Так он был написан Погодиным и так сыгран был Щукиным.
Но наряду с тем, что творилось на сцене, не менее волнительно было и состояние зрительного зала. Нельзя забыть энтузиазм молодежи, восторг ценителей и знатоков на общественном просмотре. И, главное, слезы, слезы, которые текли из глаз ветеранов революции, людей железной когорты, для которых Ленин был не только легендарным вождем, но и другом, собеседником, старшим товарищем. Вот они-то и говорили о каком-то чуде перевоплощения, они-то, смотря на артиста в роли вождя, чувствовали, как десятилетия оползают с их плеч, а воздух насыщается дыханием, ветром, бурей первых дней революции…
«…Вот небольшая работа, о которой, по чести, нельзя оказать, что у нее нет ни головы, ни хвоста, но в то же время нужно признать, что голову от хвоста отличить невозможно.
Посудите, какие очаровательные возможности открывает подобное сочетание всем — и вам, и мне, и читателю. Каждый может оборвать, где ему захочется: я — мои грезы, вы — мою рукопись, читатель — свое чтение, поскольку я не намерен завоевывать его неподатливое внимание бесконечной нитью затейливой интриги. Разорвите рукопись пополам, и два куска моей ящероподобной фантазии восстановятся без усилий. Размельчите их на множество отрывков, и вы увидите — каждый будет жить сам по себе. В надежде, что хоть несколько из этих частиц будут настолько жизнеспособны, чтобы понравиться вам и развлечь вас, я осмеливаюсь вам преподнести всю змею целиком».
С этими словами Шарль Бодлер обращался к своему другу Арсену Уосэй, посвящая ему свой цикл «Маленькие стихотворения в прозе».
Книга воспоминаний отличается от всякой другой тем, что у нее нет конца.
Начало может быть всякое — иные начинали свои воспоминания от предков, которых в глаза не видали, и переходили к детству и отрочеству; иные — отталкиваясь от первых впечатлений и сознательных действий, иные — от основных событий, которых были свидетелями и участниками.
Подобную книгу начать легко, писать тоже не трудно, закончить ее почти невозможно. Она пишется, пока мысль работает, сердце бьется, глаза на мир смотрят, перо из рук не валится.
В Ясной Поляне, в доме Льва Толстого, в последней комнате хранятся реликвии роковой ночи ухода: армяк, который был на Толстом, подсвечник со свечой, которая светила ему в последний путь, и многое другое, в том числе гипсовый слепок руки великого. Слепок этот был снят тотчас же после кончины и представляет собою тонкие и узкие пальцы в следующем положении: большой палец поджат в суставе и чуточку оттопырен, указательный изогнут под углом и примыкает к большому, средний упирается в указательный, а два последних — безымянный и мизинец — напряжены и прижаты вплотную к ладони.
Что же означает эта позиция?
Церковники тех времен могли утверждать, что в последнюю минуту своего земного пути гениальный еретик хотел перекреститься, знаменуя примирение свое с церковью, давним врагом своим.
Люди других лагерей — и последователи его учения, и почитатели его таланта — сходились в другом: последним рефлексом Толстого было движение к перу, к бумаге, к писанию; позиция пальцев его была такова, что между изогнутым указательным и поджатым к ладони средним пальцем можно было предположить наличие пера или карандаша. Такова сила условного рефлекса: сознание гаснет, взор заволакивается туманом, выдох уходит изо рта, а вдох не идет ему на смену, и, несмотря на это, пальцы сжимаются в привычную складку «и тянутся к перу, перо к бумаге, мгновенье — и стихи свободно потекут»…
Два раза я ставил точку, чтобы закончить эту книгу, теперь в третий раз. Каждый раз от малейшего толчка в памяти возникают новые образы, случаи, мельчайшие подробности, которые разворачиваются в зарисовку, картину и требуют продолжения.
Бывает, что в обществе, особенно среди молодежи, просят, как просили дьячка Фому Григорьевича:
— А ну-те, яку-нибудь страховинну казочку! А ну-те, ну-те!
И хочется действительно что-нибудь рассказать — так на грех мастера нет, никак не вспомнишь, ни за что не зацепишься…
А в другой раз — куда там — мысль так разбегается, не удержишь — и примеры из пережитого, и рассказы современников, и литературные детали, и самые разнообразные случаи — по смежности, по противоположности, по аналогии — что только не вспомнится!
Двух собеседников вижу я перед собой, на двух читателей я рассчитываю. Один — это мой современник, который прошел вместе со мной по великой эпохе, голодал и гордился, терпел нужду и радовался удачам, поражался и восхищался как очевидец и исполнял свой долг как участник событий нашего времени. Такому читателю, может быть, будет интересно вспомнить неповторимое, воскресить полузабытое, восстановить в памяти плеск и шуршание кумачовых знамен нашей юности.
Обращаться к ним — наше право.
Другой образ читателя — это те, для кого наша юность стала легендой, былиной, они входят в жизнь и идут вперед, но при этом смотрят и вокруг себя и назад озираются — сопоставляя прошлое с настоящим, настоящее с грядущим. Это «племя младое, незнакомое», это «юноша бледный со взором горящим», это «молодые хозяева земли».
С ними поделиться — наша обязанность!