших, ибо он запоминается как явление не только в театральной, но и в общественной жизни нашей страны. Спектакль был приурочен к двадцатой годовщине Октябрьской революции.
За десять лет до того, в честь десятилетия Октября, в Малом театре была сыграна пьеса-хроника «Семнадцатый год», которую написали Суханов (бывший лидер меньшевиков) и режиссер Малого театра и автор многих репертуарных пьес И. С. Платон. Пьеса представляла собой ряд сцен в дни крушения строя в ставке, при дворе и в народных массах и завершалась тем, что после переворота перед ликующей толпой на балкон Смольного выходит Ленин, сразу наступает благоговейно-напряженная тишина, — и Ленин, поднявши и вытянув руку, обращается к народу:
— Товарищи!..
И тут шел занавес.
Роль, очевидно, была несложная, но, однако, чтобы поручить ее профессиональному актеру — об этом разговора не было.
Руководство Малого театра прибегло к другому способу: в результате тщательных поисков внешнего сходства был обнаружен среди служебного персонала театральный работник, сам по себе настолько похожий на Владимира Ильича, что мог без грима выступить в его образе. Ему-то и доверили функции театрального персонажа. Он выходил на балкон Смольного института, руку протягивал и произносил слово под занавес…
Нужно было пройти десяти годам, для того чтобы наша драматургия создала, а актерское мастерство воплотило образ Ленина стремительный, с его классическим жестом — рука за проймой жилетки, с его обаятельной улыбкой к друзьям и едким смехом, бьющим наповал противников, во всем богатстве и разнообразии черт и красок!