Я протянул ему сумку с деньгами. Он взял, сказал: «Спасибо» и легко поднялся. Уже стоя, снова протянул руку, и, захваченный врасплох, я ее пожал. Он широко улыбнулся и сказал: «Я Степан Муравьев!», похлопал меня по плечу и пошел по аллее мимо Пушкина к выходу из парка. Я смотрел ему вслед, удивляясь обыденности операции по передаче выкупа.
Степан Муравьев! Интересно, это настоящее имя или псевдоним? Степан Муравьев, и что дальше? Он скрылся, а я остался сидеть на скамейке, чувствуя себя последним дураком. Все произошло так быстро!
«Нужно было спросить об Анне!» – спохватился я, но сожаления не почувствовал. Странное чувство нереальности происходящего или, вернее, произошедшего, охватило меня. Нереален был пасмурный теплый день с теплым сгустком сливочного солнца в глубине облаков, парень с весенним загаром на лице и доброжелательными карими глазами, простота, с которой он сказал: «Я Степан!» и взял у меня сумку с деньгами. Все было не так, все было неправильно. И то, что я пожал ему руку, тоже было неправильно. Это было просто смешно. Я сознавал, что прямо сейчас своими руками отдал Степе Муравьеву семьдесят пять тысяч долларов за иллюзорную надежду спасти Анну. Было сознание, была данность. Не было эмоций. На месте эмоций была пустота. Я отдал деньги. Воробей серый. Светит солнце…
Степан Муравьев! Абсурд. Я потер лоб рукой. И что теперь? Что теперь, в принципе? Как жить дальше? Продолжать вести дневник рефлексирующего неудачника? Вернуться к научному труду, никому не нужному? В фонд? Ничего не отозвалось во мне при этой мысли. Я вдруг понял, что старая моя жизнь, похоже, закончилась. И Степа Муравьев с отнятыми у меня ненасильственно деньгами – предвестник перемен… Я сейчас как рыцарь на распутье, выбирающий, в какую сторону податься. Новая жизнь, как целина, как пустая деревянная дощечка, лежала передо мной… Лежала, как чистый лист, на котором я, освобожденный, могу написать все, что захочу. Или нарисовать. Буквы, кружочки, птичьи следы. Поставить кляксу. А потом сделать из бумажки кораблик и пустить его плавать в дождевую лужу. Или в бочку под водосточной трубой на ребре моего дома.
Анна! Анна! Ее имя – как разбитая сосулька. Ан-н-н-а! Дзынь! Внезапное понимание, что Анна не вернется, вдруг снизошло на меня. Анна тоже осталась в старой жизни. Еще вопрос, была ли Анна живой женщиной? Или восковой куклой из паноптикума, устроившей себе каникулы? Ведьма Мария вылепила Анну из лилово-верескового воска… ли-ло ли-ло ли-ло-во! А она убежала из галереи. Она постоянно убегает. Ведьма сказала, что Анна – ложь. В глубине души я подозревал это всегда, но из-за чувства протеста не соглашался. Все, что исходило от Ведьмы, рождало во мне бурное неприятие. Анна, бледно-рыжая красавица в шелковой блузке с перламутровыми пуговками, лживая кукла, отодвинулась вдаль и растаяла без следа. А смысл? Нет смысла, одна красота и сожаление. Однажды я прочитал восточную притчу о птице, которая живет в клетке. О том, что ее нужно отпустить на волю. Если она вернется, можно сказать, что она у тебя есть. Анна – птица, вырвавшаяся из клетки. Никто не знает, куда она полетела. И никто не знает, вернется ли.
С удивлением я обнаружил, что парк давно закончился, а я бреду по направлению к фонду. По местной достопримечательности – клинкерному кирпичу старинной городской площади, мимо отреставрированной, пахнущей известью церкви Параскевы Пятницы с длинными стрельчатыми окнами. Я остановился на пороге церквушки, заглядывая в темное, холодное и безмятежное ее нутро. Сноп света падал на алтарь через верхние окна. Золото нимбов, чистая синева и кармин одежд, склоненные лики святых людей… резное дерево… свечи. Покой и тишина – то, чего мне так не хватало в жизни…
Ноги при попустительстве сознания сами несли меня по проторенной дороге. Я вспомнил, как мы проникли в фонд ночью, отключив сигнализацию, как мчались через проходные дворы, как Ведьма стучала меня кулаком в спину, как… нашли Стаса…
Я свернул на знакомую улицу и замер, пораженный – фонда не было! На месте солидного двухэтажного особняка осталась лишь одна западная стена с зияющими провалами окон, вызывающая смутные воспоминания о войне и бомбежке, горы битого кирпича, покореженный железобетон и облако сизой цементной пыли, как после атомного взрыва. Двор был усыпан обугленными зелеными с золотом папками, листами бумаги, обломками мебели. Перед тем, что недавно было фондом, стоял постовой, удерживая небольшую толпу возбужденных зевак.
Я не стал подходить ближе. Мне кажется, я даже не удивился. Все ухнуло… Кто взорвал фонд? Зачем? Террорист ли? Неизвестные подельники Удовиченко и Эдика Исоханова? Или его развалило случайной бомбой, залетевшей с какой-нибудь далекой чужой войны?
Невнятная мысль, что гибель фонда закономерна и соответствует всему остальному: нелепой смерти моей жены и убийству Удовиченко, гибели Сонечки – трепыхнулась в моем перегруженном впечатлениями мозгу. Постояв немного над обломками того, что было еще недавно смыслом моей жизни, я отправился восвояси.
Необремененный и свободный, бредущий в никуда в бесконечном сером пространстве… Мое неизвестное будущее таилось впереди, но что делать с собой дальше, я решительно не знал. Одна лишь мысль трепыхалась в моем сознании – все!
Теперь действительно все!
…А в это самое время Вова Былдин метался в своей научной лаборатории, сбрасывая в черный пластиковый мешок чертежи, расчеты и схемы – на предмет уничтожения улик. Такого ошеломительного успеха он не ожидал. Дом купца Фридмана, тяжеловес, переживший три войны, рухнул! Сложился, как карточный домик. Он, Вова, едва успел отбежать. У него до сих пор тряслись руки. Но в душе он был горд! Он добился своего…
И Лия, прекрасная чудесная Лия… Лия и фонд теперь навсегда вместе, ушли, как «Титаник»… Теперь никто не займет ее место, не будет сидеть в ее кабинете, подниматься по старинным ступеням…
Вова присел на продавленный стул и уставился в пространство. Прекрасное лицо Лии выплыло ниоткуда и теперь висело перед ним, чуть покачиваясь. Вова смахнул слезу и прошептал:
– Прощай, моя любовь! Прощай навсегда…
Глава 30Метаморфозы
Санитарочка Лика, всунув голову в кабинет начальницы, закричала:
– Жанна Семеновна, к вам пришли!
– Кто? – рассеянно отозвалась Жанна Семеновна, не отрываясь от бумаг, которые просматривала.
– Какая-то женщина!
– Женщина?
– Ну! С виду чисто бомжиха! – ляпнула Лика и побежала дальше, громыхнув пустым ведром.
Жанна Семеновна только вздохнула, надеясь, что посетительница не услышала нелестной характеристики. Анжелика была хорошей девушкой, старательной, работала за сущие копейки и всегда говорила, что думает. На замечания она отвечала:
– А что ж тут такого? Ведь правда же!
«Простота-Хуже-Воровства» называла ее повариха Слава Романовна.
Посетительница и правда выглядела непрезентабельно – старое, теплое не по сезону пальто с облезшим норковым воротником, небрежно заколотые седые патлы, мешки под глазами.
«Пьет», – определила Жанна Семеновна и произнесла официально:
– Я вас слушаю!
– Вот! – сказала бомжиха сипло, протягивая хозяйке увесистую тряпичную сумку.
– Что это? – настороженно спросила Жанна Семеновна.
– Деньги. Доллары. Семьдесят пять тысяч! – отвечала странная тетка.
– Что? – не поверила Жанна Семеновна.
– Доллары. Вам на расширение интерната.
– Откуда они у вас? – Заведующая и не подумала взять сумку.
– Мне их дали, – сказала бомжиха. – Представьте себе, иду я по проспекту Мира… – Она вдруг замолчала, вздернула подбородок и сказала высокомерно: – Позвольте представиться! Ариадна Княгницкая!
– Та самая? – удивилась заведующая, а про себя подумала: «Не похожа, может, сумасшедшая?» А рука уже тянулась к телефону… вот только кому звонить? В полицию или в «Скорую»?
– Ариадна Княгницкая одна! – гордо ответила женщина, всматриваясь в лицо заведующей в тщетной надежде увидеть на нем восхищение. Не увидев, пробормотала: – Последнее время я была… несколько не в форме… я пережила страшную трагедию… умер мой муж, прекрасный, удивительный человек!
«Сейчас попросит деньги», – подумала опытная заведующая, начисто забыв о долларах в сумке.
– Примите мои соболезнования, – сказала она, решив ни в чем не перечить посетительнице.
– Спасибо, – с достоинством ответила та.
Удивительное дело, стоило женщине назвать свое имя, как голос ее, тон, даже осанка изменились. Перед заведующей сидела пожилая, несколько неухоженная, но вполне респектабельная немолодая дама с манерами вдовствующей герцогини.
«Ариадна Княгницкая», – представлялась она в свое время, и имя ее производило магическое действие на окружающих – двери распахивались, собиралась толпа жаждущих посмотреть на известную феминистку, а соперники по журналистскому цеху тихо отползали в сторону. Характер у Княгницкой был стервозный, язык раздвоенный, как жало змеи, а пронзительный голос напоминал пожарную сирену. Материалы ее читали. Она клеймила недостатки с убойной силой бешеного быка, безошибочно находя нужные и неизбитые слова, высказываясь на заезженные темы морали, взаимотношения полов, пьянства и вырождения генофонда при общем попустительстве коррумпированных властей и считалась специалистом по гендерным вопросам.
Несколько лет тому назад при редакции газеты, где она трудилась, был организован телефон доверия для женщин – жертв семейного насилия. Раз в неделю сама Ариадна сидела в студии и, брызжа слюной, кричала в трубку, наставляя очередную жертву: «Вы личность! Не позволяйте этому скоту унижать вас! Вы кто? Бухгалтер? Самая ходовая профессия в наше время! Двое детей? Какой пример вы подаете им своим рабским поведением? Ударил? Мерзавец! Снять побои и в суд!»
Спустя три месяца Ариадна вышла в телеэфир с передачей «Построим нашу жизнь». Она лично отвечала на письма и прямые звонки в студию. «Помните, – кричала она, – вы не одиноки! Самое главное, вы не одиноки! Не стесняйтесь говорить о своих проблемах! Не стесняйтесь называть вещи своими именами! Мы покончим с мужьями-насильниками! Мы возьмем семью в свои руки! Наша женщина излишне стеснительна и зажата! Пишите! Звоните! Давайте дружить!»