…Разговора не получилось. Эдик был пьян, агрессивен, смотрел угрожающе, и она пожалела, что пришла одна. Она почти не удивилась, когда он бросился на нее, и впилась зубами ему в руку. Он, вскрикнув, ударил ее. Они упали на пол. Она извивалась, стараясь вырваться из его цепких рук. Он, подмяв ее под себя, рвал одежду, и в последний миг, уже задыхаясь, она нащупала длинный острый предмет на полу и изо всех сил воткнула ему в живот. Он резко вдохнул в себя воздух, приподнялся, опирась руками в пол, а она ударяла еще и еще… до тех пор, пока он не стал заваливаться куда-то в сторону…
Он попытался встать, но уже не смог. Отполз к дивану, поднес к глазам свои окровавленные ладони и, как зачарованный, смотрел на них…
Я приду к ней, скажу: «Дорогая,
Видел я удивительный сон,
Ах, мне снилась равнина без края
И совсем золотой небосклон.
Как ни странно, несмотря на разбитое лицо, нелепое платье, клоунский парик и раскрашенную физиономию, в глубине души я испытывал истеричное чувство азарта. Казалось, штормовой ветер, ворвавшись в затхлую атмосферу моей постылой жизни, захлопал ставнями и надул парусом занавески, предвещая перемены в судьбе. Я возбужденно хихикнул, взглянув на себя со стороны, представив, что я, без пяти минут профессор Дубенецкий, наряженный в женскую одежду, сижу ночью на скамейке, и ни одна живая душа в мире не догадается, что это я. Я был человеком в маске, человеком под чужой личиной, без имени и внешности или, вернее, с обманчивой внешностью. Человеком, которого нет. Голова моя все еще гудела от удара о бетонную стену, но думалось мне удивительно легко и творчески.
Я встал со скамейки, засунул руки в карманы широкой туники и неторопливо побрел к центру города. Мне пришло в голову, что я не гулял по ночному городу со времен студенчества, с тех пор, как возвращался домой со свидания с… Я звал ее Льдинкой, а как же ее звали на самом деле? Лина? Лена? Нет! Фамилия – Каретникова, а имя… Льдинка! Неужели забыл? Мы были в одной группе, и это было… Не может быть! Мне было девятнадцать… Двадцать пять лет назад! Четверть века утекло! Как же ее звали? Каретникова… Каретникова… Тая! Тающая Льдинка! Девочка со смеющимися глазами, серыми в желтых крапинках… Ее родители уехали на курорт, и мы, сгорая от молодой нетерпеливой страсти, не могли дождаться конца занятий. Как мы бросались друг к другу еще в прихожей, как только за нами захлопывалась дверь, оглушенные желанием! Как целовались! Однажды я выпрыгнул в окно, опасаясь встречи с внезапно вернувшимися с дачи ее родителями. К счастью, окно было на первом этаже. Неужели это был я?
Видимо, вечерние события всколыхнули поросшее ряской озеро моей памяти. Как я страдал, когда она бросила меня ради мальчика с факультета физвоспитания, крепкого, туповатого увальня! Ревновал, хотел даже покончить с собой, дуралей.
Улыбаясь во весь рот, я брел по улице, растроганный, полный умиления. Всматривался в далекие полустертые картинки прошлого, снова ощущая боль и обиду молодого глупого влюбленного щенка.
– Совершение дурацких и неожиданных поступков удивительно омолаживает, – сказал я себе глубокомысленно.
Мысль была не нова и принадлежала не мне, но от этого она нравилась мне ничуть не меньше.
Так, предаваясь воспоминаниям о беззаботной юности, я достиг центральной площади города, где, несмотря на поздний, или, вернее, ранний час, попадались еще нечастые пешеходы. Мне казалось, что при виде меня они ускоряли шаг и резво шмыгали мимо. «Ах, да! – вспомнил я. – Одежда!» Мой нарядный, зеленый, в блестках по вороту костюм бросался в глаза. А также косметика на лице, которой Ведьма не пожалела. Ни о каком вокзале не могло быть и речи. Первый попавшийся патруль немедленно захотел бы проверить у ночной бабочки паспорт и… Я рассмеялся, представив себе их лица, хотя ничего смешного в моей ситуации не было.
Я зашел в парк, прошелся по центральной аллее и упал на скамейку у музыкального фонтана с лягушками, такими же зелеными, как мой костюм. Часы на площади, дребезжа, пробили четыре. Город был пуст и гулок, предметы отбрасывали длинные черные тени. Мир вокруг напоминал декорации к сюрреалистической пьесе. Я вполне мог пойти домой – вряд ли Эдик устроил там засаду. Но, странное дело, мне было хорошо на скамейке в пустом парке. Ноги гудели от приятной усталости, и никуда не хотелось идти… Наоборот, хотелось вытянуться на скамейке, закрыть глаза и немного поспать. Что я и сделал.
Меня разбудил цокот каблуков, который я во сне принял за звуки дождя. Дождь звонко стучал по окну… а может, это был град. Я открыл глаза. По аллее парка спешила женщина, молодая, длинноногая, в короткой юбке и белой курточке. Поравнявшись со скамейкой, она плюхнулась у меня в ногах, достала из сумочки сигареты, закурила и сказала, заметив, что я открыл глаза:
– Доброе утро. Как спалось?
– Дай закурить! – попросил я запросто, хотя никогда в жизни не курил. Разве что в раннем детстве, по малолетству. Голос у меня был хриплый.
Она протянула пачку сигарет. Так мы и курили вдвоем, она – сидя на скамейке, я – лежа, опираясь затылком о металлический подлокотник. Мы рассматривали друг друга в лиловых утренних сумерках.
– Подыхаю, спать хочу, – сказала девушка так непринужденно, как будто мы были знакомы сто лет. – И ни одной тачки как назло! Ну, ничего, через двадцать минут первый троллейбус, а через сорок минут я дома. Приеду – и сразу баиньки!
Она громко зевнула.
– А ты что, так и спала тут всю ночь? Одна? И никого больше не было?
– Ни одной собаки, – непринужденно ответил я, потягиваясь. – Никто не мешал… прекрасно выспался на свежем воздухе…
И прикусил язык, не сообразив сказать «выспалась». Девушка хмыкнула и выпустила в мою сторону струю дыма, присмотрелась.
– Ты что, из этих? Трансвеститов? – В голосе ее не было особого удивления.
– Э… как тебе сказать… – проблеял я и замолчал, ничего путного не придумав.
– Слушай, – оживилась она, – а как же на работе? Или ты… или у тебя только ночная? – Она лукаво прищурилась.
– Как и у тебя, – пробормотал я.
– Я учусь, – сказала она важно. – Это я так, подрабатываю иногда, деньги нужны… сам знаешь, сколько стоит грамотный прикид.
– Грамотный прикид! – Я приоткрыл рот, моя душа филолога встрепенулась от ее фразы. – А где ты учишься?
– В универе, на романо-германском. Сегодня первую пару можно пропустить, хоть высплюсь… – Она снова зевнула. – Послушай… – Она замялась для приличия, глядя на меня с любопытством. – А ты больше кто – мужчина или женщина? Я читала в газете… тут все ваши кинулись срочно менять пол. Сейчас это раз плюнуть. Любой каприз за ваши бабки! А ты?
– Не знаю, – ответил я, подумав. – Не решил еще, то есть не решила.
– Я бы не стала, – сказала она убежденно. – Мужикам проще, с них другой спрос, а к нам всякое г… липнет, ручонки тянет и все через постель… Так что мой тебе совет – не спеши!
Она докурила сигарету, поднялась со скамейки, запрокинула руки за голову, потянулась. И побежала, цокая каблуками, из парка к показавшейся в конце улицы красно-желтой тупой троллейбусной морде.
Я смотрел ей вслед и думал, что, если бы я по-прежнему работал в… универе, как сказала эта девочка, она была бы моей студенткой. Возможно, была бы в меня влюблена. Напрасно я не узнал, как ее зовут. Можно при случае расспросить Сонечку. За каких-нибудь пять лет моего отсутствия выросло новое поколение со своей моралью и своим языком.
Я докурил сигарету. Малиновое утро разгоралось вокруг, такое свежее, такое благоуханное, полное белого, холодного еще утреннего солнца, щебета просыпающихся птиц и хрустального эха. Я встал со скамейки и пошел к фонтану умыться, а заодно смыть грим. Вода была холодная и не особенно чистая. От нее несло болотом. Кожу лица сразу защипало. Я утерся подолом туники и потоптался нерешительно, раздумывая. После чего направился прямиком к Сонечке, чувствуя себя человеком, возвращающимся домой после долгого отсутствия. Как ни странно, я не подумал о собственном доме. Там была Ведьма, а ее мне хотелось видеть меньше всего. Пусть уезжает. И, вообще, наше знакомство несколько затянулось. Я позвоню ей… сегодня же… и скажу… ну, что-нибудь вроде: «Я так привык к вам, что просто не знаю, как перенесу разлуку! Спасибо, спасибо за все!» Или: «Вы не забыли, что вас ожидает американский самородок? И коллеги, поди, заждались!»
Я так увлекся, что, кажется, заговорил вслух. Утро, как вы уже знаете… утро было такое, что… В такое утро, случайно оказавшись на улице, человек дает себе слово вставать на рассвете всю оставшуюся жизнь, немедля бросаться бегать трусцой по пустынным улицам и, вообще, начинать жизнь сначала. А потом долго удивляется, как подобная глупость могла прийти ему в голову.
«Начинаю новую жизнь», – решил я. Стащил с головы парик, который меня страшно раздражал, и почесался всласть.
Я шел легкими шагами, посвистывая, размахивая париком, зажатым в руке. Какая-то тетка, поравнявшись со мной, разинула рот и шарахнулась в сторону. Чудачка! Взгляд ее вернул меня на землю, и я зашагал быстрее.
Что ждет меня у Сонечки, что ждет нас обоих, я не знал и, признаться, не думал об этом. Подсознательно я был уверен, что я поступаю правильно.
Было уже шесть. Конечно, шесть утра – это страшная рань, но ведь, с другой стороны, это не три и не четыре. Сонечка, конечно, спала и долго не открывала. «Может, она не одна», – вдруг подумал я и почувствовал обиду. Я, конечно, бросил ее самым беспардонным образом ради неуспевающей студентки, несколько лет не давал о себе знать, но тем не менее был уверен, что она по-прежнему предана мне, сидит и ждет в одиночестве, как терпеливая Гризельда. Был такой персонаж в «Кентерберийских рассказах» Джеффри Чосера [12].
Сонечка была одна. В старом свитере со стоячим воротом поверх ночной рубашки, сверху – махровый халат, заспанная, бледная, с темными кругами под глазами. Она скользнула взглядом по моему наряду, задержалась на лице, видимо, сохранившем остатки косметики, но промолчала. Потрясающий характер!